Господь Бог или Сатана иногда направляют нас в нужную сторону. Я вернулся, приник ухом к двери. По ту сторону ее вели разговор по крайней мере двое, и разговор у них шел об охоте – зайцы, олени, егеря. При чем тут капитан? – изумился я. Потом прозвучало еще одно имя – Филипп. И сказано было, что он к сроку окажется где надо. Имя короля произнесли бесстрастно, но дурное предчувствие вмиг охватило меня. И то, что комната Анхелики была совсем рядом, позволило связать концы с концами. Я стоял перед дверью в покои ее дядюшки, королевского секретаря Луиса де Алькесара. Потом упомянули рассвет и Фреснеду. От потери крови, а может быть, оттого, что в голове моей с непреложной ясностью возникла картина, у меня подогнулись ноги. Воспоминание о человеке в желтом колете свело воедино все кусочки этой мозаики. Мария де Кастро намеревалась провести эту ночь во Фреснеде. А тот, с кем намечалось ее свидание, должен был чуть свет отправиться на охоту в сопровождении всего двоих егерей. А упомянутый в разговоре Филипп был не кто иной, как его величество король Испании Филипп Четвертый.
Опершись о стену, я попытался собрать разбредающиеся мысли. Набрал полную грудь воздуху, будто черпал из него силы, которые мне, без сомнения, понадобятся. Хорошо бы, чтоб рана не начала кровоточить. Первым, к кому я хотел обратиться за помощью, был, разумеется, дон Франсиско, и я осторожно начал спускаться по ступеням. Но в отведенной поэту комнате его не оказалось. Я вошел, зажег свечу, увидел заваленный бумагами и книгами стол, несмятую постель. Тогда я подумал о графе де Гуадальмедине и через патио направился в то крыло, где помещались покои кавалеров свиты. Как я и предполагал, там мне заступили путь, и уже известный мне часовой сообщил, что и не подумает будить его сиятельство в такой час, даже если мавры высадились или земля перевернулась. Я предпочел не настаивать, ибо довольно уже имел дела со стражниками и часовыми и знал, что убеждать этих толстомясых густоусых старослужащих олухов – что горохом об стенку. Никакая сила в мире не могла бы поколебать их каменное безразличие, зиждущееся на уставе караульной службы: сказано никого не пускать – они никого и не пустят, а осложнять себе жизнь в их обязанности не входит. Толковать с ними о заговорах против короля было то же, что о лунных кратерах, а вот загреметь под арест можно было очень даже просто. Тогда я осведомился, есть ли у них чем писать, и, разумеется, получил отрицательный ответ. Тогда я вернулся в комнату дона Франсиско, схватил перо и быстро накатал две записки – ему и Гуадальмедине. Запечатал сургучом, надписал сверху их имена, ту, что предназначалась поэту, оставил у него на столе, а другую отнес на пост.
– Передадите графу, как только проснется. Дело идет о жизни и смерти.
Не думаю, чтобы они мне поверили, однако записку все же взяли. Мой знакомец посулил, что вручит ее, как только увидит кого-нибудь из слуг. Тем и пришлось мне удовольствоваться.
Последняя и утлая надежда была на таверну. Быть может, дон Франсиско решил немного добрать и сейчас сидит там, выпивая и сочиняя, а если хмель свалил – устроился на ночлег в верхних комнатах, чтобы не тащиться на веселых ногах во дворец. Так что я и направился в «Каньяду Реаль» под черным, беззвездным небом, которое лишь чуть-чуть начинало светлеть на востоке. Зуб на зуб у меня не попадал от холодного ветра, приносящего с гор пригоршни капель, и благодаря ему в бедной моей голове малость прояснело, хотя было по-прежнему непонятно, как быть и что делать. Подгоняемый тревогой, я все ускорял шаги. Образ Анхелики стоял у меня перед глазами, и, поднеся к носу ладонь, еще хранившую аромат ее кожи, я вдохнул его и тотчас вздрогнул, все вспомнил – и в полный голос проклял сучью свою судьбу. Спина болела неописуемо.
Таверна была закрыта. Висевший под притолокой фонарь бросал дрожащий свет. Я несколько раз стукнул в дверь и, не дождавшись ответа, предался горестным думам. Время истекало неумолимо.
– Пить уже поздно, – раздался поблизости чей-то голос. – Или еще рано.
Я резко обернулся. В смятении чувств я не заметил на каменной скамье под каштаном закутанного в плащ человека без шляпы, пристроившего рядом шпагу и большую оплетенную бутыль. Это был Рафаэль де Косар.
– Я ищу сеньора де Кеведо.
Косар пожал плечами, повел вокруг себя туманным взором:
– Вы же с ним вместе ушли. А где он сейчас – не знаю.
Язык у него немного заплетался. Если комедиант всю ночь накачивался, подумал я, можно представить, в каком он сейчас состоянии.
– Что же вы здесь делаете? – спросил я.
– Пью. Размышляю.
Я подошел и присел рядом, отодвинув шпагу. Вид мой был таков, что хоть пиши с меня аллегорию отчаяния.
– В такую холодную ночь? Погода не располагает к размышлениям на свежем воздухе – чересчур свежо.
– Жар души спасает. – Он странновато хихикнул. – Это славно, а?.. Жар внутри, рога снаружи. Как это там?..
И с лукавым видом продекламировал, время от времени прикладываясь к бутыли:
Дела идут, и мы живем – не тужим,
Тогда как все вокруг поражены:
Возможно ль быть своей подружки мужем
И сутенером собственной жены?
Я заерзал на скамейке. И не только от холода.
– Мне кажется, сеньор Рафаэль, вы приняли немного лишнего…
– Кто знает, что для человека лишнее, а что ему необходимо?
Поскольку я не нашелся, что на это ответить, мы некоторое время сидели молча. В свете фонаря капли воды на лице и волосах Косара блестели, как иней. Комедиант вдруг всмотрелся в меня повнимательней:
– Тебя, кажется, тоже томит какая-то забота?
Видя, что я не отвечаю, он протянул мне бутыль.
– Не такая помощь мне нужна, – понуро отвечал я.
Он значительно, с философским глубокомыслием покивал, оглаживая свои германского образца бакенбарды. Потом поднес горлышко к губам, и раздалось звонкое бульканье.
– От вашей супруги нет вестей?
Он мрачно и мутно покосился на меня, не опуская бутылку. Пристроил ее рядом на скамью и, вытирая усы тылом ладони, ответил:
– У моей супруги – своя жизнь. В этом есть и определенные выгоды, и кое-какие неудобства.
Он открыл рот и поднял палец, явно намереваясь снова что-то прочесть. Но мне было совсем не до стихов.
– Ее хотят использовать против короля, – сказал я.
Косар замер с открытым ртом и воздетым перстом.
– Не понимаю…
И это прозвучало почти как мольба о том, чтобы и дальше ничего не понимать. Но меня, что называется, достали – и он со своим винищем, и холод, и грызущая мне спину боль.
– Заговор, – сказал я нетерпеливо. – Потому я искал дона Франсиско.
Он заморгал, и глаза его из мутных сделались просто испуганными.
– Мария-то здесь при чем?
Я не сумел удержаться от презрительной гримасы:
– Это приманка. А ловушка сработает на рассвете, когда король в сопровождении всего двух егерей пойдет на охоту… Его хотят убить.
Под ногами у нас глухо брякнуло стекло – бутыль упала на землю, но ивовая оплетка не дала осколкам разлететься.
– Матерь Божья!.. – сказал комедиант. – А мне казалось – это я напился…
– Я трезв, как стеклышко у вас под ногами, и говорю чистую правду.
– Ну а если даже и так… Мне-то какое дело до короля, дамы или валета?
– Повторяю вам – они хотят впутать вашу жену. И капитана Алатристе.
Услышав это имя, Косар засмеялся тихонько и недоверчиво. Я взял его за руку и заставил пощупать мою спину. Пальцы его наткнулись на перевязку, и я увидел, как он переменился в лице.
– Кровь течет!
– Еще бы ей не течь! Не прошло и трех часов, как меня пырнули кинжалом.
Он вскочил – вот уж точно как ужаленный. Я остался сидеть, наблюдая, как он бегает перед скамьей взад-вперед.
– Настает день праведного возмездия… – бормотал он вроде бы про себя. – Все решит добрый клинок.
Но вот Косар наконец остановился. Разбушевавшийся ветер все сильнее трепал полы его плаща.
– Филиппа, говоришь?
Я кивнул.
– Убить короля… – продолжал он. – Клянусь сам не знаю чем, это забавно… Прямо как в комедии!
– В трагикомедии, – вставил я.
– Это, юноша, зависит от точки зрения.
И внезапно меня осенило:
– У вас есть карета?
Он был сбит с толку и, слегка пошатываясь, уставился на меня:
– Ну разумеется. Стоит на площади. Кучер дрыхнет, забравшись внутрь. Я велел ждать и заплатил. И еще послал ему пару бутылок вина…
– Ваша жена уехала во Фреснеду.
Растерянность сменилась недоверчивостью.
– И дальше что? – спросил он не без опаски.
– До Фреснеды почти лига пути. Мне не дойти. А карета домчит мигом.
– А зачем тебе туда?
– Чтобы спасти короля. И может быть, донью Марию.
Он захохотал – довольно принужденно, должен заметить, – и тотчас оборвал смех. Задумался, покачивая головой. И наконец, театрально завернувшись в плащ, продекламировал:
Я не подам ни повода, ни виду,
Я буду сам – и следствие, и суд.
Я отомстить сумею за обиду
Чуть раньше, чем ее мне нанесут.
– Моя жена сама о себе позаботится, – очень серьезно проговорил он. – Пора бы уж тебе это знать.
И с той же серьезностью – без шпаги, которая по-прежнему была прислонена к скамье, – Косар изобразил салют, парад, рипост. Странный человек, подумал я, затейливый человек. Весьма затейливый. Он вдруг поглядел на меня и улыбнулся. И улыбка его, и выражение глаз плохо вязались с тем, какая молва шла об этом благодушном рогоносце. Но размышлять было некогда.
– Тогда подумайте о короле, – настойчиво сказал я.
– А чего о нем думать?.. – Изящным движением он вложил в ножны воображаемую шпагу. – Клянусь бородой прадедушки, я не стану возражать, если кто-нибудь покажет ему, что кровь у него того же цвета, что и у нас, грешных…
– Он – король Испании. Наш властелин.
Мои слова не произвели особого впечатления. Косар стряхнул с плеч дождевые капли, плотнее запахнул плащ.