начали искать, но уже ищи ветра в поле. В грузовом вагоне спрятался, с эшелоном дальше поехал, на станции Барановичи сбежал с одним парнем в кавалерию, а на соседнем составе кавалеристы ехали, они нас спрятали под шинелями. Я с их командиром договорился, как кавалеристов выгрузили, мы с ними в штаб пошли. Вышел полковник, друга моего в 5-ю кавалерийскую дивизию определил, а меня направил в 121-й червоноказачий полк 32-й Смоленской краснознаменной ордена Суворова II степени кавалерийской дивизии им. Червонного казачества. Там нас, пополнение, командир полка Потемкин встретил. Он с ходу ко мне подходит: «Какое звание?» Я ответил: «Рядовой, товарищ майор!» Он в ответ: «Что ты мне! Командир первого эскадрона, ко мне! Возьмешь его и поставишь командиром отделения в сабельном взводе!» Мне это и надо было, мечта ведь была – рубать немцев шашкой, по-чапаевски! Эскадрон стоял в г. Гродно, когда я прибыл в расположение, командир противотанкового взвода лейтенант Ахмедов и его помкомвзвода Оводков уговорили меня служить с ними. Тут я догадался, наконец, показал им свои фотографии, когда в десанте служил. Вернули мне звание ст. сержанта, красноармейскую книжку выдали. В гродненской операции мы наступали левее Гродно, утром, в конном строю должны были форсировать р. Неман. Во время переправы рядом с лошадьми плыли, я как на берег выбрался, в сапоги столько воды набралось, я потом только понял, что и сапоги тоже надо снимать. Как переправились, узнали, что немцы отступают. Команда: «По коням!» И мы в атаку пошли, так первый раз в жизни я попал в кавалерийскую атаку. Я своего первого немца не зарубил, он бежал как сумасшедший, а я на секунду замешкался и рубанул по каске. Он упал, у меня клинок вывернулся, так локоть потом две недели болел. Пошел бы клинок влево – отрубил бы ногу своему коню. Вот такую дурь устроил. Следующего уже догнал, придержал коня и с перегибом отрубил ему голову, кровь хлынула. Третьего уже рубанул по плечу. Потом уже научился рубить, всего за войну я зарубил человек, наверное, двенадцать. Там же, на войне, не запоминаешь. Я и этих-то двух потому запомнил, что они у меня первые были.
После гродненской операции мы вошли в Польшу. Там, в августовских лесах наша дивизия попала в окружение. Много лошадей у нас побили. Мы в первую очередь лошадей спасали. Нас в этих лесах минометным огнем накрыло. Так мы шашками рубили деревья и делали накаты, чтобы укрыться от осколков. Копали траншеи и накаты делали для лошадей. Кто так сделал – спас лошадей, а многих, особенно у артиллеристов и пулеметчиков, побило. Еще такой случай в августовских лесах был. Как-то ночью, дождь сильный шел, собрались мы в блиндаже, помкомвзвода и сержанты, истории всякие травили. Вдруг слышим: кто-то по траншее идет. Кто-то из ребят закричал: «Стой! Кто идет?» Тишина. Он снова кричит: кто идет? Не отвечают, слышим, драпают. Мы огонь открыли, потом утром, когда уже светлее стало, остались следы немецких ботинок. Мы, конечно, шум подняли, доложили. Наши на следующую ночь тоже засаду устроили и эту разведку взяли. В ней немцы были и власовцы, двадцать два человека в группе этой было. Потом мы вырвались из окружения и нас вывели в тыл на переформирование. Затем нас отправили на августовский канал. Там в обороне против нас стояли власовцы. Жуть была. Как узнали, что с власовцами дело имеем? Наша разведка долго «языка» взять не могла, так мы мурыжились-мурыжились, решили провести разведку боем. Наш 65-й полк, который слева от нас стоял, утром, часа в четыре, после мощной артподготовки, форсировал канал и набрал «языков», много солдат противника побили. Так мы узнали, что с власовцами бьемся. Потом нас пехота сменила.
С боевыми товарищами. А. Климов сидит справа
– Как воевали власовцы?
– Они воевали насмерть. Им же в плен нельзя было сдаваться, их сразу на передовой расстреливали. Часто власовцы сами стрелялись.
После августовского канала нас перебросили в Литву, 360 км маршем прошли. Из Литвы нас снова перебросили в Восточную Пруссию. И вот мы перешли советскую границу, гордые, полковой оркестр играл гимн Советского Союза. Там, в Пруссии, я впервые увидел то, что называют «цивилизацией». Деревня немецкая: дома все под красным кирпичом, черепица красная, кругом каменные дороги, а по бокам – асфальтированные тротуары. В деревне! В каждом дворе стоит колонка. Курятник, свинарник – там чистота, у нас у некоторых людей дома нет такой чистоты, как у них была в курятнике. Двор тоже заасфальтирован, в доме – идеальная чистота. У каждой коровы – поилка, у нас потом также делать стойла стали, из Германии технологию привезли. Мы скакунов в той деревне похватали. Там я и думал – вот где надо учиться, как жить на белом свете. Тогда нельзя было об этом говорить, мы молчали. Технику «закаток» овощей мы оттуда привезли, мы же в деревне до войны все солили в бочках деревянных, а у немцев все закатано по банкам. Как зашел в подвал, чего там только нет. Только нас комиссары предупредили – немцы при отступлении в закатках шприцом пробивали крышечку и запускали яд. Мы как проверяли: перевернешь банку, потряс – если крышечка мокрая, об стенку разбивали. В деревне этой мы постояли немного, концерт к нам приехал, песни пели, мне особенно такие слова запомнились: «Милая, вспомни меня. Отчизна, помни меня. За тебя и край родной я иду завтра в бой». Так красиво одна певица ее пела! В час ночи тревога, аллюр два креста, прошли 25 км к г. Гольдаб. И вот наша дивизия этот город брала. Когда немцы узнали об опасности, они всех призвали на защиту: от 16 до 70 лет. Наша пехота была разгромлена, мы-то должны были в прорыв войти, по тылам пройтись. А тут нам пришлось пехоту спасать, мы в пешем строю вместе с 5-й кавалерийской дивизией две линии обороны прорвали, страшная резня была, в плен никого не брали. А третья линия обороны через балку проходила. Там мы встали. Дожди поперли, у немцев позиции на высоте по балке. У нас на противоположном крае. А в низине три дома стояло, покрытые железом. Я решил пойти за железом, чтобы нам в блиндаже крышу сделать, а то из-за дождей пол мокрый был постоянно. Отошел от траншеи 30–40 метров. Потом думаю: «Какой же я дурак! Вдруг там немецкая разведка сидит!» Пошел назад. Когда до нашей траншеи оставалось метров пятнадцать, услышал, на той стороне пушка выстрелила, слышу шуршание, то есть снаряд уже падает. Когда свист слышишь, значит, перелет, снаряд еще летит, а шуршание – уже достиг высшей точки и падает. Я оглянулся: укрыться негде, только в полутора метрах выбоина какая-то. Я делаю «ласточку», наш десантный прыжок, и падаю плашмя. Только упал, и снаряд точно в то место где я стоял, ударил. Ребята увидели, как снаряд разорвался, но не видели, как я прыгнул. Меня всего засыпало, я ничего не слышу. Землю скинул, бегом в траншею, мне что-то говорят, я ничего не слышу. В госпиталь отправляли, но я отказался. Уши потом сам, дедовским способом, пробил. После Гольдаба мы ушли в лес и вернули нас в ту же деревню. Оттуда пошли в Польшу.
В Польше дошли до Ржанского плацдарма, где готовился прорыв в Восточную Пруссию уже с южного направления. 14 января 1945 г. начался прорыв, пехота прорвала три линии обороны. Мы вместе с танками готовились войти в прорыв, чтобы тылы громить. Пехота три линии обороны прорвала, а там оказалась еще и четвертая. Нам пришел приказ ее прорвать. Ночью пошли вслед за танками. Оборону прорвали, много фрицев порубили и вышли, как мы называли, «на простор», во вражеские тылы. 22 января приняли участие во взятии г. Алленштейн. Там как получилось? Немцы создали сильный укрепрайон. Все подходы с юга и с востока были заминированы. А северо-запад они не прикрыли. Так кавалерийские части обошли и ворвались в город без единого выстрела с северо-запада. А наша кавалерийская дивизия тем временем создавала видимость наступления перед позициями немцев. Потом, под утро, когда наши в город ворвались, немцы начали драпать, бросали позиции и уходили. Так мы, почти без боя, вошли в г. Алленштейн. У немцев в каждой квартире по полтора-два мешка сахара стояло. Я в кубанку сахара набрал, на коня навьючил. Дальше пошел в сарай, думал зерна достать. Возвращаюсь, и в это время впереди меня рвется снаряд. Правду сказать, я его почти не услышал. Меня сбивает с ног, я три шага сделал и упал – мне щиколотку повредило. Один казак подскочил и притащил к моим товарищам. Пять дней в госпиталь не хотел идти, на бричке меня возили, боль была страшная и все сильнее становилась. Тогда меня отправили в дивизионный госпиталь, уже оттуда я попал в Польшу, в г. Псашниш, госпиталь № 2727. Там я лежал до 16 марта. Выписывать меня не хотели, но я поднял скандал, и меня с группой человек в сорок направили во все тот же 206-й запасной полк. Как шли? Я на бричках в основном передвигался – там ведь частная собственность была, поляки по дорогам туда-сюда ездят. Я к ним подходил, поляки сразу: «Пшеско, пшеско!» – и довозили до деревни. На четвертый день смотрю – легкий броневик пролетает. На нем эмблема была – подкова, эмблема нашей 32-й кавалерийской дивизии. Я чуть с ума не сошел от радости, как второй подъехал, я прямо на дорогу вышел, броневик остановился. «Вы 32-я?» – спрашиваю. «Да». – «А я 121-й!» Они поняли сразу, я попросил их меня с собой забрать. Договорились, что они меня из церкви заберут ночью, в городе, где наша группа остановилась. Взяли меня с собой, так и доехал к своим. Как получилось? Я насморк подхватил, решил на ночь в копне согреться. Просыпаюсь – а никого уже нет, оказалось, что они остановились возле штаба 121-го кавалерийского полка в г. Штольтмюнде. Но мне ничего не сказали. Я думаю, куда же теперь идти? Тут смотрю – идет казак в новой форме: темный мундир, из немецкой ткани шили, кубанка. Подхожу к нему, узнал все и пошел в свой первый эскадрон. Они стояли в большом здании. Как меня товарищи-казаки встретили! Обнимались долго, ведь редко кто после ранения так, в свою часть, возвращался. Тут из-за угла вылетает Ахмедов, потащил меня на второй этаж. А там сидят тридцать немок и шьют как раз новую казачью форму. Они с меня мерку сняли, пока мы всю ночь пьянствовали, утром форма была уже готова. Старую хотел старшине отдать, но Ахмедов сказал ее в каморку выбросить.