собачий лай, перемежаемый ружейными выстрелами: это наш обожаемый государь — все придворные поэты, включая Лопе и Кеведо, угощали нас его пресловутой меткостью так часто, что она в зубах навязла — оповещал, скольких кроликов выгнали на него егеря, скольких куропаток, перепелов и фазанов спугнули. Если бы Четвертый Филипп за свою бессмысленно долгую жизнь ухлопал столько же еретиков, басурман и французов, сколько перебил безобидной дичи — о, клянусь честью, не тем бы сейчас пахло в Европе!
— Ага, вот и он! Тот, кто оказался способен бросить даму в глухую полночь одну посреди улицы и удалиться со своими дружками.
Я обернулся — и разом потерял присутствие духа вместе с самой возможностью дышать. Перед мной стояла Анхелика де Алькесар. Не стану повторяться и говорить, как хороша она была. Свет мадридского неба делал ее глаза, насмешливо устремленные на меня, еще синее. Я вам так скажу — они были смертоносно прекрасны.
— Вот бы не подумала, что идальго может так себя вести.
Локоны вдоль щек, просторная юбка из красного муара, короткий лиф с изящным льняным воротником, поблескивающие на груди золотая цепочка и изумрудное распятие. Лицо, обычно матово-бледное, чуть порозовело. Она выглядит сейчас старше, мелькнуло у меня в голове. Почти взрослая женщина.
— Мне очень совестно, что пришлось оставить тебя тогда одну… — начал я. — Но пойми…
Она отмахнулась, как бы говоря: когда это было! Некоторое время рассматривала пейзаж. Потом покосилась на меня:
— Все кончилось хорошо?
Спрошено было легко и будто мимоходом, как о чем-то незначащем.
— Более или менее.
Послышался журчащий смех фрейлин, окружавших королеву и Кеведо. Дон Франсиско наверняка сказал что-нибудь удачное и стяжал заслуженные лавры.
— Этот твой капитан… как его?.. Бахвалатристе… Нахалатристе?.. малоприятный субъект, да? Ты из-за него вечно влипаешь в неприятности, так ведь? Держался бы подальше.
Уязвленный, я выпрямился. Как посмела она произнести эти слова?
— Он — мой друг.
Облокотись о балюстраду, она негромко засмеялась. От нее веяло ароматом меда и роз. Приятный запах, ничего не скажешь, но я предпочел бы другой, как в ту ночь, когда мы целовались. При этом воспоминании мурашки побежали у меня по коже. Запах свежего хлеба.
— Ты бросил меня на улице, — сказала Анхелика.
— Бросил… Чем мне искупить свою вину?
— Сопровождать меня, когда будет нужно.
— Ночью?
— Да.
— И ты снова будешь в мужском платье?
Она взглянула на меня как на слабоумного:
— Не в этом же виде разгуливать мне по ночному Мадриду?
— О проводах и провожатых можешь забыть… — вырвалось у меня.
— Как ты груб! Не забудь — ты у меня в долгу.
Она вновь окинула меня пристальным — да не пристальным, а просто стальным, режущим не хуже клинка, пробирающим до печенок — взглядом. Что ж, мне стесняться было нечего — хорошо промытые волосы, опрятные черные штаны и колет, кинжал сзади на поясе. Быть может, это и дало мне сил выдержать ее взгляд.
— Бессердечный, — повторила она, надувшись как ребенок, которого несправедливо лишили лакомства. — Я вижу, тебе милее общество этого… как его?.. капитана Нахалатристе.
— Я ведь уже сказал: это — мой друг.
Она презрительно скривила губы:
— Ну еще бы! Старая песня — Фландрия, боевое братство, шпаги, пьянки, гулящие девицы… Какие вы, мужчины, скоты!
В этом предосудительном перечне я расслышал какую-то странную ноту — Анхелика словно бы сетовала, что в ее жизни нет ничего подобного.
— И позволь тебе сказать, — добавила она, — что с таким другом и врага не надо.
Я воззрился на нее в изумлении:
— А ты — кто?
Она прикусила губу, будто и впрямь размышляла над ответом. Потом чуть склонила голову, не спуская с меня глаз:
— Я тебя люблю.
От нее не укрылось, что при этих словах я затрепетал. Анхелика улыбнулась, как наверное, улыбался Люцифер до того, как был свержен с небес.
— И если ты — не подлец, не дурак и не позер, этого должно быть достаточно.
— Не знаю, кто я, но вот ты легко доведешь меня до костра или до гарроты.
Анхелика засмеялась, с деланной скромностью сложив руки на поясе своей широкой юбки, с которого свисал перламутровый веер. Я глянул на ее губы, вырезанные так изящно и четко, и подумал: «К Дьяволу все!» Свежий хлеб, розы и мед. Оголенная шея. Я впился бы в эти уста, но вокруг, к сожалению, были люди.
— Не думай, пожалуйста, — сказала она, — что это сойдет тебе с рук. Прежде чем события приняли угрожающий оборот, случилось происшествие, которое хоть сейчас вставляй в комедию Лопе. Дело началось в трактире Леона: капитан Алонсо де Контрерас, по обыкновению словоохотливый, милый, хотя и малость фанфаронистый, сидел развалясь напротив винной бочки, на которую сложили мы свои плащи, шпаги и шляпы. В число сотрапезников входили дон Франсиско де Кеведо, Лопито де Вега, мой хозяин и я, подавали нам в тот день капиротаду[24] и мясной салат-сальпикон. Угощал Контрерас — по случаю получения наконец некоего пособия или пенсиона, который казна задолжала ему с давних пор или, как выразился сам Контрерас, «со времен взятия Трои». Беседа постепенно коснулась поистине неодолимых препон, чинимых мясником счастью своей племянницы и Лопито: узнав, что сын нашего Феникса состоит в дружбе с капитаном Алатристе, Москатель вконец озверел. Юный вояка поведал нам, что видится со своей избранницей урывками, когда она в сопровождении дуэньи отправляется за покупками или слушает дневную мессу в церкви Лас-Маравильяс, где он имеет возможность смотреть на нее издали, склонив колени на своем разостланном плаще, и лишь изредка ему удается приблизиться к Лауре и — это уж подлинно милость небесная! — предложить ей в собственной пригоршне святой воды, дабы девица осенила себя крестным знамением. Хуже всего, что Москатель, которому втемяшилось в башку выдать племянницу за гнусного прокурора Сатурнино Аполо, предложил ей на выбор: либо с ним под венец, либо в монастырь. Шансы заполучить Лауру — такие же примерно, как найти себе невесту в константинопольском серале. Вдобавок времена тревожные: не еретики нагрянут, так турки наскочат, а если Лопито придется вернуться в свой полк для исполнения священного долга королю, чего следует ожидать со дня на день, Лаура будет потеряна навсегда. И, как рассказал нам под конец бедный юноша, он проклял батюшкины комедии: там почему-то всегда находится множество хитроумных выходов из любого затруднительного положения, а вот в жизни — ни-ни, ни один не годится.
Это замечание подвигло капитана Контрераса высказать смелую идею:
— Да чего ж проще? — заявил он, громыхнув под столом сапогами. — Похитить и обвенчаться! Нечего нюни разводить! Вы солдат или кто?
— Легко сказать «похитить», — грустно ответствовал Лопито. — Москатель по-прежнему платит нескольким головорезам, чтобы они охраняли дом.
— Несколько — это сколько?
— Когда я в последний раз попытался дать ей серенаду, ко мне вышли четверо.
— И что же — толковые ребята? Дело свое знают?
— Я предпочел не проверять.
Контрерас молодецки закрутил ус и обвел всех присутствующих взглядом, задержавшись на Алатристе и доне Франсиско:
— Чем враг сильней, тем больше наша слава! Какого вы мнения на сей счет, сеньор де Кеведо?
Поэт поправил очки и нахмурил чело, ибо его положение при дворе не позволяло принимать участие в вооруженном налете и похищении, но как было признаться в этом в присутствии Контрераса, Диего Алатристе и сына Лопе?
— Боюсь, — ответил он, смиряясь с неизбежностью, — что придется подраться.
— Каким сонетом на эту тему вы нас порадуете!
— Как бы не порадовали меня — очередной ссылкой.
Что же касается капитана Алатристе, сидевшего, локти на стол, перед кувшином вина, то взгляд, коим он обменялся с Контрерасом, был вполне красноречив: у таких людей, как мой хозяин, кое-что определяется, так сказать, особенностями их ремесла.
— А юноша что скажет? — осведомился Контрерас.
Я почти обиделся и, считая себя человеком в высшей степени ушлым и дошлым, на манер Алатристе провел двумя пальцами по еще не существующим в ту пору усам:
— Юноша не скажет ничего, а будет драться!
Эта звонкая фраза снискала мне одобрительные улыбки мужей, препоясавших чресла, и внимательный взгляд капитана.
— Отец узнает — убьет, — застонал Лопито. Контрерас громоподобно расхохотался:
— Ваш достопочтенный отец знает толк в похищениях! Наш Феникс всегда был не промах по части интрижек!
Последовало неловкое молчание, и каждый поспешил сунуть нос или ус в свой кубок. Смутился и сам Контрерас, до которого только теперь дошло, что Лопито, хоть наш гений сразу признал его своим сыном — плод незаконной любви, итог одной из таких ют интрижек. Сам он, впрочем, и не подумал обидеться, ибо лучше, нежели кто-нибудь другой, был осведомлен об особенностях своего престарелого родителя. Несколько раз прихлебнув вина и дипломатически прокашлявшись, Контрерас заговорил вновь:
— Хуже нет, чем рассусоливать! Мы люди военные, а? Разве не так? А военные — значит отважные, прямые, вокруг да около не ходим, вола не вертим! Вот, помню, однажды на Кипре…
И он завел довольно долгий рассказ о бранной славе. По завершении его сделал еще глоток, вздохнул, объятый сладкой тоской воспоминаний, и обратил взор на Лопито:
— Так-то вот, мой мальчик… А теперь скажи-ка мне — ты и вправду намерен сочетаться с этой барышней узами законного брака, быть с ней в горе и радости, пока смерть не разлучит и так далее?
Тот выдержал его взгляд:
— Я буду верен ей до гроба и даже после!
— Так много от тебя не требуется… Дай бог, чтоб дотянул земной срок — это и так нелегко. Стало быть, ты ручаешься мне и этим господам своим честным словом?
— Клянусь жизнью!
— Тогда больше и толковать не о чем! — Контрерас удовлетворенно хлопнул ладонью по столу. — Осталось только найти, кто окрутит и вокруг алтаря проведет. Есть у тебя такой?