ретабло, сверкавшим золотом, эмалью и самоцветными камнями, в двойном свете – струившемся от бесчисленных свечей и сероватом, дневном, через слуховые оконца просачивавшемся сверху из-под сводов, – высился главный алтарь.
– Дверь, через которую войдет ускок, ведет прямо вон туда – в левую капеллу. Она называется часовней Святого Петра. До реклинатория – шагов двадцать, не больше.
Алатристе кивнул, всматриваясь так, словно сама жизнь зависела от этого. Впрочем, в известном смысле так оно и было. В сущности, все это представлялось не таким уж безумно сложным. Дело было в дерзости, а не в сложности. И еще в том, что убийца не рассчитывал и даже не намеревался выйти отсюда живым. А в остальном – что и говорить, блестящий план, чистый бриллиант, а не план. И ясно, что, пока вход прикрыт, никакого препятствия не возникнет между убийственным клинком и реклинаторием, у которого в полном одиночестве будет стоять на коленях погруженный в молитву дож.
– Как считаешь? – очень тихо осведомился Малатеста.
– Может, что и выйдет, – согласился капитан без воодушевления.
– Как это «может»? Если падре добежит до капеллы – не «может», а совершенно точно.
Притворяясь чужестранцами, которые восторгаются убранством базилики, они вернулись назад. У чаши со святой водой Малатеста смочил пальцы и снова перекрестился. А на взгляд Алатристе ответил глумливой усмешкой:
– Сыграем святош.
Тем не менее капитан остался в обоснованном сомнении, гадая, не скрывал ли этот напускной цинизм более или менее искреннее и давнее религиозное чувство, о котором итальянец рассказал прошлой ночью. Весьма вероятно, подумал Алатристе, позабавленный этой мыслью. Хотя более вероятно, что оба они попросту стареют.
Поплотнее завернувшись в плащи, вышли наружу, под снег, неспешно падавший с небес и уже застеливший всю площадь белым покрывалом. Его испещрили бесчисленные следы чаячьих лап – птицы опасались, наверное, подниматься в выстуженный воздух лагуны. Малатеста и капитан прошли между колокольней и главным входом во дворец и были уже на причале, когда из южных ворот показалась небольшая процессия. Десятка два гвардейцев, растянувшись цепочкой, отсекли прохожих, очищая дорогу от дворца до здания монетного двора. Алатристе и его спутник остановились среди зевак.
– Гляди… Напоминает падение Рима.
Без всякой помпы, предшествуемый четырьмя алебардщиками, площадь пересекал дож Джованни Корнари. Левой рукой он опирался о плечо пажа, который держал над ним большой зонт, оберегая от снега. Человек пять приближенных шли следом. Мгновенно сбежавшиеся люди рукоплескали ему, но дож оставался бесстрастен и невозмутим. Да он и в самом деле старик, подумал Алатристе, высохший, узловатый, как корневище, однако в свои семьдесят с лишком сохранивший величественность осанки и легкость движений. Девяносто шестой властелин Венецианской республики в кармазиновой мантии и такого же цвета шапке шествовал важно, и устремленный куда-то в пространство неподвижный взгляд придавал ему удивительное сходство с хищной птицей, под бременем прожитых лет и власти превратившейся в мумию.
– Пошел взглянуть, как чеканят монету, – шепнул Малатеста. – Или посчитать то, что еще не успел украсть.
И сдавленно, свистяще, скрипуче засмеялся своей злой шутке.
– Пятеро сыновей, – продолжал он так же приглушенно, – на самых высших должностях. Сам прикинь, сколько они загребают все вместе. Семейное предприятие, можно сказать.
Однако Алатристе был отвлечен другим. В свите дожа он заметил статного и молодцеватого капитана Лоренцо Фальеро. Блестел латный ожерельник, показывая, что его обладатель – на службе, висела у бедра шпага, развевались перья на шляпе и нарядный зеленый плащ за плечами.
– Вон и родич твой… – сказал он Малатесте.
– Ну да… Мир вообще тесен, а уж Венеция – не просторней носового платка.
Капитан прошел мимо, то ли не заметив их, то ли сделав вид, что не замечает. Дож и его спутники вошли в ворота монетного двора, и любопытствующие разошлись. Два эспадачина продолжили свой путь по заснеженной площади между колоннами Сан-Марко и Сан-Теодоро. Алатристе краем глаза смотрел на спутника, замечая, что губы его, полускрытые плащом в тающих хлопьях снега, кривятся в задумчиво-жестокой усмешке.
– Зачем ты ввязался в это дело?
Малатеста некоторое время шел молча. Потом ответил:
– Сам не понимаешь? Шкуру свою спасал. Как еще было выпутаться из той передряги? Обменять жизнь на что-нибудь ценное. И самому внакладе не остаться.
– Сдается мне, я уже недурно тебя знаю, – возразил Алатристе. – Не может быть, чтобы только из-за этого… Мог бы удрать, исчезнуть бесследно. А ты – здесь.
– Ну, сойдемся на том хотя бы, что это не лишено интереса. Представляешь? – Итальянец понизил голос: – Год назад я собирался убить короля, сейчас – дожа… Только папы не хватает для комплекта. Как у вас, у испанцев, говорят: «Дайте славу, а потом хоть на куски рубите».
– Сомневаюсь я, что тебе нужна слава. Старый пес на луну не воет.
Снова донесся из-под плаща скрипучий смешок.
– Да, может быть, и еще кое-что найдется… Ребенком я мечтал о троянском коне. О том, чтоб покорить город. А ты нет?
– Не… тереби мне мозги, Малатеста. Никогда ты не был ребенком.
– Я ведь тебе уже сказал однажды: был. И даже прислуживал на мессе в Палермо.
– Кто бы мог подумать…
Тем временем, оставив позади колонны, они уже дошли до причала. Перед ними простерлась обширная гладь лагуны, где оловянно отражалось небо. Сквозь редкую кисею снегопада слева можно было различить остров Сан-Джорджо, а справа – здание таможни. Частым лесом вздымались мачты бесчисленных кораблей – маленьких и крупных, – пришвартованных у причалов или стоявших на якоре в том месте, где Большой канал соединялся с каналом Гвидечча: все они были так густо засыпаны снегом, что казались белыми островками.
– Ну а ты? – спросил Малатеста. – Твоя милость что ловит в Венеции?
Диего Алатристе оглянулся на монетный двор, оставшийся слева и сзади, оглянулся так, будто это было исчерпывающее объяснение:
– Думаю, золото. И строчку в послужном списке.
Итальянец смачно сплюнул в сторону, словно эти слова вызвали у него неприятный вкус во рту.
– Его величество король, – сказал он, – который сейчас и мой король тоже, подтирается этими послужными списками… В самом лучшем случае получишь за беспорочную службу грошовую прибавку, когда станешь никому не нужной рухлядью. И еще оставишь где-нибудь на дороге руку или ногу.
– Может быть, – ответил Алатристе невозмутимо.
– И что же, никогда не возникало искушение послать их всех – королей, фаворитов, генералов – подальше?
– Искушениями сыт не будешь.
Они зашагали вновь – на этот раз вдоль причала, мимо привязанных, запорошенных снегом гондол. И вскоре дошли до широкого каменного моста над каналом. Выше виднелось арочное перекрытие моста Вздохов. Так прозвали его, вспомнил капитан, те, кого проводили по нему в венецианские застенки.
«Дай бог, – не без тревоги подумал он, – чтобы мне не пришлось вздыхать тут».
– Сильно подозреваю, – продолжал меж тем итальянец, – что тебе просто больше некуда податься. А так было бы все равно и все едино – что венецианский дож, что китайский император… Занимаешься этим делом, потому что ничего другого делать не умеешь.
Руками в перчатках он сметал с парапета снег и сбрасывал его в воду канала. Алатристе, ни слова не отвечая, все смотрел на мост Вздохов.
– Тебе бы стоило попытать счастья в Индиях, – прибавил Малатеста. – Или хоть отправить туда мальчугана.
– Я устал. Поздно затевать такое. Что же касается Иньиго, которого ты называешь мальчуганом, то пусть решает сам.
Малатеста рассмеялся. И сказал, что получил весточку от их давнего и общего знакомца – Луиса де Алькесара.
– У этой мрази, – добавил он хладнокровно, как бы между прочим, – дела всегда идут замечательно. Всегда падает, как кошка, на лапы. Судя по всему, разбогатев на серебряных рудниках Таско, он сумел подкупить едва ли не весь мадридский двор. И добиться полного оправдания в истории с Эскориалом, более того, почти полностью обелить себя в глазах короля.
– А он и вправду не виноват? – в упор спросил Алатристе.
– Черт возьми… Не выпытывай. Виноват или не виноват, но скоро воротится в Мадрид. Вместе со своей племянницей.
Он помолчал немного. Поглядел вниз, на канал под мостом Вздохов. В зеленоватой неподвижной воде таяли сброшенные им комья снега.
– Этот мальчуган, Иньиго…
– Не твое дело.
– Да нет, не совсем… Без меня не обошлось. Я, как ты знаешь, внес свой вклад в их нежные отношения. И мне любопытно, чем кончится любовь с этой вертихвосткой.
– Надеюсь, ты к тому времени уже сдохнешь.
Малатеста высвистал свою давнюю руладу «тирури-та-та». Потом внезапно оборвал ее, еще сильнее согнулся над перилами моста. И при этом движении рукоять его шпаги стукнула о белый истрийский камень.
– Для этого будет сделано все возможное, сеньор капитан. Расстараемся, потрафим вам.
Первым заметил это Гурриато-мавр.
– Следят, – сказал он.
Оставив Себастьяна Копонса и остальных на постоялом дворе и обследовав Челестию на предмет того, как быть, если придется отступать, мы по узеньким улочкам, примыкавшим к церкви Сан-Лоренцо, возвращались домой. Встречные попадались нам только изредка, потому что место это было диковатое – полуразвалившиеся дома, краснокирпичные стены и длинная, крытая почти на всем своем протяжении галерея, тянувшаяся вдоль берега узкого канала, над которым все падал да падал снег.
Навостряя время от времени уши, я ничего не слышал, но в этом городе слух подводит: звуки шагов и голоса очень причудливо распространяются в воздухе или рассеиваются без следа в закоулках и изгибах улиц.
– Уверен, мавр?
– Уверен.
Я больше доверял шестому чувству могатаса, чем пяти собственным. И все же сделал еще несколько шагов, соображая и взвешивая.