– Сколько?
– Один.
– Давно?
– Очень.
Я краем глаза взглянул на него. Гурриато шагал рядом, завернувшись в свою синюю хламиду с капюшоном. И был, по обыкновению, бесстрастен, словно ничего, что бы ни случилось в эту ли или в следующую минуту, не могло изменить стезю, по которой, как по лезвию ятагана, следовал он вслепую и невозмутимо.
Я остановился у стены справить нужду и под этим роскошным предлогом оглянулся через плечо. И никого не увидел, но предупреждение Гурриато до того обострило мой слух, что мне почудился в ту же минуту смолкший звук шагов. Галерея тонула в полумраке, потому что сероватого света, который проникал извне и отражался от снега, покрывавшего суда у причала, явно не хватало. И впереди было темней, потому что нам предстояло сделать один из пресловутых поворотов, присущих венецианским улицам, столь частых, которые иногда вдруг закладывают широкую петлю, выводя путника к тому же месту. Так или иначе, я застегнулся, снова укутался в плащ и пошел вместе с мавром к этому изгибу – шел я медленно, а думал еще медленней. По собственному опыту я знал, что в таких переделках одни раскаляют себе мозги многодуманьем, чтобы потом наделать ошибок, тогда как другие без мучительных и долгих размышлений попадают прямо в цель. В данных обстоятельствах хотелось бы принадлежать к числу сих последних. Лучшая уловка в игре, как и в фехтовании, – уметь выждать.
– Ты им займешься, – шепнул я мавру.
И едва мы свернули за угол, Гурриато вдруг исчез. Привычен будучи к его обыкновению обходиться без слов, я, не оборачиваясь, сделал еще несколько шагов, осторожно и незаметно высвобождая из-под плаща кинжал – на тот случай, если вдруг понадобится. Ибо хороший хирург режет не робея. Однако, к чести моего спутника должен сказать, что услышал лишь краткий шум борьбы и сдавленный стон. И когда я повернул назад, то увидел Гурриато, который сидел на корточках у неподвижного тела и с полнейшим спокойствием обшаривал его одежду.
– Крови много? – спросил я не без тревоги.
– Уар. Нет. Я не резал горло.
– Тем лучше.
Я мог рассмотреть убитого, покуда мавр очищал его карманы. В открытых глазах застыло недоумение из разряда «не может быть, чтобы такое произошло со мной» – такова была его последняя мысль. Бывает. Он оказался еще молод и недурен собой, и можно было сказать, что погиб во цвете лет. Скорее белобрысый, нежели чернявый, с двухдневной примерно щетиной, одетый в плащ скверного сукна и дурно скроенное платье. Каждому из нас, думал я, глядя на убитого, свой час приходит, и никто его не минует. Но все же лучше, когда сперва ты, а уж потом я. В схватке несчастный потерял один башмак. У соглядатая или шпиона (а вдруг это ни в чем не повинный прохожий, вдруг испугался я, но тотчас отогнал эту мысль) не оказалось при себе никаких бумаг (ну или мы их не нашли), но имелся кошелек с двумя цехинами, несколькими серебряными монетами и медяками, а также тонкий острый кинжал в кожаных ножнах. Убитый смердел, из чего я заключил, что он обделался, когда мавр скручивал ему шею. Что ж, и такое бывает.
Гурриато спрятал в карман кошелек, а кинжал оставил.
– Пошли, – сказал я.
Мы огляделись по сторонам, чтобы убедиться, что по-прежнему одни. Потом я подобрал башмак – каблук был сбит; подошвы сильно стерты: оттого, конечно, что его владельца, как того волка, ноги кормили, – и, ухватившись за дерюжный плащ, мы волоком подтащили убитого к закраине канала и спустили в воду как раз между причалом и пришвартованной лодкой. Раздался всплеск – тело погрузилось, но лишь наполовину: раздувшийся плащ держал его на поверхности. Впрочем, здесь, у самого берега, утопленник был незаметен. Надо было сильно наклониться, чтобы увидать его. Тем не менее я постарался завалить его снегом и со словами:
– Семь футов тебе под килем, – швырнул в воду башмак.
Не оглядываясь, мы двинулись назад по улице и вышли на другой берег канала. Вот тут я все же посмотрел назад, но не увидел ничего, кроме аркады привязанных у причала лодок да снега, который тихо падал над каналом.
– Капитану Алатристе – ни слова об этом, – сказал я.
Громкий стук в дверь заставил Алатристе приподнять голову, удобно лежавшую в ложбинке меж теплых грудей донны Ливии Тальяпьеры. Он торопливо оделся и, на ходу застегивая колет, вышел из спальни. В коридоре, не сняв шляпу, не стряхнув с плаща снежные хлопья, нетерпеливо переминался с ноги на ногу секретарь испанского посольства Сааведра Фахардо.
– Священника взяли, – с места в карьер сообщил он.
– Кого?
– Падре-ускока. – Сааведра Фахардо понизил голос: – Того, кто должен был прикончить дожа.
По бледному лицу было видно, что он явно не в себе – растерян и встревожен. Да и Алатристе при этих словах почувствовал, как земля уходит у него из-под ног: и ощущение не становилось приятней оттого, что было ему хорошо знакомо. Стараясь сохранять хладнокровие, он ухватил дипломата за руку и увел в соседнюю комнату, где разговаривать было удобней, нежели в коридоре. И плотно притворил за собой дверь.
– А Малатеста?
– Итальянец, кажется, на свободе.
– И где он?
– Не знаю. Где-то укрылся, мне сказали. В надежном месте. Приходили не за ним, а именно за падре.
Алатристе попытался привести мысли в порядок.
– Как это случилось?
– На постоялый двор нагрянул профос со стражниками. Услышав, что они поднимаются по лестнице, падре выскочил в окно. Сломал себе обе ноги, и его скрутили.
– Его одного?
– Да, остальных не тронули, насколько я знаю.
– Странно.
– Причины могут быть разные, – вслух начал размышлять Сааведра Фахардо. – К ускокам в Венеции всегда относятся очень настороженно. Может быть, это чистая случайность: кто-то услышал звон… Может быть, обычная формальность, а священник потерял голову и попыткой сбежать ускорил события. Наверное пока ничего сказать нельзя.
– А что венецианцы? – спросил Алатристе. – Капитан Лоренцо Фальеро и этот второй… из Арсенала?
– Фальеро полчаса назад снесся с нами. Сообщил, что все спокойно. И незаметно никакого подозрительного оживления… Как офицер гвардии дожа, он бы в числе первых узнал дурные вести.
Алатристе подошел к окну и в угрюмом молчании долго смотрел на падавший снег. Товарищи его рассеяны по городу и ничего не знают. И не ощущают явственного запаха намыленной пеньки, хотя руки палачей уже совсем недалеко от горла.
– Странно это, – повторил он. – Если бы заговор был раскрыт, нас всех бы уже перехватали.
– Я думал об этом, – согласился дипломат. – И его превосходительство господин посол придерживается того же мнения. Хотя он тоже чрезвычайно обеспокоен…
– Еще бы!
И Диего Алатристе представил себе, как сеньор Бенавенте, которого он не знает и никогда не узнает, грызет свои превосходительные ногти, мечась среди гобеленовых драпировок своей резиденции. Впрочем, его заботят лишь дипломатические осложнения, тогда как всех остальных – как бы дожить до рассвета.
– В любом случае клирик знает не много, – сказал Сааведра Фахардо.
– А пытку выдержит?
Секретарь снял наконец шляпу и с выражением глубокого уныния растирал себе виски.
– Не знаю. Хотя… мне кажется, сломать его будет непросто. Он фанатик, и, бог даст, с ним придется повозиться всерьез, чтобы сказал то, чего говорить не должен. Кроме того, знает одного Малатесту. Ему даже общий замысел неизвестен. Он должен был убить дожа – и все на этом. Что бы с ним ни делали, ничего другого не услышат.
– Ну а что там будет с Арсеналом, с дворцом и со всем прочим?
Секретарь качнул головой.
– Ничего не будет, – сказал он, – все пойдет к черту, потому что клирик – пружина всего заговора. И заговор этот лишается всякого смысла, если дож останется в живых. И что бы там ни было, – завершил он, – пойдет ли дело вширь и вглубь, остановится ли, – это уже ничего не меняет. Полный провал. И надо бы отдать приказ все отменить.
Алатристе, по привычке покорно принимая все фортели судьбы, согласился с этим. Самое разумное решение. Способное спасти десяток жизней, включая его собственную. Он уж собирался было повторить это умозаключение вслух, как заметил, что Сааведра Фахардо колеблется, словно желая что-то еще добавить к сказанному – и не решаясь.
– Еще кое-что… Я не должен был бы говорить, но в ваших обстоятельствах было бы подлостью с моей стороны промолчать.
При слове «ваших» Алатристе усмехнулся про себя. «Всяк сверчок…» – подумал он. Прочерчена разграничительная линия. «Ваши докуки, – дал понять дипломат, – нашим не чета: и я вот, в отличие от тебя, голову в петлю совать не собираюсь».
– Посольство получило сведения из Мантуи, – продолжал тот. – Герцог Винченцо Гонзага при смерти. Протянет еще дня два-три. – Он замолчал и окинул капитана критическим взглядом. – Я полагаю, ваша милость – не очень большой дока в тонкостях итальянской дипломатии.
– Правильно полагаете. До солдат такие тонкости не доходят, а если доходят – то не из первых рук.
– Да, разумеется. Извините.
И вслед за тем сжато, сухо и монотонно Сааведра Фахардо ввел его в курс дела. Мантуя, а особенно Монферрато чрезвычайно важны для политики Испании на севере Италии. Герцог Винченцо Второй бездетен, и его смерть дает Испании возможность обезопасить свои владения в Милане с помощью крепостей в этих землях и прежде всего – замка Казаль, который смело можно уподобить щеколде, запирающей реку По. Если это произойдет, французы, которые преследуют в Италии свои интересы, останутся с носом. И сейчас самый благоприятный момент, поскольку у кардинала Ришелье, пытающегося отвоевать у гугенотов Ла-Рошель, руки связаны.
– И в этой обстановке наша венецианская затея отходит на второй план.
Алатристе насмешливо скривил губы:
– Независимо от того, на воле падре-ускок или в каталажке… Можно даже усмотреть в его аресте знак свыше. Перст Божий.
Сааведра Фахардо окинул его взглядом пронизывающим и подозрительным, словно счел, что разговор зашел слишком далеко.