– Ну, мавр, что ты думаешь об этом?
Айша Бен-Гурриат только чуть повел головой, словно давая понять, что думам его грош цена. Отгадать их я не мог, однако, достаточно зная его к тому времени, знал и то, что ему свойственна простодушная вера в нас, в наши знамена и в наши возможности. Да, Венеция была воплощенной надменностью, но за ним-то стояла держава, повелевавшая целым светом. Для такого, как он, для пропащего солдата с вытатуированным на щеке крестом, для человека, живущего в поисках дела, которое придало бы смысл его верности, именно могущество Испании и вера в людей, подобных капитану Алатристе, побудили его связать свою судьбу с нашей. Путь его, воина племени бени-баррани – «сынов чужбины», принявших христианство еще в ту пору, когда на севере Африки жили готы, – лежал в один конец, и возврата не было. Однажды дав слово, он слепо двинулся следом за нами и готов был идти навстречу смерти, как это было в бухте Искандерон, как это могло быть сейчас в Венеции или там, куда занесли бы нас превратности солдатского ремесла. Идти, не задавая вопросов, не ожидая ничего, храня верность своей судьбе, вместе с товарищами на жизнь и на смерть, которых он избрал себе сам, по доброй воле.
– Все они выходят отсюда, – сказал я. – Все галеры, что не дают нам житья в Адриатике… Как тебе это место?
– Мекран. – У него пресеклось дыхание. – Большое.
Я засмеялся.
– Бросьте болтать, – вмешался Копонс.
Я огляделся по сторонам, скользнув взглядом поверх голов тех, кто заполнял причалы по обоим берегам канала: моряки и уличные музыканты, жители окрестных домов, зеленщики, причалившие к левому берегу свои лодки с грудами фруктов и овощей, рыбаки с корзинами извивающихся угрей. На влажных ступенях моста сидели и просили милостыню нищие: их здесь было больше, чем в Мадриде или Неаполе. Внезапно я различил в толпе знакомую фигуру: между матросской харчевней и кордегардией, перед которой вяло свисало с мачты большое полотнище красного венецианского флага, неподвижно стоял человек в черной шляпе и черном плаще. Казалось, он издали наблюдает за нами. До него было шагов пятьдесят, но я узнал бы его даже в сонмище грешных душ в преисподней. И потому, сказав товарищам подождать, незаметно ощупал кинжал под плащом и двинулся к нему.
– Да… Много воды утекло, мальчуган…
Он постарел. Еще больше высох и как-то выцвел; в усах и длинных волосах, падавших из-под шляпы, появилась седина. От шрама, задевшего правое веко, казалось, глаз стал косить сильнее, чем при нашей последней встрече в Эскориале, когда, взвалив на спину мула, гвардейские стрелки везли его под дождем, закованного в кандалы по рукам и ногам.
– А ты подрос… Giuraddio![94] Скоро меня догонишь!
Он рассматривал меня пристально, со злой насмешкой. С прежней своей улыбочкой – жестокой и самодовольной. И, узнав ее, я разозлился.
– Что делаете здесь, сеньор?
– В Венеции? А то ты не знаешь?
– Здесь, в Арсенале.
Он поднял руку ладонью вверх, как бы показывая, что она пуста. Я взглянул на его левое бедро. Под черным плащом длиной до пят угадывалась шпага.
– Да я же ничего… Прогуливался всего лишь… Увидел тебя издали. И сначала не был уверен, что это ты, но потом убедился – так и есть.
Вздернув подбородок, он показал на деревянный мост. Приоткрыл улыбкой два резца, сломанных почти пополам. Раньше этой щербины не было, вспомнил я. Наверно, появилась, когда он сидел в каталажке. От дона Франсиско я знал, что его зверски пытали.
– От твоих товарищей на пол-лиги несет испанской пехотой. Посоветуй им не высовываться. Нечего шляться по городу – пусть сидят в таверне или в гостинице, пока время не приспело.
– Это не ваше дело.
– И то верно. – Улыбка сделалась еще более зловещей. – У каждого своих дел хватает. У меня вот их – выше крыши.
И, словно засомневавшись в этом, обернулся назад. За спиной у него оказалось то, что французы называют fritoin, то есть маленькая дешевая харчевенка, где жарят мясо и рыбу в оливковом масле. Потом сделал приглашающий жест. Я мотнул головой. Он кивнул, как бы отдавая должное моей щепетильности, счел за благо не настаивать и, стянув перчатки, сделал несколько шагов к жестяной жаровне под навесом. И принялся греть над нею руки, а когда я все же подошел ближе, сказал внезапно:
– Вид у тебя – прямо загляденье. Уверен, девицы на тебя так и вешаются и перепортил ты их уже немало. Ты что, в самом деле не желаешь выпить стакан вина под жареную сардинку? В конце концов, у нас – у тебя, у меня и твоего разлюбезного капитана – перемирие.
Обеспокоившись за меня, стали подходить поближе Копонс и Гурриато-мавр. Гуальтерио Малатеста был им незнаком, а иначе они обеспокоились бы еще больше. Я сделал им знак, чтобы подождали в сторонке, у баркасов.
– Ты, наверное, знаешь, что у нас с твоим капитаном был разговорец в Риме…
Он продолжал растирать над огнем худые узловатые пальцы в таких же, как у Алатристе, мелких шрамах и рубцах. Я заметил, что на двух пальцах левой руки не было ногтей.
– Жаль, что приходится откладывать на потом – и немалое, – сказал я задумчиво. – Но в свой срок все придет.
Молчание было долгим. Я уже собрался уйти, но итальянец взглядом остановил меня:
– Я до сих пор не поблагодарил тебя за то, что там, в Минильясе, ты не дал Алатристе меня приколоть.
– Вы нам нужны были живым, – отвечал я сухо. – Иначе мы бы не доказали свою невиновность.
– Пусть так, мальчуган. И все же если бы ты не удержал его руку… – он сузил глаза, и веко со шрамом слегка задрожало, не закрывшись до конца, – то избавил бы меня от очень многих неприятностей. Уж поверь мне.
Он вытянул руки, словно они все еще болели после пыток, приоткрыл в ядовитой улыбке выщербленные зубы. Я разозлился еще сильней. Если бы можно было, ткнул бы его кинжалом прямо на месте. Так хотелось это сделать, что пальцы, нашаривавшие под плащом рукоять, зудели.
– Надеюсь, – сказал я, – что отдрючили на славу.
– Можешь не сомневаться, – отвечал он с полнейшей естественностью. – Постарались. И у меня был случай поразмыслить о тебе и о капитане. И о том, как с вами расквитаться… Ну да ладно. Сейчас мы здесь. В этом прекрасном городе.
Он посмотрел по сторонам, будто то, что видел, доставляло ему наслаждение. И прежде чем обернуться ко мне, снова улыбнулся.
– Я уже не раз имел счастье убедиться, что ты очень недурно управляешься со шпагой… Но все же мой тебе совет: не зарывайся. Помнишь ту ночь в Мадриде, когда вы вломились в женский монастырь, что потом чуть не стоило тебе костра инквизиции? Или тот случай на Аламеде-де-Эркулес в Севилье, когда ты кинулся на меня очертя, что называется, голову?
Он похлопал себя по бедру, где висела шпага. И расхохотался так, словно ему сию минуту рассказали нечто необыкновенно забавное. Как хорошо я знал этот сухой скрипучий смех, сколь памятен был он мне! Вот только глаза его, неотрывно устремленные на меня, не смеялись.
– Черт возьми, у нас с тобой поднакопилось общих воспоминаний.
– Все вы врете. Ничего общего с такой тварью у меня быть не может.
– Ну-ну-ну, мальчуган. – Он по-прежнему глядел на меня пристально и в лице не изменился. – Ты, я вижу, раздухарился всерьез. Такие слова произносишь…
– Есть язык, чтобы их произнести, и хватит духу за них ответить.
– Ну, раз ты так считаешь… Тебе, конечно, видней…
Он с совершеннейшим бесстыдством в последний раз потер руки над огнем, потом вытащил из-за пояса и надел перчатки.
– Ладно, все на этом. Я ведь хотел всего лишь посмотреть, какой ты стал. Раз уж счастливый случай свел нас.
Я взглянул на Копонса и Гурриато, которые, стоя у баркаса, посматривали на нас с явными признаками нетерпения. Видно было, что оба еле сдерживаются, чтобы не подойти и не полюбопытствовать. Итальянец будто прочел мои мысли.
– Мне пора. Снеси поклон капитану Алатристе… На днях, полагаю, увидимся…
– Малатеста, – перебил я.
Он недоуменно устремил на меня взгляд, как если бы вдруг ему открылось нечто новое – такое, чего раньше не замечал. Я никогда прежде не обращался к нему по имени или по фамилии, но сегодня впервые взглянул на нашего с капитаном недруга глазами взрослого человека, как настоящий мужчина. Который так же близок от клинка его шпаги, как он – от клинка моей (будь она сейчас при мне).
– Что?
– Вы постарели, ваша милость.
Снова мелькнула жестокая усмешка. На этот раз он лишь на мгновение обозначил ее. И рассеянно провел ладонью по лицу, покрытому давними оспинами.
– Ты прав, – согласился он с печальным цинизмом. – Последние годы не пошли на пользу моему здоровью.
– Но тем не менее остаетесь, я полагаю, смертоносной змеей.
Он секунды три-четыре помедлил с ответом, меж тем как черные холодные глаза пытались определить, куда я клоню.
– Я защищаюсь, мой мальчик, – наконец промолвил он. – Я защищаюсь. Каждый делает что может. Но не тебе меня упрекать. Вспомни-ка пословицу, что больше толку от умного во врагах, чем от дурня – в друзьях. По крайней мере, так считается.
Я решительно мотнул головой. Придет и судный день, подумалось мне, и все всплывет наружу.
– Насчет капитана вы ошибаетесь. Не он вас убьет, а я.
Снова мелькнула злобно-насмешливая гримаса.
– Ого! Я запомню эти слова.
– Не стоит трудиться. Я сам напомню, когда предъявлю счет. – Эти слова я произнес негромко и ровно. И еще больше понизил голос, когда добавил: – Клянусь вам.
Усмешка медленно улетучивалась с его лица. Змеиные неподвижные глаза по-прежнему меня буравили. И никогда прежде я не видел в них такого серьезного выражения.
– Да, – сказал он наконец. – Очень может быть.
Диего Алатристе вылез из гондолы у посольства Испании и, стараясь не поскользнуться на влажном мху, покрывавшем ступени, поднялся, пересек превращенный в сад внутренний дворик за главным входом. В том, что испанский купец пришел уладить кое-какие личные дела, не было ничего особенного, так что он отодвинул тяжелую красную бархатную портьеру, назвал свое имя – Педро Тобар – привратнику, прошел по длинному сводчатому коридору, увешанному по стенам гобеленами – фламандской, как показалось ему, работы, – и спустя мгновение, скинув шапку и плащ, уже сидел со стаканом горячего вина в руке перед столом, на котором среди разбросанных бумаг стояли чернильница, стаканчик с короткими перьями, песочница, а на полу источала запах лаванды медная жаровня, где тлели раскаленные угли. В комнате находились еще двое – секретарь посольства Сааведра Фахардо и дон Бальтасар Толедо, который отвечал за всю военную сторону операции. Переодевшись доминиканским монахом и сб