Слева направо: гвардии сержант Самойлов (командир отделения ручных пулеметов), гвардии казак Ефремов, гвардии сержант Пичугин – 1-е номера пулемета "Дегтярев". 1945 год, Румыния, г. Рымнику-Сэрат
Примерно через час из этого леса выходят цепи румын. Как в фильме «Чапаев» – Каппелевская атака. Вот точно! Вот такими рядами они шли. Я еще подумал: дураки, что ли, что они делают? Впереди нас ни единого бугорка и ямки. Никакой техники у них не было. Все только с автоматами, сдалека не усмотришь, с чем, их много – более 500, несколько этих рядов, шли. Шапки такие мохнатые – гвардейские, наверное. Сзади немецкие мохнатые ранцы, и они шли на нас, видимо, не зная, что мы там. Что там получилось? Мы их всех положили! Я не помню, чтобы кто-то из них до леса успел добежать. Что там сделаешь на такой ровной площадке?! А дело уже когда к обеду было, послали туда разведчиков, а через час или два налетает штук 8 самолетов немецких, и как начали нас бомбить! Это ужас какой-то! Они нас молотили, сколько могли. Улетели – стали собираться, отзываться, ни одного человека не убили. Настолько мы были врыты в землю. Были два оглушенных просто, разбита пушка-сорокапятка, и один станковый пулемет поврежден, что наружи были. Уже стемнело, когда подвели наших лошадей, и мы уехали. Снялись и уехали. Вот такие наши временные функции были – мавр сделал свое дело, мавр может уходить.
А были случаи и такие, что самому драпать приходилось, и верхом, и пешком, и с жизнью прощаться! В Венгрии мы один раз попали в окружение вместе с танковым корпусом. Мы подошли и остановились – а нельзя останавливаться. Потом наши генералы так говорили: «Нам надо двигаться, в движении жизнь наша!» На Тисе нам переправляться не на чем было, это Чехословакия. Вот там я тоже чуть богу душу не отдал! Перед тем как мы напоролись на немцев, мы занимали в каком-то селе оборону, мы даже не окопались, а это было летом, туман. Мы просто оборону заняли так: где кто укрытие нашел, ну, на всякий случай.
Туман стал редеть, а впереди метров за 50 от нас колодец – было видно журавль, и командир отделения пошел туда. Вдруг слышим: «Мать-перемать!» Драка, шум борьбы. Мы туда бегом и видим картину: этот сержант за шиворот ведет унтер-офицера немецкого, у того висит пистолет на поясе. Он его за шиворот левой ведет, а правой бьет, а впереди идет солдат, руки поднял, с карабином за плечами. У сержанта того ничего нет. Я по-немецки кое-как мог разговаривать, 9 классов окончил. Смотрю на солдата и спрашиваю: «Ты кто?» Молчит. Думаю, не немец, лицо кавказское, а форма чисто немецкая. Я по-немецки к этому солдату, а он что-то бормочет, я понимаю, что он хуже меня по-немецки разговаривает. А унтер-офицер этот молодой-молодой. Мы их обезоружили, и мне приказали отвести их в штаб, который был где-то в двух километрах. Я их повел, они против меня щупловатые, ну, идем и с немцем разговариваем. Я говорю: «Капут? Все?» А сам так иду с автоматом, думаю, их двое, кто их знает, что им в голову придет. Привел в штаб и доложил, как их в плен взяли, и говорю: «А вот второй, по-моему, не немец». Начальник штаба как его кулаком по лицу ударит, тот аж упал: «Откуда?» – «Из Баку». Азербайджанец. Вот к этим людям, кто из наших там служил, особое отношение было, мы таких не щадили никогда.
Потом я узнал, что их обоих расстреляли. Но мне жалко унтер-офицера. Нас окружили, выхода не было – мы не знали, что с нами будет. Мы в эскадроне с собой возили пленного венгерского офицера, и его тоже расстреляли. Расстрелял мой друг, и я его не мог простить. Сам сальский, появился в 44-м году, и ко мне вторым номером назначили. Земляк, фамилия его была Рудь. Я запомнил его на всю жизнь. Стали разговаривать, спрашиваю: «Как ты к нам попал?» – «Я в НКВД служил, в кадровых, и в последнее время на Каспийском море на острове, военный объект мы охраняли. А кормили плохо и относились к нам так плохо. Я стал об этом говорить, а мне: «Ну, не нравится?» – И меня на фронт направили! Ну, может, врет, может, нет, но дело не в этом. Дело в том, что я убедился, что он стрелял – это же вообще не знаю как!
Когда получилось так, что деваться нам некуда было, окружили, мы решили бросить все подводы и на конях уходить, а что делать с офицером? Командир эскадрона решил его расстрелять и спрашивает: «Кто хочет?» И вдруг этот сальский друг говорит: «Я!» Мы с ним кушали вместе из одного котелка, и он его повел. Это было около лесопосадки, и говорит ему: «Иди». Тот попятился, отошел метров на 100, шел задом, а как только он повернулся, Рудь карабин вскинул на взлет – и убил сразу, я такой ловкости не видел. Мы с ним потом разговаривали, я спросил: «Слушай, тебе не жалко его было?» Он так ответил: «Если б мне сказали тебя расстрелять, я бы и тебя расстрелял!» Я ему и говорю: «Какая же ты гадина!» Пошел и попросил командира эскадрона, рассказал ему все и сказал: «Как хотите, а я не могу, я ему больше не доверяю!» Его перевели в другой эскадрон, а потом я узнаю, что он мародерничал, и его судили, и попал он в штрафную роту. Дали ему 10 лет, а потом амнистия, война кончилась.
– Щиток у «максима» не снимали в бою?
– Нет, мы не снимали. Но я знаю, что были случаи… тяжелый он больно, щиток этот, его носить надо было, за него надо отчитываться. Скажу так, я не пробовал стрелять в щиток, а в каску пробовал. Каску пуля пробивает, а в щиток не пробовал.
– У «максима» были пароотводные трубки?
– С одной стороны ствол заливался водой, а зимой туда подмешивали глицерин, чтоб он не замерзал. Я думаю, что этим пользовались там, где долговременная оборона. Я даже не знал, что они существуют.
– Какие вы еще помните подразделения в корпусе?
– Он очень хорошо был вооружен, оснащен техникой. При корпусе был зенитный полк, артиллерийский, полк самоходных пушек небольших. Они танкисты были, а казачью форму носили. Дальше противотанковый полк 76 мм, минометный. В последнее время даже «катюши» были, к концу войны. Крупные минометы были. Дивизион связи. Это при корпусе. Истребительно-противотанковый дивизион наш, а еще при каждой дивизии были свои. Я забыл сказать, ведь штатное расписание кавалерийского полка отличается от пехоты. У нас батальонов нет. Отделение – взвод – эскадрон – и 4–6 эскадронов в полку. Оснащенность артиллерией такая же, как и пехотного полка, приданные части к нему.
– Из ленд-лиза чем-нибудь пользовались?
– Я видел, их танки «Шерман» насквозь наше противотанковое ружье пробивает. Мы пробовали. Свой не пробовали, а этот пробовали! Чуть под трибунал не попали тогда. (Смеется.) У нас были маневры, стояли на отдыхе, и один решил попробовать. «Шерманы» эти здоровые, как дом, а в последнее время у нас много было танков, и «сотки» – 100-мм самоходки.
Я скажу так, у нас даже были разговоры, что мы можем с американцами схлестнуться. С ходу. У нас были такие настроения, если бы это случилось, то мы бы не побрезговали, сильно были мы злые на их второй фронт, хотя они в конце концов нас завалили тушенкой. Тушенка была очень хорошая, и колбасы были в двухкилограммовых цинковых коробках. Еще сгущенное сушеное молоко и яичный порошок. Все это неплохие штуки – выручали нас здорово, а вот за машины им за это поклониться в ножки можно, «Студебекеры», «Доджи», «Шевроле», «Виллисы». Мы больше чем наполовину перешли на их автомобили – хорошая техника была. Самолеты мы их видели, когда пролетали – ничего не могу сказать. Танки плохие. Стрелкового их оружия у нас не было. Пехота, правда, еще получала ботинки американские, очень хорошие, обмотки тоже. Наши только потом стали делать такие машины.
– «Дегтярев» вам нравился?
– Единственный в нем недостаток, я считаю, что неудобно прицельно стрелять с рук. Только с сошек. Дело в том, что затвор сильно длинно ходит. Не так, как на автомате, а такая длина его отхода, что не взяться, а ведь мне же надо где-то взяться другой рукой. Вот правой нажимаешь на спуск, а левой надо держать, а за ствол я не могу держать – он горячий. А необходимость такая была – с рук стрелять. Ну, как-то стреляли все равно, с ходу, дальше ухватывались – неудобно, но стрелял! Был случай такой с Корсунь-Шевченковской группировкой. Немцы самолетами сбрасывали провизию и боеприпасы своим окруженным. Их там было много дивизий, и летали они ночью. Никогда я не думал, что настолько пуля медленно летит. Чистое небо, я вижу его – трехмоторный транспортный самолет – я в него стреляю трассирующими и вижу свои пули, как будто я в него камнем бросаю.
– А как заряжали, простые и через сколько-то трассирующий?
– Это кто как захочет, сколько чего дадут. У меня обычные были. Зачем мне трассирующие? Ведь у них есть недостаток – они указывают, где ты есть. Но зато я могу определить, куда я попадаю, чтоб куда-то пристреляться. Но я за этим не гонялся. Другое дело – бронебойно-зажигательные. Это получше. Они имели на головке свою какую-то отметку. Мы когда потеряли две трети своего состава, в одном из больших сел нам не разрешали жечь хаты.
– А зачем их жечь?
– Немцы там сидят. Мы кричим «ура» – идем в атаку, а нас бьют! А потом нам разрешили жечь. Крыши из камыша, зажигательными бьешь, хата горит – они бегут, и тогда уже мы их бьем.
– Расскажите о вашем участии в трибунале?
– Много идет разговоров о том, почему такую огромную машину, как фашистская Германия, мог победить СССР? В основном идут извращения, чтоб опакостить то, что было. Я во многом не согласен с тем, что было раньше. И сегодняшние коммунисты – уже не те, они признают, что плохо было с ГУЛАГом. Вот уткнулись в этот ГУЛАГ.
Ведь всех не перестреляешь, да и ни к чему это, а не было тогда во главе угла, чтоб всех убивать. Закон есть закон: пленных нельзя убивать – их надо брать, а там суд разберется – плохие они или хорошие. Я в этой связи и хочу сказать, что одними из главных причин нашей Победы стали – патриотизм, жесткая дисциплина и взаимовыручка, товарищество внутри! Без этого невозможно было. И когда говорят, что это за счет штрафбатов, трибуналов, это чушь, ведь они были везде, и у немцев были. И сейчас, наверное, есть дисциплинарные батальоны, но они по-разному называются.