смеется). В январе 1943-го как раз ввели погоны, я вернулся в свой корпус, но в свой полк уже не попал.
В феврале 1944 года я попал в 16-ю кавдивизию, а уволился в апреле 1946 года. Нас перебросили на иранскую границу, в Нахичевань, везли эшелонами из Белоруссии. Штаб корпуса был в Бресте, а наш полк стоял в Беловежской пуще, в заповеднике.
– 8-й кавкорпус был пополнен остатками 4-го кавкорпуса. Оба корпуса участвовали в Сталинградской битве. Были у вас солдаты или офицеры, кто прошел от Сталинграда до Берлина?
– Наша дивизия формировалась в Уфе, конечно, штабы и тылы прошли весь путь и живы остались, а сабельники на 99 % обновились.
Я когда пришел в полк, эскадрона не было, и меня поставили помощником начальника штаба полка по разведке, а потом пришло пополнение. Их построили, ну и как обычно: «Повара есть? Выходи! Кузнецы есть? Выходи! Санинстукторы есть? Выходи!» Эти категории вышли, а остальным: «Направо, равняйсь! На первый второй рассчитайсь!» И мне говорят: «Принимай эскадрон!» Командиры взводов были, цел был и пулеметный взвод. Взвод противотанковых ружей тоже в полном составе был.
Существовало такое положение, что когда большие потери, то последний, четвертый эскадрон расформировывают, личный состав передают в другие эскадроны, как и командиров взводов, а старшину с тылами в полковой тыл.
Начал я беседовать с личным составом, первый заходит, спрашиваю:
– Откуда?
– Из лагеря.
– Какой срок был?
– 75 лет судимости, три раза по двадцать пять. Бандитизм, вооруженный грабеж, два побега.
А ему самому 25 лет от роду. Тогда расстрела не давали. Стал я дальше разбираться, и оказалось: весь эскадрон – уголовники. Был такой указ Сталина, из тюрем отправляли уголовников на фронт, чтобы они искупали свою вину. Шли они добровольно, у них был выбор, или дальше сиди, или на фронт. Один был из Сталинграда, машинист паровоза, схлопотал 25 лет, скромный такой мужик. Я у него спрашивал: «Как же ты срок заработал?» Говорит, мол, пришел состав, стрелочник указывал, какой вагон на какие пути загнать, на маневровом паровозе загнали один вагон в какой-то тупик. Когда все закончилось, ему принесли огромный кусок мяса. Оказалось, что эта банда таким образом украла вагон мяса, который привезли для жителей Сталинграда. К нему домой приходят, а он варит мясо. «Откуда мясо?» – «Дали…» Ну и ему 25 лет тоже дали. Соучастие! Говорит, мол, не знал, что ворует. Помню, Сахаров из Ростова, симпатичный такой парень, вор-домушник. В общем, около ста человек, такая команда у меня была (смеется).
Ребята были отчаянные, им что немца украсть, что теленка у поляков, без разницы было. Дай бог бы каждому таких солдат. Благодаря им я и получил звание Героя.
– Как находили взаимопонимание?
– Когда шли по Западной Польше и Восточной Германии, там были небольшие селения, 10–15 домов, и стоит винзавод. Крестьяне, которые там живут, выращивают картошку или свеклу для переработки на спирт. Перед наступлением, на рекогносцировке с командирами взводов я ставлю задачу, объясняю обстановку, что там и там наступаем, и говорю, что вон там находится спиртзавод и предлагаю его взять, ну не отдавать же его соседям! А с каждым командиром взвода посыльный, и они сразу – шнырь к своим. В наступление идем, а уголовники: «Капитан, возьмем спиртзавод, не беспокойся!» И действительно, мои первые врывались на завод (смеется).
Старшина у меня был бывший директор ресторана в Казани, Асхан Займин, татарин по национальности. С пулеметной тачанки он снимал пулемет, сзади в багажник, где ленты хранятся, складывал пустые канистры. В боевых порядках эта тачанка ворвалась на спиртзавод, а там уже другие солдаты запасаются спиртом. Асхан кричит: «Все назад! Стрелять буду!» Набирает канистры, поджигает завод, и в тыл. Бой кончился – «Вот теперь пейте!» И все знали, если спиртзавод берем, то командир эскадрона позаботится.
– Столь колоритные эскадронцы бедокурили? Попадали в штрафные подразделения?
– Нет! Ни разу!
Я хотел сфотографировать всех своих, на память портреты сделать. Я только на Сахарова наведу фотоаппарат, а он сразу закрывает лицо рукой. У меня был маленький чемоданчик, в котором я хранил готовые снимки и пленки. И они украли чемоданчик. Осталась только пленка в фотоаппарате и две в кармане, только они уцелели. В чемоданчике были и мои документы, и, когда приехали в Нахичевань, они подкинули мне документы. Я им: «Верните хоть негативы!» – «Нет!» Я тогда не понял, что значит для уголовника фотография. Такой ценнейший материал у меня исчез.
– Для вас война – это…
– Тяжелая работа с ежесекундным риском для жизни. У меня было больше десятка случаев, когда я чудом остался жив. Подо Ржевом часто были ночные бои, у нас огневая поддержка слабая, и когда атакуем ночью, у нас потерь меньше, да и немцы очень боялись ночных боев. Немцы еще засветло поливали из пулемета наши окопы, пристреливали. Команда… ракета… я только из траншеи поднялся, и одна пуля попадает мне в каску, на мое счастье трассирующая. Искры разлетелись во все стороны, оболочка там тоненькая, а полость заполнена белым фосфором. Первый раз в жизни я надел каску, и она меня спасла. Была бы любая другая пуля, и все. У нас заполнялась лента так: трассирующая, одна-две бронебойных, пара обычных.
На Висле мы 6 месяцев в обороне стояли, мы на одном берегу, а немцы на другом. В августе теплый такой день был, тишина, только птички поют. Я в тени деревянного дома уснул, недалеко от дома мы выкопали свежий блиндаж. Невдалеке снаряд разорвался, потом еще один. Из блиндажа мне кричат: «Комполка вызывает!» Я поднимаюсь и прыгаю в траншею, и в этот момент снаряд попадает в кровать, на которой я лежал.
Когда я получил ранение в голову, по мне персонально вела огонь немецкая самоходка. Это было на Днепре, на Лоевском плацдарме. Я носил кубанку, даже когда было положено надевать каску, и он, видно, заметил, что офицер. Он сначала несколько раз стрельнул в меня, пока я перебегал по окопам, а потом засек место, куда я спрятался, тишина, он даже двигатель заглушил, метров 100 до него было. Немцы извели на меня впустую три снаряда. Почему экипаж не стрелял из пулемета? Не знаю… Я решил посмотреть, голову поднял, дульный тормоз такой здоровенный, я только голову в окоп спрятал, и по брустверу удар… Все, что запомнил: словно по спине колесо проехало… Когда очнулся, солдаты тащат меня в плащ-палатке. Щупаю руками, голова на месте, а глаза не могу открыть – лицо запеклось кровью.
В Берлинской операции, когда наши прорвали оборону на Зееловских высотах, задача нашего корпуса была окружить Берлин с севера и продвинуться в сторону Эльбы, чтобы не допустить подхода американцев. Когда прошли в прорыв, то был участок, где дорога простреливалась артиллерией, издалека. Одно орудие периодически вело огонь, мы рассредоточились и в конном строю, по одному, по два, галопом пролетали это место. Снаряд ударит, и сразу группа пролетает, пока они перезаряжают. Тачанки прошли, остались повозки. Я за сутки измотался, верхом устал ехать и сел вместе с ездовым на обычную повозку пароконную. Пролетели мы это место, я с повозки спрыгнул и стал ждать остальных. Коновод мой с лошадьми проскочил, и вдруг сзади меня взрыв страшный, я оглянулся, повозка отъехала от меня метров на двадцать, и снаряд попал как раз в ездового. Повозку и ездового разорвало, кони в клочья. Несколько секунд, и все…
Перед началом боя чувствовалось напряжение и страх, а когда ввяжешься, то все спокойно, никакого волнения. Через некоторое время, когда закончится бой, нужно снимать стресс. Кружка спирта помогает. Но не в бою или перед боем. Может, и остался жив, потому что сам не употреблял и своим запрещал. Много было случаев, когда по пьянке погибали. Выпил – море ведь по колено.
Были у нас и отдушины, неделя-две боев, растеряем людей, растеряем коней, и нас выводят на формирование. Выводят нас в тыл за 30–50 километров, там уже спокойнее, артисты приезжали, давали концерты, смотрели фильмы. Как и сейчас, только разница в том, что иногда во время концерта налетит какой-нибудь бомбардировщик… Несколько раз видел и слышал Русланову Лидию Андреевну. После гибели генерала Доватора командиром корпуса стал генерал Крюков, муж Руслановой, и она очень часто с ансамблем 2-го кавкорпуса выступала.
– Вы были суеверный, верили в Бога?
– Моя бабушка жила в Сызрани, а там церковь была на базаре, она и сейчас цела. И всю войну она ходила каждый день в церковь и молилась за меня. Тут хочешь верь, хочешь не верь.
– Самый тяжелый момент?
– Война вся тяжелая… Но самое тяжелое было смотреть на плачущих лошадей… До сих пор… не могу без слез вспоминать…
– Клинки с собой возили?
– Клинок всегда был при кавалеристе – он был приторочен к седлу.
– В пулеметном взводе бывало такое в бою, чтобы «максимы» стреляли с тачанок?
– С тачанок из пулеметов не стреляли. Это показывали только в фильме о Чапаеве. В кавалерии во время Великой Отечественной пулеметы на тачанках только перевозили.
– Пэтээровцы по каким целям работали? Какие были ружья?
– По технике. Во взводе было четыре ружья системы Дегтярева.
– Как поступали с ранеными лошадьми?
– Легкораненых отправляли в ветлазарет. Их там подлечивали, и если лошадь годилась для службы, то присылали обратно, а если нет, хромала, например, то был приказ, таких лошадей отправляли в народное хозяйство. Все же было разрушено, вот и отправляли назад.
– За войну под вами сколько сменилось лошадей?
– Ранило меня подо Ржевом, я в госпиталь – конь остался. На Днепре меня ранило – конь остался.
– Какие породы лошадей у вас были, они поставлялись с конезаводов?
– Нет, из колхозов, совхозов, со всей страны. Когда стояли на Висле, нам привезли монголок. Маленькие, низенькие, крепкие, причем особенность была: если нашей лошади что-то не нравится, то она бьет задними ногами, а монголка кидается, кусает и бьет передними ногами. И такая неприхотливая скотина! В лесу встанешь, так она обгложет елку или сосну, снега поест, можно и воды не давать. Еще плохо, что они табунные были, когда налетает самолет, даешь команду рассредоточиться, а они все за тобой бегут, как ее ни тяни, они стараются вместе быть, трудно разорвать этот табун.