Были и еще неудачи. Один был просто позорный, я про это и вспоминать не хочу, неприятно! Мы просто драпанули и бросили пехоту. Получилось так. На Украине штаб наш расположился в селе, лощина там была большая. Наш эскадрон занял на возвышенности оборону, а село – в лощине. Лошадей мы оставили в штабе, и с нами была еще пехота. Пехотинцы увидели, что у нас ружья ПТР, а ходили слухи, что немецкие танки где-то прорвались, и была слышна стрельба. Вдруг мы видим, на другой стороне лощины появились танки и начинают расстреливать это село. С села кинулся наш штаб вместе с лошадьми, а бежали, конечно, к нам. Мы верхом – и драпать! Пехота кричит: «Куда? Казачки!» Мы проскакали несколько километров, едем все тише и тише, друг на друга не смотрим… Ребята, как же так? Мы повернули назад, отдали лошадей, а сами пошли. Танки заняли это село. Штаб наш ушел с лошадьми, а мы все-таки вернулись к этой пехоте, но немцы сами дальше не пошли. То, что мы драпанули… Вот бывают же такие моменты: иногда тебе все нипочем, а иногда… от чего это зависит, я даже не скажу. Когда мы румынский полк расстреляли. Ведь их было человек 500, а нас 45–50 человек, и ведь до этого мимо нас бежали, а мы не побежали, никто.
– С ПТР по пехоте стреляли?
– Нет. Разве что баловались. В одном месте мы занимали оборону на Украине. И какая-то большая река была там. Фланг нашей обороны упирался в реку, и мой пулемет был прямо у берега – я должен простреливать берег – он от меня метров 200, не больше, обрывистый, и я на обрыве – там хорошо. Немецкая оборона была от нас, может, за 800–1000 метров. То есть просто так, обычными если стрелять, не достанешь. Они днем старались не появляться – наши снайперы продвигались вперед и могли снять. Я особенно боялся, ведь мою пулеметную точку уничтожали, и за нами охотились. Я был замаскирован, нас трое было в окопе. Рядом со мной недалеко – метров 10 – расчет ПТР.
Иногда пробегал там немец, но далеко – видно, но не достать, ничего не сделаешь. А он его с ружья ПТР, а ружье бьет дальше и точнее. Я был свидетель, когда он гонял их с ружья ПТР. Но дело в том, что, когда идет бой, наступление, ты же один на один, в принципе не видишь человека, а видишь людей много, прицельный огонь на отдельного человека редко получается. Человеческая натура или чего, особенно на войне… Вот почему громко кричат? Сами себя подбадривают! А куда стрелять? Что увидел – то и стреляй! В общем, прицельный огонь редко велся, делали плотность огня, и он свое дело делал.
– Какая профессия на войне самая опасная?
– Я был и в пехоте…Очень страшно идти на огонь, но ты можешь прятаться, ползти как-то. Я считаю, что самая опасная – танкист. Почему? Ты сидишь в какой-то коробке, я и сейчас даже не представляю. У тебя нет обзора. Может, это только меня касается, но я – человек степной и привык видеть все вокруг, я, например, лес не люблю, там тоже стесненно как-то, ты прижат со всех сторон, ничего не видишь. Я даже не представляю, как ты в щелочку какую-то смотришь и не знаешь, что к тебе где-то сбоку кто-то подползает! В пехоте ты точно слышишь, где больше стреляют, где меньше, ты можешь пригнуться и поползти, а ведь там за грохотом мотора вообще ничего не слышно – стреляют по тебе или нет, повернуться надо или нет. Мне приходилось несколько раз быть десантом на танке, но мы при первых же выстрелах, как горох, рассыпались. А те шли, и мы уже за ними прятались. Примерно так и в авиации, но там все-таки видно больше.
– О Победе как узнали?
– Разве это забудешь? Это было 9 мая 45-го года, стояли мы в городке Фишбах, Австрия, предгорья Альп. Наш эскадрон, мы несли там комендантскую службу, я был в патруле, нас было двое – днем ходили, смотрели за порядком. И вдруг поднялась стрельба – все кричат, стреляют. Ничего не поймем. Это было днем, часов в 12. Кричат: «Мир с немцами, все, немцы капитулировали!» Ну и мы начали стрелять. В это время комендант на джипе едет и кричит, а мы же с красными повязками: «Немедленно прекратить стрельбу в городе!» Это же непорядок. Мы сами прекратили и других стали заставлять, чтоб не стреляли. А вечером, вина у нас не было, радость одна и разговоры, шум.
– Поверили, что выжили?
– Да. Что интересно, на другой день летит немецкий самолет. В него стали стрелять наши зенитчики. У нас на сердце – может, это какая-то ошибка, в Праге, как известно, бои продолжались и после 9 мая.
Существовал же 15-й казачий эсэсовский корпус. Я его щупал. Когда мы были в Венгрии уже, нам бросали листовки – про казачество, чтоб мы переходили к ним. Через Альпы 80 км примерно, есть городок Лиенц. Там выдавали англичане этих казаков и лошадей нашему корпусу. Мы взяли их лошадей, а с людьми мы не сталкивались. Надо сказать, что Гитлер им не доверял – ни власовцам, ни казачьему корпусу. Много бед наделал этот 15-й казачий эсэсовский корпус в Югославии – много деревень спалили, с партизанами боролись. Краснов и Шкуро, они были организаторами этого корпуса, но командовать им немцы не дали. Командовал Паннвиц, и вообще до командира полка были все немцы, но носили форму. В основном там были терские, кубанские казаки, частично были там военнопленные, авантюристы всех мастей, из бывших белогвардейцев и т. д.
Против нас ни Власов, ни этот казачий корпус не воевал, но власовцы были. Это отдельные батальоны, которые формировались из полицаев, бывших и т. п.
Но мы их называли власовцы, и сопротивлялись они побольше, чем немцы.
В Австрии мы постояли и оттуда своим ходом поехали через всю Венгрию, Румынию… Когда мы ехали домой, это было летом, жара! Мы ехали плотной колонной по проселочным дорогам, пыль! Я столько ее нажрался, сколько за всю войну не глотал! Остановимся в лесу, посмотришь на лошадь – вся серая, как и я, все в пыли! Искупаем лошадь, сами искупаемся и дальше. Приехали мы в город Рымнику-Сэрат, это в Румынии. Там целый месяц отдыха был, вот где мы фотографировались. Там нас отпускали в город, и мы впервые сфотографировались. В первый раз. Потом нас погрузили в вагоны и в Новочеркасск, Морозовск, Каменск. Потом голод начался. У нас с собой было кое-чего, у кого-то лишнее то нижнее белье, то еще что-то.
«На долгую память боевому другу Володе Ефремову от Ивана Макарова. Не забудь дни, проведенные вместе с мая 1943 г. и по настоящее время. Румыния, г. Рымнику-Сэрат». Тюменская обл., Омутинский, Червянский с-совет, с. Ю – Плетневка. Макарову И.Е.
Сейчас вот мало говорят, но нам разрешали посылать посылки: 5 кг – рядовой и 10 кг – офицер. Но где я возьму? Я послал всего одну посылку – первую и последнюю. Мы попали под большую бомбежку и спрятались в подвале, большой такой, а стенки обшиты тесом, досками. Оторвали ребята доски, а там оказалось спрятано барахло всякое, дом этот богатенький какой-то. Мы там нашли довольно хорошие костюмы, рубашки, мужские почему-то все. Разделили, и мне достался костюм и брюки, и я решил послать, оформил посылку, положил ее на подводу. На другой день прихожу, а мне ездовой говорит: «Володя, а лейтенант забрал твою посылку!» – «Как забрал?» – «А так – не положено!» Я знал его коновода, думаю, он взял, а я узнаю, куда он положил. Я пошел и забрал у этого коновода свою посылку и отдал в другой эскадрон. Думаю, не буду с ним ссориться, он же офицер, а что он мне сделает, и он промолчал, и я промолчал. Брюки и костюм получила моя мать.
Потом началось нехорошее дело – люди стали мародерничать. Люди прячут, и мы тоже прятали, закапывали – от немцев, а эти от нас. Одно дело, когда попалось случайно, а другое дело – когда ты ищешь. Люди же разные – ходят, шашками тыкают землю по огородам… Да что это за крохоборство! Тогда приказом по корпусу нашу часть лишили права посылать посылки за проявленное мародерство. Вот на этом наша посылочная эпопея окончилась. И дай бог. Противное это дело.
А домой я приехал, когда меня демобилизовали по 3 ранениям, а мой год должен был демобилизоваться в 49-м, и я должен был всего служить 7 лет, а кто имел 3 ранения, того в 47-м, досрочно демобилизовали. Почти 5 лет я был в казачьем корпусе.
Чаков Алексей Григорьевич
Алексей Григорьевич Чаков. Мариуполь, 9 октября 2011 года.
– Я родился 29 сентября 1925 года в селе Новобешево Старобешевского района, под Юзовкой (сейчас город называется Донецк). Но так как моего папу пригласили в Юзовку на работу, то вскоре после моего рождения семья переехала туда. В нашей семье было трое детей – я и две сестры. По национальности мы греки-румеи, и настоящая наша фамилия была Чако, я даже не могу тебе сейчас объяснить, откуда взялась буква «в». А моего отца звали Григорий Алексеевич, он работал главным бухгалтером в юзовском Горкомхозе. Жили мы в Калининском районе города, на улице Челюскинцев. 30 декабря 1937 года к нам в дом пришел представитель НКВД с двумя понятыми и говорит: «У нас есть документ на право обыска вашей квартиры». Папа ему отвечает: «Раз у вас есть документ на это дело, то пожалуйста, можете смотреть, выискивайте, но я ни в чем не виноват перед советским государством, я не вел никакой ни пропаганды, ни агитации, ничего. И у меня нет никакой запрещенной литературы». И этот сотрудник НКВД стал шарить кругом, что-то выискивать, все осмотрел и сказал: «Вы знаете, мы не нашли ничего компрометирующего вас. Но для окончательного выяснения надо, чтобы вы поехали с нами в управление». Папа говорит: «Пожалуйста». А перед уходом сказал маме: «Маня, береги детей». Больше мы его никогда не видели… После того, как отца забрали, все заботы о нас легли на маму. И она всегда оставалась верна его завету, отдала все силы для того, чтобы дать нам образование. Мама тяжело трудилась – была рабочей на Юзовском металлургическом заводе. Перед войной я жил с мамой и сестрами, учился в школе.
– Помните момент начала войны?
– Я помню, что в тот день мы с пацанами гуляли на улице. И вдруг выбегает мама и говорит: «На нашу землю немцы напали». И уже на следующее утро город бомбили, одна бомба взорвалась недалеко от нашего дома (мы жили в частном доме). Но, слава богу, до нас не дошло.