В Имеретии приказал я вступить одному баталиону Херсонского гренадерского и одному 7-го карабинерного полков, хотел ограничиться охранением безопасности военных путей, оставляя отдаленные места до глубокой осени, времени, удобного для наказания мятежников за гнусную измену, но должен был, по просьбе сохранивших верность и преданных жителей, оставить для защиты их в некоторых местах отряды, ибо мятежники понуждают их силою содействовать им, или иначе грозят разорением. Нельзя отказать защиты, или благонамеренные от боязни будут вовлечены в преступления. На сии отряды наиболее нападают бунтовщики, но в некоторых округах состоявшаяся милиция усердно служит с нашими войсками.
Должен предупредить Ваше Сиятельство, что беспокойства в областях, лежащих к Черному морю и Имеретии, могут продолжаться до глубокой осени; но прошу покорнейше доложить Его Императорскому Величеству, что ничего важного произойти не может, если турки не примут деятельного участия, и самая потеря не будет значительною. Я наблюдаю за прочими землями; ибо здесь измена в свойствах легкомысленного народа, и к ней сделана привычка. Строгий пример над гурийскми бунтовщиками нужен для внушения страха: им обуздаются прочие.
Как скоро позволят обстоятельства отлучиться из Имеретии, войска перейдут в Грузию.
Объяснив действия, должен донести Вашему Сятельству, что многие причины стеклись к возбуждению возмущения. Духовенство Имеретийское, по происхождению от знатнейших фамилий, имеющее обширные связи, при введении преобразования по Духовной части, оскорбляясь потерею прежних выгод, неохотно повиновалось распоряжениям Высочайшего утверждения удостоенных. Дворянству Имеретийскому сделано внушение, что власть духовная присвояет и самые частные имения, помещики коих одни: только доходы пожертвовали в пользу Церкви: Самые владетельные князья Мингрелии и Гурии усомнились в неприкосновенности своей собственности, и я не успокоил их, ссылаясь на утвержденные Высочайшею властию трактаты; обо и на их земли не менее распространялось новое преобразование, народ же в Имеретии взбунтовался. Находившийся в Кутаиси Екзарх, выехав поспешно из Имеретии, не имел времени уничтожить сделанное народу вредное внушение; разосланные от него по округам для описания церковных имений чиновники еще менее были в состоянии то сделать, и ни малейшей доверенности не внушала к себе, и самих их спасать надлежало. По выезде Екзарха и свиты его начали рассеиваться толпы мятежников, утихли беспокойства без употребления силы. Впоследствии надобно было удалить из Имеретии противившихся высочайшей власти митрополитов и некоторых участвовавших в смятении князей. Сего нельзя уже было не сделать, ибо снисхождение в глазах грубого народа не могло не уронить власти. В народе же, как и предуведомлял я Ваше Сиятельство рапортом Марта от 5 дня, под №…, возгорелся бунт.
Я употребляю возможное старание, и не могу сказать, что успеваю ослабить общее между Имеретинами мнение, что Церковь ищет обогатиться присвоением частной собственности, и не легко между необразованными людьми здешнего края искоренить мысль, что войска и свою и гражданскую кровь льют для умножения церковного дохода.
Об Имеретии, как стране мало еще известной Правительству, и описав свойства дворянства с невыгодной стороны, должен, однако же, сказать, что последний в оной бунт был в 1810.году, когда царь, содержащийся в Тифлисе под стражею, бежал в Турцию, и он был причиною возмущения народа, но с того времени Правительство не испытало неверности со стороны Имеретийского народа.
28 Мая 1820 г.
г. Тифлис”.
Ермолов, как видим, не только подробно информировал верховную власть о происшедшем, в очередной раз дал понять, что не только в горах, но и за Кавказским хребтом лежат земли, “мало известные правительству”, то есть, обозначив пределы компетенции Петербурга, не только отчитался в энергичных мерах по пресечению мятежа, но и сделал все, чтобы скомпрометировать Феофилакта.
Подавление мятежа поручил он начальнику штаба корпуса генералу Вельяминову.
Алексей Александрович Вельяминов, глубоко образованный европеец, знаток французской литературы и поклонник энциклопедистов, возивший с собой в экспедиции небольшую библиотеку, талантливый и хладнокровный военачальник, был при этом человеком спокойной жестокости.
Чтобы у Алексея Александровича, не просто соратника, но и друга Ермолова, не было сомнений в широте его полномочий, Алексей Петрович снабдил его инструкцией: “Употребив в прошедшем году все меры кротости и снисхождения, даже намерения не показывая к открытию виновных в возмущении, не отдалили мы бунта в Имеретин, и он возгорелся без малейшего повода ни со стороны местного начальства, ни со стороны войска”.
Смысл последней фразы был Вельяминову понятен: виноват в происшедшем исключительно Феофилакт, а расхлебывать приходится светским властям.
“Готов был бы и ныне тоже оказывать снисхождение, но гнусная, подлая измена, сопровождаемая подъятием оружия, требует в пример для будущих времен, строгого наказания. Я предписываю Вашему Превосходительству всех, взятых с оружием в руках, и тех, кои, спасаясь, захвачены будут из скопищ бунтовщиков, наказывать смертию на самом месте преступления. Суду должны подлежать только те, на коих падает подозрение, но нет достаточных доказательств, и сии суды произвести не прежде, как по усмирению мятежа; до того времени содержать их под крепким караулом.
Тех, кои посылаемы будут мятежниками для возмущения жителей или, устрашая их разорением, будут вымогать их согласия, таковых, пойманных, лишать жизни”.
Дубецкий вспоминал: “В шесть или семь месяцев спокойствие было восстановлено. Человек 10 было повешено, некоторые пали под ударами штыков, а другие удалены в Россию”.
Юноша, обвиненный в убийстве полковника Пузыревского, обстоятельства смерти которого так и не были до конца выяснены, равно как и не была установлена вина князя Кайхосро, был забит шпицрутенами.
Как обычно в таких случаях, Ермолов издал один из своих “римских приказов”: “Неприлично было вам, храбрые воины, терпеть гнусную измену Государю великому и великодушному, и наказание должно было постигнуть изменников. При появлении вашем рассеялись мятежные скопища; спасения искали они в лесах и твердых местах, доселе почитаемых непроходимыми; но что может быть препятствием, когда вас предводят начальники благоразумные? Итак, мятежникам бегство осталось единым спасением. Равно уважаю, храбрые товарищи, неустрашимость вашу и усердие. Не потерпим изменников, и не будет их. Благодарю между войсками и сорок четвертый егерский полк, который как чувствовать, так и отмщать умеет потерю своего начальника. Не существует следов крепости, где лишен жизни полковник Пузыревский. Так, по истреблении изменников одно имя их останется в поношении”.
Ермолов получил высочайший рескрипт: “Алексей Петрович! Принятые вами меры к усмирению народов буйных уничтожили возмущения, уничтожили беспокойства, возникшие в Гурии, Мингрелии и Имеретии. Дагестан покорен твердостию и благоразумием во всех случаях распоряжениями вашими. Я считаю справедливым долгом изъявить вам полную мою признательность за успешные действия ваши, будучи при том уверен, что вы усугубите старания к водворению тишины и благоустройства в областях, управлению вашему вверенных.
Пребываю навсегда к вам благосклонный
Александр.
В Варшаве.
18 августа 1820 г.”.
События в Имеретин, очевидно, потрясли Феофилакта. Через год он внезапно умер пятидесяти шести лет от роду от “желчной горячки”.
Официальные документы, отправляемые Ермоловым в Петербург, рисовали картину значительно более оптимистичную, чем была она на самом деле.
Отсюда и уверенность Александра, что “Дагестан покорен”.
Но сам Алексей Петрович, разумеется, ясно представлял себе реальное положение вещей.
Чем дальше, тем яснее он понимал сложность задачи, которую он собирался решать за два-три года, чтобы развязать себе руки к неминуемой войне с Персией.
В его частных письмах уже с 1818 года стали появляться странные на первый взгляд пассажи.
В цитированном нами письме Воронцову от 9 июля 1818 года с Сунжи, когда успешно шло строительство Грозной и ему казалось, что способ усмирения чеченцев им найден безусловно, он писал: “Представил я систему крепостей для областей наших по ту сторону гор лежащих, вводя в предмет умножение и усовершенствование войск в Персии. Она требует обстоятельного рассмотрения, ибо стоит и некоторых издержек. Я об оной сообщу тебе впоследствии, когда правительством или утверждена или откинута будет. Если допустится, то границы наши, сколько возможно по порочному виду их, примут некоторую твердость, и в случае даже распространения оных (то есть он продолжает верить в расширение территории России за счет Персии. – Я. Г.) крепость ни одна не останется бесполезною”. Это сам по себе существенный текст, но для нас важнее то, что идет далее: “Сего, конечно, уже не я приведу к окончанию, ибо несколько лет на то надобно; но по крайней мере план со всеми обстоятельствами соображенный должны будут исполнять мои преемники, и не так как доселе все представлялось произволу начальствующего, который иногда по злобе, иногда по самолюбию, а иногда и по невежеству, уничтожал распоряжения предместника, и от того все осталось в состоянии начала. Таким образом, исчезли все предприятия славного и необыкновенного Цицианова. Злоба и невежество Гудовича изгладили до самых признаков. Я сам испрашиваю на себя законы, но сносить их стану терпеливо, чтобы и другие на месте моем им покорялись”.
Стало быть, в июле 1818 года Алексей Петрович не рассчитывает пробыть на Кавказе “несколько лет”. За те два-три года, что он себе назначает, он намерен заложить основы умиротворения и устройства края с тем, чтобы его преемники продолжили именно его начинания.
А как же война с Персией и грандиозные азиатские планы?
Как и в 1813-1814 годах, настроения Алексея Петровича были весьма неровны. От взлета героического честолюбия до глубокого уныния. И тогда желанный Кавказ казался ссылкой, а срок пребывания в крае минимально сокращался.