– Вместе будем, – сказал мне Гурриато-мавр. – Все время.
Эти слова согрели мне душу, хоть я и знал слишком даже хорошо, что на пороге небытия каждый – за себя и не бывает на свете большего одиночества. Но мавр произнес то, что и нужно было произнести в эту минуту, и я был благодарен и за слова, и за дружеский взгляд, их сопроводивший.
– Куда ж тебя занесло от родины… – заметил я.
Он улыбнулся и пожал плечами. Голый по пояс, в штанах и альпаргатах испанского кроя, с ятаганом за поясом, со шпагой на боку и с абордажным топором в руке – никогда еще не чувствовал я сильнее, как веет от него спокойной и беспощадной жестокостью.
– Моя родина – капитан и ты, – ответил он.
Я растрогался, но постарался скрыть это и произнес первое же, что подвернулось на язык:
– Пусть так, но местечко для смерти можно было бы выбрать и получше.
Мавр склонил голову, как бы в раздумье.
– Сколько людей, столько и смертей, – промолвил он. – На самом деле никто свою смерть не ждет, хоть и уверен в обратном. – Гурриато замолчал, уставившись на просмоленный настил палубы у себя под ногами, а потом вновь взглянул на меня. – Твоя смерть неразлучна с тобой, моя – со мной… Каждый носит ее у себя за плечами.
Я поискал глазами капитана Алатристе и вот наконец заметил его на галерейке по левому борту ближе к носу, где он расставлял по местам отряженных под его начало аркебузиров. В помощники себе он взял Себастьяна Копонса. Мне показалось, что он хладнокровен и спокоен, как всегда: орлиный профиль, надвинутая на глаза шляпа, большие пальцы сунуты за оттянутый шпагой и «бискайцем» ремень, которым туго перепоясан исполосованный следами давних ударов нагрудник из буйволовой кожи. Мой прежний хозяин приготовился в очередной раз все, что уготовила ему судьба, принять без бравады, кривляния и зряшной суеты. Со спокойным достоинством, присущим ему – или тому, кем он старался быть. «Сколько людей, столько и смертей», – сказал только что Гурриато. Что ж, капитановой смерти, когда случится она, можно будет позавидовать.
Рядом вновь прозвучал мягкий голос могатаса:
– Не пришлось бы тебе пожалеть когда-нибудь, что не простился с ним.
Я обернулся к нему, встретив пристальный взгляд черных глаз, опушенных девичьими ресницами.
– Бог разделяет две непроглядных ночи кратким промежутком света.
Мгновение я рассматривал его – бритый череп, серебряные серьги в ушах, остроконечная борода, вытатуированный на скуле крест. И покуда смотрел, не гасла на устах его улыбка. Потом, повинуясь безотчетному порыву, родившемуся в тронутой его словами душе, направился, обходя толпившихся на галерейке солдат, к моему хозяину. Подошел и молча стал рядом, потому что, что говорить, не знал. Оперся об ограждение борта, глядя на турецкие галеры. Подумал об Анхелике де Алькесар, вспомнил мать и сестричек, представив, как шьют они, устроившись у очага. Вспомнил, как, вскоре по прибытии в Мадрид, сидел однажды зимним утром в дверях таверны Каридад Непрухи. И еще подумал, что те – многие и многие, – которыми я когда-нибудь мог бы стать, пойдут, весьма вероятно, на дно морское и рыбам на корм, не дав мне воплотиться ни в одного из них.
Потом я почувствовал у себя на плече руку Алатристе.
– Постарайся, чтоб живым не взяли, сын мой.
– Обещаю, – ответил я.
Плакать захотелось – но не от страха, не от горя, а от странной грусти – светлой и тихой. В отдалении, над беспредельной безмятежной тишиной морского простора вспыхнула зарница – такая далекая, что раскат грома до нас не докатился. И тотчас, словно этот ослепительный ломаный зигзаг послужил сигналом, забили барабаны. Выпрямившись на мостике «Каридад Негра», стоял у кормового фонаря брат Франсиско Нисталь и, воздев руку с распятием, благословлял нас всех, а мы, обнажив головы, преклонив колени, молились, подхватывая прерывающиеся надтреснутые слова: «In nomine… et filii… Amen»[69]. И еще не успели подняться, как на корме флагманской галеры взвился королевский флаг, на «Крус-де-Родас» – мальтийский, с серебряным восьмиконечным крестом, а у нас – белое полотнище, крест-накрест перечеркнутое старинным мотовилом святого Андрея, и каждая галера приветствовала подъем флага протяжным пением горна.
– Рубахи долой! – скомандовал комит.
После этого, в подавленном молчании, мы разошлись по местам, и корабли наши двинулись навстречу туркам.
В отдалении продолжала бушевать безмолвная гроза. Вспышки зарниц распарывали серый горизонт, бросая отблеск на свинцовую неподвижную воду. Гребли тоже пока еще неторопливо и в тишине, нарушаемой лишь сопением галерников и мерным звяканием оков, и даже комит до поры не свистел – берег их и свои силы для окончательного рывка. Молчали и мы, одевшись железом и изготовясь к бою, не сводя глаз с турецких кораблей. Примерно на середине пути, когда «Мулатка» стала забирать чуть левее, мальтийская галера сначала поравнялась с нами, а потом, обойдя по правому борту, вырвалась вперед, и мы совсем близко увидели торчащие ружейные стволы и пики, лопасти весел, которые, повинуясь дружным и точно выверенным усилиям гребцов, то погружались, то выныривали, убранные паруса на низких реях, а на корме, откуда снят был навес, – седобородого Фулько Мунтанера, с непокрытой головой и со шпагой в руке, красовавшегося на мостике в красной тафтяной тунике поверх панциря, и стоявших вокруг него офицеров: брата Хуана де Маньяса из Арагона, брата Лючиано Канфора из Италии и странствующего рыцаря Гислена Барруа из Прованса. Когда они прошли мимо, едва не задев наши весла своими, капитан Урдемалас снял шляпу, приветствуя их, и крикнул:
– Дай вам Бог удачи! – на что старый корсар с таким безмятежным спокойствием, словно стоял в порту у причала, пренебрежительно ткнул пальцем в сторону турок и, пожав плечами, ответил со своим неистребимым выговором уроженца Майорки:
– Да не о чем говорить!
Мальтийская галера оставила нас позади и пошла головной, а следом пронеслась мимо «Каридад Негра», где гребцы тоже, вероятно, наддали: флаг с королевским гербом у нее на корме трепыхался слабо, потому что единственное движение воздуха создавалось только усилиями весел, несших галеру вперед. И вот, приветственно махая нам руками, шляпами, касками, проплыли бискайцы, которые пойдут в атаку перед нами, и капитан Мачин де Горостьола со своими угрюмо молчащими людьми, и дымящиеся вдоль борта от носа до кормы фитили мушкетов и аркебуз, и сам дон Агустин Пиментель, напряженно застывший на мостике в баснословно дорогих доспехах миланской работы, импозантно-воинственно уперший руку в навершие шпаги – шлем его держал паж – и всем своим величественным видом соответствовавший высокому чину, который носил, державе, которую представлял, королю, которому служил, и Богу, во имя которого мы и собирались разодраться в клочья.
– Помогай им Пречистая Дева, – пробормотал кто-то.
– Да и нам тоже… – отозвался другой голос.
Теперь три галеры шли вереницей, так близко одна к другой, что задние едва не касались тараном фонаря на корме впереди идущих, меж тем как над свинцово-гладким морем продолжали беззвучно вспыхивать молнии. Я стоял на своем месте: рядом с мавром Гурриато и солдатом у камнемета; в одной руке артиллерист держал дымящийся запальник, другой перебирал четки и при этом, не произнося ни слова, шевелил губами. Я попытался сглотнуть, но ничего не вышло: глоток арака и разведенное вино высушили нёбо и глотку.
– Навались! – скомандовал капитан Урдемалас.
Это слово, и свисток комита, и щелканье его бича, прошедшегося по спинам галерников, слились воедино. Стараясь как-то размять сведенные судорогой пальцы – слушались они, прямо скажем, плохо, – я обвязал голову платком, поверх нахлобучил каску, затянул на подбородке чешуйчатый ремень. Проверил, легко ли расстегиваются пряжки по бокам кирасы – на тот случай, чтобы сбросить ее одним махом, если окажусь в воде. Мои альпаргаты на веревочной подошве были крепко завязаны шнурками на щиколотках, руки сжимали копьецо – древко было густо намазано салом примерно на треть от навершия, а наконечник отточен как бритва. У пояса висели моя сабля с зубчатым лезвием и бискаец. Я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Все было в порядке, если не считать того, как безбожно сосало под ложечкой. Ни на кого не обращая внимания, расстегнулся и, хоть не больно-то и хотелось, помочился с борта, целясь меж мерно движущихся весел. Почти все стоявшие рядом последовали моему примеру. Мы были люди бывалые.
– Все на весла! Навались! Навались!
С носа ударила пушка, и мы приподнялись на цыпочки, чтобы лучше видеть. На палубах турецких галер, приближавшихся с каждой минутой, но пока не открывавших огонь, замелькали тюрбаны, красные фески, высокие шапки янычар, мавританские разноцветные бурнусы. С бака ближайшей к нам поднялось облачко белого дыма, и, когда стихло эхо выстрела, оглушительно завыли флейты и дудки, а с палуб полетел многоголосый вой, которым турки горячат себя перед боем. В ответ с «Крус-де-Родас» трижды отрывисто протрубил горн, следом раскатилась барабанная дробь и грянули крики: «Святой Иоанн! Святой Иоанн!» и «Разочтемся за Сент-Эльмо!».
– Мальтийцы пошли, – сказал старый солдат.
Над турецкими галерами повисли гирлянды вспышек: носовые пушки открыли огонь по «Крус-де-Родас», и ядра засвистели над нашими головами тоже. По куршее от носа к корме и обратно носились комит, подкомит и альгвасил, бичами подгоняя гребцов.
– Навались, навались! – неистовствовал капитан Урдемалас. – Загреби их в доску, дети мои!
Пальба участилась, небо заволокло дымом, в воздухе густо засвистели турецкие стрелы. Турки бросились на головную галеру, без труда разгадав ее отважное намерение, а она с такой решимостью рванулась в заволоченный дымом узкий зазор меж двух неприятельских кораблей, что мы услышали треск обшивки и ломающихся весел. За нею устремился флагман – до нас донеслись крики Мачина де Горостьолы и его бискайцев, громогласно твердивших наш боевой клич – «Испания и Сантьяго!» – а следом за ним в громе канонады, под вопли людей, дерущихся за свою жизнь, ринулась и «Мулатка».