Вот тогда он завопил по-настоящему. И как еще завопил! Как? Вот так примерно: «А-а-а!» И столь пронзительно, что собственные мои уши заложило. А он, будто обретя новые силы от внезапной боли, выгнулся дугой и сумел меня сбросить. Перекатившись назад, я отпрянул – от ножа, как мне казалось, за которым дело не станет, – но гондольер, вместо того чтобы броситься на меня, со стонами поднялся на ноги и, одним прыжком перемахнув ступени, упал в гондолу – слышно было, как весло ударилось о дно. Я не знал, что мне делать – оставаться ли на месте, радуясь такому повороту событий, или бежать следом, чтобы не дать венецианцу уйти. Трудный выбор этот сделал за меня мой враг: с поразительной быстротой он отвязал или перерезал причальный трос, двинул свою гондолу во тьму, где и скрылся.
А я, привалясь спиной к двери, выплюнул в канал кусок уха. Потом отдышался немного и успокоился, чувствуя, как ночной воздух леденит вымокшую от пота сорочку. Крики гондольера переполошили весь дом: в коридоре замелькали огни свечей, послышались приближающиеся голоса. И вскоре я уже смог разглядеть Люциетту: скорчившись в углу, она дрожала от холода или от страха.
Донна Ливия Тальяпьера вышла из комнаты, закрыла за собой дверь, заперла на ключ. Я не мог не признать, что наша хозяйка красива, – притом что ей уже перевалило за сорок, что проснулась от шума в пять утра, что не прибрана и не накрашена. Волосы покрывал кружевной чепец, на ногах были комнатные туфли-бабуши из тонкой кожи, длинная, до пят, ночная сорочка виднелась из-под лилового, расшитого золотом домашнего халата, обрисовывавшего великолепную фигуру, некогда принесшую ее обладательнице благополучие. Лицо прекрасной венецианки было угрюмо и хмуро.
– Гуоворит, будто это ее инаморато… как это сказать?.. люббоуник.
Я пожал плечами, чувствуя на себе пристальный взгляд капитана Алатристе:
– Очень может быть. По крайне мере, со мной он был очень пылок.
– Из-за обычной ревности?
– Что тут такого? Люциетта – девушка красивая.
– И она ему все рассказала? Призналась, что крутит с другим?
Капитан продолжал упорно всматриваться в меня. Мгновение я выдерживал его взгляд, но тут же смущенно отвел глаза.
– Он мог и сам заподозрить неладное… Почуял измену…
– Она пер-репугана, – заметила донна Ливия. – До пуолусмерти.
Пол в комнате был устлан коврами, стены затянуты драпировками. Украшенный инкрустациями стол, турецкий поместительный диван и турецкая же печь, облицованная фарфоровыми изразцами, – сейчас ее не топили. В большое стрельчатое окно виднелись смутные очертания крыш и труб. Было еще совсем темно.
– У нас в Венеции есть старинная пуоговорка, – добавила донна Ливия. – Идзвините, не вполне прилично: «Non so se merda, ma l’ha cagato il cane»[96].
Она произнесла это очень естественно. Потом взяла позолоченный металлический кувшин, наполнила вином два бокала красного стекла – капитану и мне. Поставила их на серебряный поднос.
– Немудрено, – ответил я. – Боится, ей откажут от места.
Капитан скептически покачал головой. Он был зверь битый и травленый.
– Нет… Нутром чую: это другой страх… А в сортах страха я разбираюсь недурно.
– Как тогда еще это объяснить?
Я потер шею, которая сильно ныла после драки. Еще очень больно было двигать локтем. После полученных ударов и напряжения всех сил я и одеться-то сумел с большим трудом – еле натянул штаны, сорочку и колет. Капитан Алатристе тоже был, можно сказать, не при полном параде: полурасстегнутый и без верхнего платья, однако же с кинжалом, который не позабыл сунуть за ременный пояс, едва началась суматоха. Я заметил, что он взглянул на донну Ливию, и та в ответ слегка кивнула. Мой бывший хозяин после секундного размышления медленно повернулся ко мне:
– Ничего нет особенного в том, что паж блудит с девкой… Но ты бы мог сказать мне об этом.
Удрученный не столько болью, сколько этим упреком, я покосился на донну Ливию и снова стал растирать локоть.
– Я не паж, а она – не то, что вы сказали. Да и зачем трубить о том на всех углах?
И остановился. Капитан, как будто ничего не слыша, продолжал созерцать меня ледяным взором:
– Надеюсь, ты хоть язык не распустил.
Эти слова меня задели. И сильно.
– Смотря в каком смысле, – отвечал я двусмысленно.
– Подумай хорошенько, вспомни, – продолжал капитан, пропустив дерзкую реплику мимо ушей. – Ничего не выболтал?
– Нет, насколько помню.
– Она расспрашивала тебя о чем-нибудь? Выведывала? Кто я такой, например? Или что мы тут делаем?
– Нет вроде бы…
– Вроде или точно?
Я взглянул ему прямо в глаза и сказал как мог спокойно:
– Я ничего ей не сказал.
Алатристе снова как будто не слышал – рассматривал меня, не меняясь в лице. Потом медленно поднял руку, протянул ее ко мне, потом показал на себя:
– Это может стоить головы нам с тобой. И ей тоже. – Он обвел рукой комнату так, что жест охватил и донну Ливию, которая молча сидела на диване и слушала.
Такое недоверие опечалило меня всерьез. Я не заслуживал подобного.
– Много лет мы с вашей милостью работаем вместе, – возразил я.
На этот раз показалось, что он как будто позволил себя убедить, потому что наконец слегка кивнул. Потом посмотрел на Тальяпьеру, как бы показывая, что надо искать другие объяснения.
– Боюсь, это был не гондольеро. Или не только гондольеро.
Капитан провел двумя пальцами по усам. Подошел к столу, взял бокал вина. Задумчиво подержал его на весу.
– Может быть, – согласился он через мгновение.
– Вы не осчусчали за суобой… как сказать?.. сорвельятто? Слеж-жки?
– Слежки? Не знаю. – Он сделал глоток, оценил вкус и стал пить дальше. – Мне все подозрительно, но наверное сказать не могу.
– И я тоже.
Капитан Алатристе взглянул на запертую дверь. А я представил по ту сторону Люциетту, ревущую в три ручья от страха за свою судьбу. Но в душу мне невольно прокралось сомнение: а в самом ли деле этот гондольер был ревнивым поклонником?
– Она и могла быть соглядатаем.
Донна Ливия согласилась. Могла, сказала она. А наблюдение в городе могли поручить шпионам инквизиции, напрямую подчиненной Совету десяти и отдававшей приказы и сенаторам, и купцам, и лавочникам, и лакеям. Слушая бывшую куртизанку, я убедился, что у нее очень приятный, слегка хрипловатый голос, который в другое время доставил бы мне большое удовольствие; в другое время, а не сейчас, когда воображение мое было занято тюремными подвалами Сан-Марко, расположенными невдалеке от моста Вздохов. От одной мысли, что там придется окончить свои дни, мурашки бежали по коже, а ведь я был не из пугливых. Я поглядел на свой бокал на подносе, но так и не дотронулся до вина. От тяжких дум пересохло во рту, однако я не хотел пить в присутствии капитана. Как-нибудь в другой раз. Тем более что капитан не сробеет выпить за двоих – хоть в эту ночь, хоть в любую другую.
– Венеция – маленький остров, – заключила донна Ливия. – Риббка в сети соглядатаев, доносчиков и убийц.
Капитан тем временем осушил бокал и прищелкнул языком. Утер влажные усы.
– Если уж вцепились в кость – не выпустят, – согласился он.
– Это может быть всего лишь оббичние миеры бедзопасности… Вы ведь оба, синьоры, – спаньюоли… испанцци… И это оправдывает некоторые внимание властей…
– Что возвращает нас к вашей Люциетте.
Капитан замолчал, подошел к столу и налил себе еще.
– Если дело касается инквизиции, – сказал он, сделав новый глоток и глядя на меня, – девушка должна знать, что именно ее попросили выяснить… И любопытно, по своей ли охоте она с тобой спала, или ей это поручили.
– Чего другого, а охоты хватало.
– Надобно ее расспросить.
– Да ведь мы уже спрашивали… – возразил я в смущении.
– Поглубже копнем.
Он произнес эти два слова очень холодно и перевел глаза на Тальяпьеру. Та моргнула, и легкое движение век встревожило меня несказанно. Спокойствие этой дамы беспокоило еще сильней, чем тон капитана.
– Ставки в этой игре высоки, – продолжал тот, обращаясь вроде бы ко мне, но глядя на куртизанку. – На кону большое дело и многие жизни. Включая и вашу, синьора.
– Люциетта слуджит у меня всего полгода.
Донна Ливия говорила неторопливо, с расстановкой, словно раздумывая вслух. Как будто медленно осваивалась с какой-то неприятной мыслью.
– Еще люди есть в доме?
– Ниэт. Никого.
– У нее есть семья?
– Она сирота. Из Мадзорбо.
– Значит, никто ее не хватится?
Последовала пауза. Вероятно, короткая, хотя мне она показалась вечностью.
– Никто.
Тут я, не веря своим ушам, не выдержал:
– А что потом? Даже если она шпионила за нами, что с ней делать? Ну допросим – а потом? Надеюсь, вы, сударыня, и вы, сеньор капитан, не собираетесь пустить ее вплавь по каналам? А? Или намереваетесь?
И, увидев, как Алатристе взглянул на Тальяпьеру, понял, что именно эта мысль давно уже пришла ему в голову. Он сделал еще глоток, потом еще, не спуская при этом с донны Ливии глаз. Так, как будто последнее слово оставалось за ней.
– Остается всего тре джорни… три дня, – невозмутимо сказала она. – Можем пока подержать ее вдзаперти.
– Где?
– В надежном месте.
– А потом?
– А потом уже будет все равно.
Капитан поставил бокал на поднос. Интересно, сказал я себе, нальет ли третий? Он было шевельнул рукой, словно намереваясь сделать это, но на полдороге передумал.
– Если что пойдет не так, она может вас, сударыня, заложить.
Куртизанка отчужденно улыбнулась. Все еще красивые губы изогнулись в усмешке необыкновенно пренебрежительной.
– А если выгорит – донесет кто-нибудь еще. Окотники найдутся. Сейчас меня беспокуоит угроза нашей дзатее.
Последние два слова заставили меня призадуматься. А много ли знает Тальяпьера о нашем предприятии, посвящена ли она во все его тонкости, и, любопытно бы знать, ради чего она так отчаянно рискует. Что выиграет при удаче и что может потерять в случае провала.