Атмосфера в самом Баку постепенно накалялась. Из месяца в месяц — не то, чтобы быстро, но как-то неумолимо. Все эти демонстрации на площади Ленина. Палатки с голодающими, которые обещали голодать, пока армян в Карабахе не перебьют всех до единого. В эти палатки и тайники холодное оружие, пики какие-то заносились для борьбы с МВД при будущем разгоне демонстрации. Какие-то безумные речи звучали.
Градус рос. Азербайджанская официальная пресса кишела антиармянскими статьями, и никто писак не укорачивал. Прибывали беженцы из Армении и подогревали ситуацию — а им было, о чем рассказать, ведь в Армении тоже резня шла. Стали бастовать предприятия и общественный транспорт. У нефтяников начались акции саботажа — в одну ночь как-то срезали несколько триста пятьдесят приводных ремней качалок на нефтевышках.
И вот уже промозглой осенью 1988 года объявлена националистами всеобщая забастовка. И шпана собираясь большими группами, бьёт стекла у автобусов, которые отваживаются выходить на линии. Кричит «Газават» — священная война. На головах молодчиков повязаны зелёные ленточки — мол, готовы умереть за Азербайджан. А самим «шахидам» лет по шестнадцать-восемнадцать. И их много. Очень много. Со всего Азербайджана они стекались. Коренные, бакинцы среди них затерялись и в большинстве своём хотели покоя, а не войны. Но сегодня аул на коне!
Подвозит меня по делам водитель-азербайджанец и возмущается:
— Совсем эти аульные одурели! У меня друг армянин. Почему он от них прятаться должен? Мерзавцы.
— Многие так думают?
— Да почти все бакинцы. А эти. Понаехали, сосунки!
По улицам носятся машины такси, из окон которых, высунувшись по пояс, несовершеннолетние дебилы размахивают флагами и ревут возбужденными павианами:
— Карабах!!!
Еду на работу утром. Толпа демонстрантов перекрывает улицу, начинают бить ладонями по автобусу, орать:
— Выходи! Давай с нами!
А русский дедок орёт азартно водителю:
— Чего встал? Дави этих дураков!
Закончилось всё это беснование, как и ожидалось, погромами. В ноябре 1988 года армян начали бить в Баку массово.
Мы как в осаде были тогда. Нам был приказ — в форме военной в городе не появляться. Переодевались на работе. Хотя я сдуру поперся в военной форме ночью — очень надо было, через самый бандитский район к вокзалу. И обошлось. Правда, все же наткнулся на какую-то шоблу, услышал вслед:
— О, лейтенант!
Но не напали — тогда вообще к войскам и к русским относились относительно терпимо — видно же, что не армяне. Главная претензия к нам была, что мы защищаем армян.
Нашим прокурорским стали раздавать оружие для ношения. Морякам, прокуратуре четвёртой армии дали. А нам, гарнизонным, не нашлось лишних стволов. Выяснилось, что мы вообще безоружные, нас на какое-то там довольствие не поставили.
Тогда у нас многие сослуживцы из Афгана в контору прибыли. Они говорили:
— Пистолет при таких делах — дело бесполезное. Больше шанс, что он спровоцирует на расправу, чем спасёт. Вот это другое дело!
И вытаскивали из кармана РГД или эфку. Они вообще как пингвины ходили переваливаясь — все карманы были забиты гранатами. И правда иногда помогало — если смотришь угрюмо и обещаешь взорваться вместе с бандосами — как Володька тогда…
Дивизия Дзержинского
В тот ветренный ноябрьский день я ездил за город — нужно было взять справку на жулика в больнице. Застукал врача, когда ему всучивали за какие-то услуги увесистую пачку денег. Врач смутился и справку мне выдал с нереальной скоростью. И тут же отправился недополученные деньги получать.
А я на нашей ПКЛке (передвижная кримлаборатория на базе ГАЗ-66) уже по темну возвращался в город. Мимо аэродрома ПВО Насосный.
Сцена как в фантастическом фильме. Россыпь разноцветных огней на темной полосе. И движущиеся огоньки приземляющихся самолётов — бесконечные.
Один за одним на посадку заходили транспортники ИЛ-76, такое ощущение, что шли хвост в хвост. Садились, выбрасывали из своего чрева очередную порцию людей в камуфляже. Отруливали на стоянку. А за ними следующий.
Это перебрасывали из Москвы дивизию особого назначения имени Дзержинского.
Бойцов рассаживали по ИКАРУСам, отправляли в сторону Баку — на горячую работу. А у въезда в город уже стоял танк в компании с БМП.
У меня все в груди пело — вот теперь заживём, конец вольнице и погромам. Уж эти-то смогут всех к ногтю прижать.
Одновременно в город стягивали новые войска — десантников, пехоту. Похоже, готовился грандиозный гала-концерт по заявкам националистов и их жертв.
Какой-то слегка подвыпивший азербайджанец, помню, тем же вечером, когда вводили войска, привязался ко мне на улице:
— Э, брат. Что же творится-то? Вы же народ войсками хотите давить! Гусеницами!
И плачет навзрыд. Мне его даже жалко стало. Но народ-то его сильно разошёлся и жаждет крови.
— Нельзя народ войсками, я как человек с высшим образованием тебе говорю. И за Смугаит вы нас зря судите. Это же стихия народная. Неудержимая сила. Ну ладно, брат, извини, — говорит и бредёт к площади Ленина.
Надо же так случиться, в этот бардак у меня как раз мама приехала в командировку в Баку. Поселилась в гостинице «Апшерон» — как раз с видом на площадь Ленина и миллионную демонстрацию. Так что налюбовался я этим.
Ночью из окна её номера вижу такую сцену. На площади ночью оставались, как правило, десяток тысяч наиболее рьяных и бескомпромиссных борцов. Но Карабах орали без остановки. И всё жгли костры.
И вдруг слышится гул. Что-то такое приближается страшное и сильное.
И крики Карабах становятся как-то глуше и глуше.
А на площадь по обе стороны выползают танки — по-моему, Т-72. Сорок штук насчитал. По штату это танковый полк.
Занимают стальные монстры позиции по обе стороны площади. И глохнут.
И в этот же момент замирает вопль «Карабах», который звучал несколько недель, без перерыва даже на секунду.
Так продолжается несколько минут. Потом танки взрыкивают дизелями и неторопливо отбывают в пустую бакинскую ночь. И опять звучит «Карабах», но уже куда глуше.
К утру войска занимают в городе ключевые точки. И всё новые части прибывают.
И вот озвучивается долгожданное и назревшее решение об объявлении особого положения, назначении комендантом генерал-полковника Тягунова. На перекрёстках танки стоят. Дзержинска оцепляет площадь Ленина, но ещё не разгоняет митинг.
Особое положение объявлено. И как-то тепло и радостно становится на душе. Ощущение, что скоро весь этот бардак пройдёт, и будет как по-прежнему. Человек цепляется сознанием за привычную реальность. И иногда не понимает, что она изменилась необратимо. Старой не будет. Будет как-то по-другому, а хуже или лучше — зависит и от тебя самого…
— Надо разгонять, — сказал мне майор из дивизии Дзержинского. — Разгонять к чертям эту площадь. Само не утрясётся. Будут только все более экстремистские лозунги. И погромы.
Я ему верил. Вояки из дивизии Дзержинского получили прозвище — лягушки-путешественники. Зелёные, пятнистые и всегда летают. Фергана, Карабах — везде, где горит, там они. Работа у них тогда была — не позавидуешь. Всегда быть на пути озверелых масс, уверенных в том, что они имеют право на чужую кровь.
Войск а Баку нагнали много. Из Тбилиси припёрся, чтобы быть в первых рядах да на каурой кобыле, тогдашний прокурор округа — человек мягко так скажем, короткого ума, но длинного языка — бывший политработник. Несмотря на генеральское достоинство, больше выступал в роли клоуна, особенно на фоне своих умудрённых прокурорским опытом, хитрых и прожжённых замов. Помню, заходит однажды в наш кабинет, когда кололи солдатика, стырившего оружие. А солдатик не колется. Вот прокурор решил поучаствовать, показать своё значение.
— Я прокурор округа. Генерал. Ты понимаешь?
Воришка на него преданно и затравленно, как на кота мышка, смотрит, кивает испуганно — мол, понимаю, большой человек, генерал.
— Понимаешь, что правду надо говорить?
— Понимаю.
— Ну, говори.
— Говорю. Автомат не брал.
Прокурор смотрит на всех строго — работайте, мол, потом доложите.
Ну и поработали ребята наши — после звездюлей и автомат появился, и признание, и генеральского авторитета не понадобилось.
Ещё любил он родительские собрания проводить — собирать родителей, приезжавших к детям, и полоскать им мозги, что их чадо хреново преступления расследуют.
Такой был типаж странный, совершенно не нужный в военной юстиции, но зачем-то сделавший карьеру. И вот этот фанфарон прилетает в Баку, мол, проследить, как всё проходит. Его в позах ожидающих милости от правителя визирей с поклонами на полосе встречают прокуроры Каспийской флотилии, четвёртой армии и гарнизона. Он грозно сверкает очами на Медведя — это был такой армейскими прокурор, старый, прожжённый, ироничный и авторитетный служака.
— Сколько полков спецмилиции прибыло? — орёт прокурор округа.
А Медведю на эту спец милицию фиолетово, она ему не подчиняется. Но ответить что-то надо. Он вытягивается по струнке и рапортует:
— Два!
— Хорошо!
Потолкался прокурор денёк, засветился, создал ажиотаж и свинтил в Тбилиси. Странный был. И бесполезный такой.
Работали тогда войска в Баку активно. Но площадь пока не трогали.
Ту туда не ходи — там стреляют
Площадь Ленина оцепили бронетехникой, над ней летал вертолёт, а из мегафона время от времени кричали:
— По лицам, застигнутым с оружием, будет открываться огонь!
Потом в народе это трансформировалось — военные совсем одурели, обещают у кого нож заметят, будут на месте расстреливать. Вообще слухи тогда были очень эффективным оружием. Помню, азербайджанка одна говорит мне:
— Народный поэт наш на митинге выступал. Так хорошо говорил. А ночью помер. Сердце не выдержало за народ. А, может армяне отравили. Я весь день сама не своя. Жалко. Ох, армяне!
А на следующий день живой и здоровый поэт выступает по телевидению.