А еще на долгие годы вошел в обиход то ли реальный случай со Стеничем, то ли очередная байка. Будучи членом писательского домостроительного кооператива, Стенич был отправлен в надлежащую инстанцию за гвоздями — они кончились, строительство было приостановлено. Найдя там унылого и немногословного еврея, Стенич начал объяснять ему необходимость немедленно получить гвозди, на что тот, не повышая голоса, отвечал: «Гвоздей нет… В гвоздях отказать…» И тогда Валентин Осипович подошел к нему вплотную и зловещим голосом тихо спросил: «А Христа распинать у вас гвозди нашлись?» Ответ утонул в пучине времени, а гвоздей, кажется, так и не нашлось… Но что было несомненной правдой — несколько раз Стенич подвергался аресту.
По рассказам его родственников, детей и внуков родной сестры отца Анны Соломоновны Кузнецовой, жившей в Петрограде, в 1920-х годах Стенич частенько забегал к ней на Коломенскую улицу, чтобы поделиться с двоюродными братьями и сестрой, а то и с малолетними племянниками очередной порцией своих полувыдумок-полуправды. Одна из его племянниц, которой было в ту пору лет семь-восемь, вспоминала: «Валька почему-то всегда был замерзший, простуженный, с красным носом, и все бросались поить его горячим чаем. Он отогревался и начинал сыпать остротами и какими-то ошеломляющими подробностями собственной жизни, не всегда нам понятными, тогда бабушка поджимала губы и предлагала нам пойти поиграть, а Вальке съесть еще сухарик…»
Даже внешность его воспринималась двойственно: кое-кто из современников считал Стенича по-настоящему красивым, да и мне кажется по фотографиям, что лицо его было привлекательным и запоминающимся, а родственники вздыхали, что он не похож на своего красавца-отца, и сокрушались над казавшимся им слишком длинным носом.
Никто из племянников никогда не называл его дядей — он до конца их дней остался в памяти Валькой Стеничем, непутевым балагуром и бездельником, как огорченно говорили о нем его отец с сестрой. И только мачеха Фанни Мироновна, «Фанюрочка», настаивала на том, что он много и прекрасно работает, переводит — придет время, он прославит свою фамилию, и все еще увидят, чего стоит ее любимец!..
О Валентине Осиповиче Стениче тепло, хотя чаще с долей иронии вспоминали Анна Ахматова и Надежда Мандельштам. Многое довелось мне в свое время услышать о нем от детского поэта Михаила Рудермана. В частности, он рассказывал мне, как каждый приезд Стенича в Москву отмечался в ресторане «Националь» веселой компанией, в которую входили Михаил Светлов, Юрий Олеша и сам Рудерман, порой присоединялись Илья Ильф и Евгений Петров, Михаил Зощенко, если и ему случалось быть в это время в столице.
В «Воспоминаниях» Надежды Мандельштам есть рассказ о том, как после возвращения ее мужа Осипа Эмильевича из Воронежа они приехали к Стеничу с просьбой помочь деньгами. Денег в доме не оказалось, тогда его жена Любовь Давидовна Большинцова была немедленно отправлена в Сестрорецк, где жили на дачах многие писатели. Денег она привезла к вечеру немного, но зато раздобыла несколько чемоданов одежды, тоже необходимой Мандельштамам.
Однажды, провожая Надежду Яковлевну и Осипа Эмильевича из своей квартиры на канале Грибоедова, Стенич показывал им двери квартир на лестничной площадке и этажом ниже — из каждой уже забрали хозяина, а то и всю семью, и повторял, что он — следующий.
Осенью зловещего 1937 года это предсказание сбылось, а менее чем через год (по официальным сведениям архива ОГПУ-КГБ) Валентин Осипович Стенич был расстрелян.
Вот так завершился земной путь блестящего переводчика, уникального знатока европейской и русской культуры и литературы.
Путь «русского денди».
Но вернемся к Вениамину Зильберу.
Приехав в город своей мечты, он поселился на Греческом проспекте у Тыняновых и словно попал в совершенно другой мир. И в плане окружения, и в плане определения главного для себя вопроса: «Кто же я?»
Он поступил в университет, на этнолого-лингвистическое отделение филологического факультета, где лекции читали лучшие из лучших специалистов — В. М. Алексеев, В. В. Бартольд, И. Ю. Крачковский, Е. Ф. Карский, В. Н. Перетц. Память о своих педагогах Каверин благодарно хранил до конца жизни. Отмечая при этом: «А дома меня ждал второй университет — Юрий Тынянов». Никогда не посещая его лекции в Институте истории искусств, потому что в домашних разговорах и спорах блестками вспыхивало и складывалось в целостную картину всё то, что звучало потом для слушателей (будущих известных историков литературы), Вениамин подобно губке впитывал то, о чем написала впоследствии одна из учениц Тынянова, Т. Ю. Хмельницкая: «Все, кому довелось слушать Юрия Николаевича… никогда не забудут это удивительное ощущение радости, праздничного открытия, ощущения чуда. Как будто вы попали в доселе неизвестную страну слова — сложного, многозначного, богатого оттенками и переменчивыми смыслами. Как будто бы устоявшиеся, привычные и гладкие представления о книгах и писателях спадают, как кора, а под ними бурная, тайная жизнь — борьба направлений, школ, позиций».
Тынянов ничему не учил младшего брата своей жены, он подшучивал над ним, порой высмеивал, передразнивал, а начинающему писателю оставалось лишь сделать собственные выводы. И именно эта «антишкола», по словам Вениамина Александровича, «приучила… к самостоятельности, к вглядыванию в себя, к самооценке. Он не учил меня, меня учил его облик, в который легко вписываются меткие, запоминающиеся прозвища, пародии, шуточные стихи. Это был человек, дороживший ощущеньем легкости живого общения, беспечности, свободы, обладавший редким даром перевоплощения, смешивший друзей и сам смеявшийся до колик, до упаду. Как живого вы видели перед собой любого из общих знакомых, а когда он стал романистом, любого героя».
Если мы обратимся к первому историческому роману Юрия Тынянова «Кюхля», мы без труда убедимся в этом — перед нами не свод документальных фактов, а живой человек, страдающий и радующийся, зависимый от собственных комплексов и приверженный идеалам. Тот психологический тип, который с годами становится всё ближе, внятнее, дороже.
А если вспомнить еще «Подпоручика Киже» и «Малолетнего Витушишникова», «Восковую персону» и «Смерть Вазир-Мухтара», мы поразимся не только той видимой легкости повествования, за которой стоит тяжелый труд, но едва ли не в первую очередь тайне проникновения в описываемую эпоху — языку, нравам, соотнесению прошлого с настоящим и многому другому, делающему прозу Юрия Николаевича Тынянова отнюдь не беллетристикой (как порой считал он сам), а значительным явлением русской литературы.
В предисловии к изданию Ю. Н. Тынянова в серии «Классики и современники» (1989) Вениамин Каверин писал: «Исторические произведения Юрия Тынянова проникнуты иронией — по видимости добродушной, а на деле язвительной и горькой. Я бы сказал — быть может, это покажется странным, — что в них есть нечто чаплинское: то соединение гротеска и трагедии, обыденного и невероятного, смешного и печального, та бессмысленность, против которой не только трудно, но и опасно бороться».
К личности и творчеству Юрия Николаевича Тынянова не раз еще придется вернуться на этих страницах — слишком значительное, можно смело сказать, определяющее место занял он в истории отечественной (и не только!) науки о литературе.
Именно в доме на Греческом проспекте произошли важные в судьбе Каверина встречи. Например, с выдающимся ученым Евгением Дмитриевичем Поливановым, который позже будет запечатлен в рассказе Каверина «Большая игра» («Шулер Дье») в образе востоковеда профессора Панаева, а затем в романе «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове» под именем профессора Драгоманова (хотя Каверин сам признавался, что в создании этого героя использовал некоторые черты Юрия Николаевича Тынянова). Разговор Тынянова с Поливановым об открытии Института живых восточных языков студент университета услышал случайно и — мгновенно загорелся идеей дипломатической карьеры. Он вошел в кабинет Юрия Николаевича, познакомился с Поливановым и сразу спросил об условиях приема: готов был учиться в новом институте параллельно с университетом. В первую эту встречу решительно заявил о желании заниматься японским языком, но, уже поступая, поддался влиянию своего старого гимназического друга Толи Р. и объявил комиссии, что хочет изучать арабский, потому что этот язык отличается «изысканностью грамматических форм и богатством лексического состава».
Так Вениамин Зильбер стал студентом двух высших учебных заведений одновременно. Было очень трудно, но и очень увлекательно. В смене серьезных занятий поиски ответа на вопрос: «Кто же я?» казались всё ближе, и отступало чувство, что он — тоже «русский денди», запечатленный Александром Блоком в очерке…
В доме Тынянова произошло знакомство с известным литературоведом В. Л. Комаровичем, занимавшимся творчеством Ф. М. Достоевского, с другими крупными учеными той поры, но едва ли не самой яркой стала встреча с Виктором Борисовичем Шкловским.
«Восхищаясь собой, Шкловский щедро делился этим чувством с другими, — писал Каверин. — На своей особливости он не настаивал. Он был уже как бы между прочим ни на кого не похож. Но выводы из этого несходства были для него важны. Выводы должны были внести новый строй в теорию искусства или по меньшей мере литературы… На первом курсе, по просьбе известного С. А. Венгерова, он заполнил анкету, в которой написал, что поступил в университет с двойной целью: во-первых, основать новое направление в теории и истории литературы, а во-вторых, доказать, что венгеровское направление — ложно».
Именно Шкловский в один прекрасный день на улице у Литейного моста произнес: «Тебя надо познакомить с писателями. Зайди ко мне сегодня вечером, и я познакомлю тебя с писателями. Они — плохие писатели, но Горький говорит — хорошие. Может быть, зайди».
Это случилось вскоре после того, как Вениамин Зильбер, возвращаясь домой после экзамена по логике с твердым ощущением, что никогда больше ему не понадобятся знания этого предмета, увидел объявление. «Дом литераторов объявлял конкурс, в котором предлагалось участвовать начинающим писателям, никогда и нигде не печатавшимся. Дорога от Дома литераторов до Греческого занимала минут десять и — эти десять минут определили многое в моей жизни, — писал в „Освещенных окнах“ Каверин. — Еще не дойдя до дома, я не только решил принять участие в конкурсе, но придумал новый рассказ „Одиннадцатая аксиома“. Конечно, он был подсказан экзаменом, который я только что сдал. Подсказан, связан — и неожиданно, увлекательно связан!»