Слышу, говорят, что ранило командира отделения. Мне помкомвзвода кричит: «Ефремов, вон на том дереве кто-то сидит, а я его не вижу, но, по-моему, оттуда стреляли». – «Хорошо!» Из пулемета сверху-вниз и снизу-вверх по дереву. Кто-то упал. Видно, засекли мой пулемет. Мы боялись спать. Черт его знает! Кругом эта зеленка… и вот поднялась стрельба. Все стреляют, а куда – не знаю! Вдруг смотрю – катится граната. Мы вообще-то это предвидели и натыкали впереди палочек, чтоб она в окоп не закатилась. У меня сначала в голове пронеслось – взять да бросить назад! Она с длинной ручкой была. А потом у меня другое в голове пронеслось: «А сколько она летела, а потом сколько еще катилась?» Я закричал: «Граната!» А второй номер мне в это время подает диск, я диск как расстреливаю, так ему отдаю. И граната разорвалась между мной и им. Ему два пальца оторвало, а мне в ногу. Сначала я даже не почувствовал.
Мне пулемет разворотило, и меня кверху ногами подкинуло. Увидели ребята: «Ефремов, живой?» – «Да, вроде живой». Потом чувствую, что потекло. Я глянул ногу, ага, ватные штаны (это было где-то в апреле), а она вся побита осколками. Ногой попробовал, а она сгибается. Мне аж неудобно стало – то ли раненый, то ли нет. Говорю: «Кажется, я раненый». А мы там близко друг от друга – где-то метров 15–20 внизу командир эскадрона и санинструктор с ним.
Виктор Коровин, старшина, радиомастер и специалист по ремонту оружия, 4-й отдельный дивизион связи 5-го гвардейского казачьего Донского Будапештского кавалерийского корпуса. Каменск, 1945 год
И говорю: «Пулемет разбило». – «Ко мне иди». Я туда, спустил штаны, а у меня нога вся в осколках. «Ты вот что, мотай быстрей, пока ты ходишь, это ты сгоряча так, бери вот палку!» Перевязали.
Я не спал до этого дней пять, почти совершенно не спал, но знал, где наша медсанчасть. Пришел туда, а там врач один, где штаб наш. Я долго шел – сначала на костыль опирался, а потом не могу и с палкой идти, нога неметь стала. Пришел – он меня осмотрел, еще раз перевязал и говорит: «В госпиталь надо!» – «Я не могу, сил у меня нет». Он налил полстакана спирта, я выпил, и говорит: «Иди на дорогу – там тебя подберут». Я вышел на дорогу и лег в кювет спать. Не могу больше! Слышу, мне кто-то: «Эй, казачок, вставай!» Глянул – подвода стоит с ранеными. Забрали меня и повезли в госпиталь.
Это тоже своя история. Мы же носили чубы, а там всех стригли. Нам разрешалось, а в госпитале нельзя, а мы не даемся – нас там с десяток казачков. Да мало не даемся! Так еще этого парикмахера с медсестрой подушками как мотанули! Они на нас, а мы на них: «Да мы вас, гадюк, сейчас всех перебьем!» Начали табуретками кидать. Тогда вмешалось начальство и говорят: «Вот вам документ! Вы выписаны из госпиталя и идите куда хотите! Или подчиняйтесь, или идите куда хотите!» Пыл наш поубавился – постриглись. Все это было правильно, надо.
– Местное население как встречало?
– Ни одного враждебного я не встречал! И не слышал даже! Было полно вина в Румынии и Венгрии, угощали нас. Если взять Европу, то хуже россиян жили румыны, даже в то время. Чем я определяю? Во-первых, в селе у них все домотканое свое: как еще до революции у нас – портки, белые рубахи, без карманов, пояса, а на них карманчики. Эти крестьяне хлеб не сеяли, считая, что хлеб – пшеница – это роскошь. Они кукурузой занимались. Я разговаривал с ними. Они говорят: «А зачем нам сажать пшеницу – получать 30 центнеров с га, когда кукуруза дает 75?! И мы ее кушаем, и скот, и птица – все мы сытые». Они нас научили есть настоящую мамалыгу, молоко козье, овечье точнее. Относились хорошо, и мы их не обижали. Мы последнее им отдадим, бедным особенно, помогали что-нибудь сделать. Шкодничали мы там, где какое-то богатое брошенное имение, может, сейчас мы бы не стали, а тогда мы на всех богачей – да здравствует мировая революция!
В Венгрии тоже неплохо к нам относились. Но мы уже голодные там не были, мы даже большей частью их самих кормили, чем они нас. Одно время мы в каком-то остановились имении, граф сбежал, а осталась там кухарка или кто она… Нас заставили там установить пулеметную точку. Уж не знаю, из каких там побуждений пулеметную точку, она в тылу, а тыл – порядки тут относительные. Пурга была, зима. Нас человек 5 или 6 в этой хибарке, она хоть отапливалась, а имение само – там холодно. А мы в этом домике, где прислуга. Решили меняться, потому что холодно было на улице, а не окоп, ничего не выкопаешь. На перекрестке стоит пулемет, мы менялись. Пришли нас менять в 12 часов, я говорю: «А там что-нибудь пожрать приготовили?» – «Да, там хозяйка картошки с мясом нажарила!» Я пришел, хозяйка такая приветливая. Дали мне поесть. Я говорю: «А откуда у нее мясо? Вроде она бедная же». – «Ну, как откуда, барашек!» – «Какой такой барашек?» А я уже тоже поел. Я позвал хозяйку, а она мне что-то говорит, а я ж не понимаю. Она: «Кутья!» – «Какая кутья?» – Она меня в кладовку повела, открывает – а там собачья шкура. Я говорю ребятам: «Знаете, что мы ели собаку?» – «Не может быть!» Кто смеялся, а кого рвать начало, а она не поймет.
Я до сих пор сам не пойму. Они же сами себя мадьяры называют. Венгры – это мы их так называем, и их страна называется – Мадьярулсад, а скажешь – венгр – они будут на тебя смотреть, как на… Они жили получше нас. Мой разъезд в Венгрии 20 пленных захватил – венгров. Мы их сдали как положено, они уже разбиты были, 2 пулемета у них было. Вот они и бродили отдельно, а мы их отдельными разъездами выискивали. Мы увидели их, и туда на полном скаку. Что это? Конная атака? Не знаю! Они сдались. Они были пешие, два пулемета только у них было.
Не видел я и не слышал, чтоб где-то было сопротивление или где-то кого-то травили или что-то еще в этом роде. Хотя нас и предупреждали, что может быть отравленная вода или еда.
– Расскажите о службе на тачанке?
– К концу войны меня перевели в пулеметный взвод, на тачанку. Скажу, что Махно изобрел очень хорошую пулеметную передвижную точку. Чем она удобна? Ее можно легко превратить в зенитную установку. Сам по себе пулемет так сделан, что, если его перевернуть, дуга, за которую ты станок тащишь, превращается в стойку – и можно стрелять по зенитным целям, причем эта стойка прикрепляется к самой тачанке. Эта дуга, за которую возят, она превращается в дополнительную станину, чтоб пулемет на дуге стоял.
Или вот как стрелять с пулемета с земли? Его надо приподнять. В войну это делали так (когда я был в пехоте): брали станок с колесами, ставили его так, что одно колесо внизу, а другое – вверху, а на верхнее колесо – пулемет, а сам садишься на землю. Там спицы, и он не проворачивался. Пулемет при этом мог фиксироваться, а мог и нет – можно свободно его двигать, как хочешь.
На тачанке удобно открывается огонь, когда убегаешь. А мне приходилось и драпать. Война на одних победах не устроена. Еще как приходилось мотать! Но в принципе я на тачанке в военных действиях не участвовал, а так она очень удобная. С войны мы приехали на тачанках. Она рессорная была. Вот почему только там четыре лошади – я не пойму. Управлять довольно сложно. Наверное, все-таки четвертая лошадь там для того, чтоб не перевернуться и быть более устойчивой – вес все-таки солидный. Тачанка, специально сделанная, не самодельная когда, очень удобная. На ней удобно ехать, это не то что верхом. В ней могло одновременно ехать трое и четвертый ездовой.
– Удавалось хоронить ребят или похоронные команды были?
– Если бы мы сами людей своих хоронили, то кто бы шел дальше? Нам обычно всегда надо было идти вперед. Кто-то с раненым оставался, если он сам не мог – его переносили и передавали санинструктору, чтоб помочь. Надо было идти дальше. В каждом воинском соединении были похоронные команды, которые шли после. Были трофейные команды и похоронные, может, это одно и то же, я не знаю. Они собирали и подсчитывали трофеи, убитых и их хоронили. Но иногда у нас самих была возможность своих хоронить. Например, мне дважды приходилось хоронить своих товарищей.
Один раз когда мы пошли в конную атаку неудачную, в рейде в Венгрии – я рассказывал. Мы зашли в это село, а там села не такие, как у нас, более компактные, и в каждом селе есть своя площадь небольшая. Обычно людей хоронили где-то, где можно было – в поле, в городе, а в селах я не видел. Мы решили похоронить – население заставили копать братскую могилу – там погибло из нашего эскадрона человек 20. В том числе полностью дозор. Заставили прямо на площади копать братскую могилу. Там было много вина – в любом доме стояли бочки, а нам не было команды уходить. Наши пошли, а мы стали хоронить. Лошади наши были в другом селе, с коноводами.
Мы поддали крепенько, помянули, и меня послали, чтоб лошадей привести сюда, а эскадрон занялся похоронами в это время. А я поддатый. По дороге движутся наши колонны – танки и пешие. Я назад, получается, еду. В это время налетают немецкие самолеты. Все разбегаются, а я верхом, на лошади, которую мы отобрали у одного местного, ну, не пешком же я пойду.
Эта водка, по-моему, очень много погубила людей не только здесь, но и на войне. Все разбегаются, а я верхом рядом с шоссе. Я еду верхом, из автомата стреляю по самолетам. Все ложатся, а я один не боюсь! Хотя в трезвом состоянии мы бы с лошадью не знали, куда деваться. Пригнали лошадей. И вот мы около 20 человек похоронили, написали на братской могиле, кто там, и поехали дальше.
Возможности похоронить у нас были, когда мы находились где-то в глуши, а иногда везли с собой убитых на подводах, чтоб потом похоронить.
– Как вы были обмундированы – бурки, папахи, кубанки – это было в ходу?
– Как на фото. Это считалась форма парадная, а обыкновенная форма простая, но лампасы обязательно. Сапоги были, обмотки нельзя, если размотается, а лошадь наступит, то выдернет ногу. Между прочим, лошадь на человека никогда не наступит, я не знаю, как она чувствует, не было случаев на моей памяти.
Когда мы формировались, нам это все выдавали. Потом, когда во второй половине войны, особенно за границей, когда тылы за нами не успевали, только успевали нам подбрасывать снаряды и патроны, то были случаи, когда мы сильно обнашивались. Вот что значит зимой и летом не видеть крова, а быть все время в пыли, грязи и т. д. Конечно, у нас за границей вшей не бы