– Вот что я скажу тебе, мой мальчик… Я каждый день встречаюсь с ними на сцене – то с императорами, то с Сулейманом Великолепным, то с самим Тамерланом. А время от времени даже играю их… И случалось мне по ходу пьесы делать такое, о чем не пишут в книгах. Так что у меня короли, живые или мертвые, священного трепета не вызывают.
– Но ваша жена…
– Да забудь ты про мою жену раз и навсегда!
Он снова глянул на разбитую бутыль, на минутку замер, сморщив лоб. Потом прищелкнул языком и с любопытством уставился на меня:
– Намереваешься отправиться во Фреснеду один? А где же наша гвардия? Где доблестная пехота? И могучий флот? Где они все, мать их так?..
– Во Фреснеде будут и гвардейцы, и свита. Если успею предупредить.
– Так в чем же дело? Дворец – в двух шагах. Валяй, предупреждай.
– Не пускают. Ночь.
– А если во Фреснеде тебя просто зарежут? Заговорщики уже могут быть там.
Я задумался. Косар ерошил свои бакенбарды.
– В «Сеговийском ткаче» я играл Бельтрана Рамиреса, – вдруг сказал актер. – Он спасает жизнь королю:
За ним ступайте; выясните, кто
Над грудью августейшею клинок
Предательский осмелился занесть…
И выжидательно уставился на меня. Я коротко кивнул. Не аплодировать же, в самом-то деле?
– Это Лопе? – осведомился я, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– Нет. Мексиканец Аларкон. Знаменитейшая комедия. Огромный был успех. Мария играла донью Анну под сплошной гром оваций. А я… ну да что там говорить!
Он помолчал, вспоминая о рукоплесканиях – или о жене.
– Да… Там я спасал короля. Действие первое, сцена первая. Отбивал его у двух мавров. Я, кстати, очень недурно владею шпагой, ты знаешь об этом? По крайней мере, бутафорской… При моем ремесле все на свете надо уметь… В том числе и фехтовать.
Он мечтательно зажмурился.
– А что? Это будет забавно… Юный монарх спасен первым актером Испании. А что касается Марии…
И вдруг осекся. Взгляд его уплыл в неведомые дали.
– «Над грудью августейшею…» – пробормотал Косар еле слышно.
Продолжая покачивать головой, он еще что-то говорил, но я уже не мог разобрать ни слова. Быть может, декламировал. Внезапно лицо его просияло – улыбка великодушная и героическая осветила его. Он дружески хлопнул меня по плечу:
– В конце концов, не все ли равно, какую роль играть?
XIОхота
Когда сняли вымокшую от дождя повязку, Диего Алатристе увидел чахлый серый свет и тяжелые темные тучи. Связанными руками он протер глаза – левый еще побаливал, но веки открывались. Осмотрелся. Его везли сюда на муле – и рядом слышался перестук лошадиных копыт, – а потом довольно долго вели пешком, и он немного согрелся, ибо ни плаща, ни шляпы на нем не было. Но все равно его колотил озноб. И вот теперь капитан стоял в перелеске, среди вязов и дубов. На западной оконечности неба, что проглядывало сквозь листву, истаивала ночная тьма, и, наводя еще большую тоску на Алатристе и его спутников, неустанно сеялся мелкий противный дождик из тех, что, однажды начавшись, заряжают надолго.
Тирури-та-та. На знакомую руладу он обернулся. Гвальтерио Малатеста, завернувшись в черный плащ, до самых глаз надвинув шляпу, оборвал свист и скорчил гримасу, которую можно было принять и за насмешку, и за приветствие.
– Замерз, капитан?
– Не без того.
– И проголодался, наверно?
– Сильно.
– Ничего, утешайся тем, что для тебя скоро все кончится, а нам еще предстоит обратный путь.
И указал на своих спутников: то были люди, схватившие Алатристе у ручья, – только теперь их стало на одного меньше. Бородатые, зловещие видом, они были одеты непритязательно и удобно, на манер охотников или лесников, и обвешаны неимоверным количеством всякого колющего, режущего и стреляющего добра, от которого добра не жди.
– Самая отборная мразь, – угадывая мысли капитана, произнес Малатеста.
Где-то вдали запел охотничий рожок, и четверо убийц, многозначительно переглянувшись, устремили взоры в ту сторону, откуда донесся этот сигнал.
– Побудешь здесь еще немного, – сказал итальянец.
Один из его молодцов двинулся через кусты на звук рожка, а двое остальных усадили Алатристе на мокрую землю и принялись связывать ему ноги.
– Разумная предосторожность, – пояснил Малатеста. – Отнеси ее на счет своих дарований. Тебе должно быть это лестно.
Поврежденный глаз его немного слезился, когда итальянец – вот как сейчас – глядел пристально.
– Я-то полагал, – медленно ответил капитан, – что наши с тобой дела мы решим один на один.
– Но помнится, в тот день, когда ты навестил меня без приглашения, едва ли я мог рассчитывать на снисхождение.
– По крайней мере, руки у тебя были свободны.
– Это так. Но оказать тебе такую же услугу я не могу. Дело зашло слишком далеко, и слишком много поставлено на кон.
Алатристе понимающе кивнул. Тот, кто спутывал ему ноги, теперь намертво затянул хитроумные узлы.
– А эти скоты знают, во что они встряли?
Помощники Малатесты и глазом не моргнули. Один, кончив дело, счищал с коленей грязь. Второй проверял, не отсырел ли порох на полке заткнутого за пояс пистолета.
– Конечно знают. Мы давно знакомы. Это вместе с ними я был на Минильясском тракте.
Алатристе попробовал шевельнуть руками и ногами. Ничего не вышло. Сделано было на совесть. Хорошо хоть на этот раз руки ему связали не за спиной, а спереди, чтобы он не свалился с седла.
– Ну и как же ты намерен выполнить поручение?
Итальянец достал пару черных перчаток и теперь неторопливо натягивал их. Капитан заметил, что, кроме пистолета, шпаги и кинжала, у него еще и нож за голенищем.
– Ты, я полагаю, осведомлен о страсти этой… гм… личности к охоте? На зорьке. В сопровождении не более чем двух егерей. А здесь в изобилии водятся и олени, и зайцы. Какое раздолье для стрелка, не знающего промаха, для неутомимого охотника! И кому же неизвестно, что наш… гм… герой забывает обо всем на свете, выслеживая дичь. Кажется невероятным: ведь обычно он сама невозмутимость, моргает – и то через раз, смотрит поверх голов… А вот поди ж ты – преображается и при виде этой самой дичи-добычи совершенно шалеет.
Он пошевелил растопыренными пальцами, проверяя, ловко ли сели перчатки. Потом удостоверился, что шпага легко ходит в ножнах.
– А повадился кувшин по воду ходить… – произнес он со вздохом, – тут ему и голову сломить.
И на мгновение замер – словно погрузился в глубокую думу. Потом очнулся, сделал своим молодцам знак, и те, подняв капитана за руки и за ноги, привязали его к стволу дуба.
– Неудобно, но уж придется потерпеть малость. Мы знали, что сегодня ночью он приедет сюда развлечься с… Да ты сам уже понял. Надежные люди сделали так, что сопровождают его только двое доверенных егерей. Я хочу сказать – они пользуются нашим доверием. Это они минуту назад оповестили нас сигналом рожка, что все идет, как было предусмотрено, и зверь уже рядом.
– Ювелирная работа, – отозвался Алатристе.
Малатеста поблагодарил за похвалу, прикоснувшись к полю влажной от дождя шляпы.
– Надеюсь, высокородная наша особа в преддверии утех исповедалась. – Рябоватое лицо скривилось. – Мне-то, сам понимаешь, глубоко наплевать, но, говорят, он человек набожный. Вот и хорошо – неприятно помирать в состоянии смертного греха…
Сильно позабавленный этими соображениями, итальянец взглянул вдаль, словно высматривая добычу в чаще, и расхохотался, упершись рукой в эфес.
– Прелесть что такое! – проговорил он со зловещим ликованием. – А иначе отправился бы прямиком в преисподнюю.
Наслаждаясь этой мыслью, он еще некоторое время улыбался.
Потом перевел глаза на капитана:
– А вот ты, я считаю, правильно сделал, что не стал устраивать сегодня таинство покаяния… Услышав нашу с тобой откровенную исповедь, любой духовник отрекся бы от сана, сочинил бы не очень-то назидательную новеллу[32] и заработал бы денег больше, чем Лопе де Вега новой комедией.
Алатристе, сколь ни бедственно было его положение, невольно согласился:
– Падре Эмилио Боканегра – плохое подспорье тому, кто желает уйти на тот свет с чистой совестью.
Снова раскатился сухой и сиплый смех итальянца.
– Тут я с тобой полностью согласен. Я тоже предпочел бы хвост и копыта, нежели тонзуру и распятие.
– Ты отвлекся.
– Отвлекся? – Малатеста глядел на него, соображая, о чем речь. – Ах да! Ну, стало быть, охотник и дичь… Я-то думал, ты уже сам дорисовал себе остальное: появляется зайчик или там олень, наш герой углубляется в чащу, егеря отстают… И тут – бац! Откуда ни возьмись – ревнивый соперник. А ведь известно – «…одним лишь взором ревность убивает»[33]. И неосторожный охотник очень мило нанизывается на шпагу.
– Это, надо полагать, ты возьмешь на себя?
– Ну еще бы! Как можно отказаться от такого удовольствия? Потом мы тебя развязываем, предварительно положив рядом твою шпагу, кинжал и прочее… А верные егеря, прибыв с небольшим опозданием на место разыгравшейся трагедии, получат, по крайней мере, возможность отомстить за короля, если уж не сумели спасти его…
– Ну понятно… – Алатристе посмотрел на свои связанные руки и ноги. – В рот, закрытый глухо, не влетит муха. Мертвый не проболтается.
– Ваша милость, досточтимый сеньор капитан, да кому же в Мадриде неведома ваша несравненная доблесть? Кто удивится, услышав, что вы дрались как лев и пали с честью? Узнав, что вы за бесценок отдали свою драгоценную жизнь, многие были бы вне себя от горчайшего разочарования.
– А ты?
– Но я-то знаю, чего ты стоишь. В Минильясе ты убил одного из моих людей, вчера ухлопал другого. Так что, Вакхом клянусь, можешь отправляться на тот свет со спокойной совестью.
– Да я не об этом спрашиваю! Что ты собираешься делать потом?