<…> Вечером шел маленький дождик, если в Петергофе тоже, то иллюминация не очень завидная.
2 июля. Полтинин ходил сегодня на фуражировку по берегу моря. <…> Они сожгли два баркаса и принесли с собою невод саженей в 50, взятый из аула, который служит доказательством, что здесь много русских, ибо черкесы рыбы не едят. Пришел «Инвалид»,[270] и я начитал в нем, что поручик Савоини[271] 28 мая переведен ротмистром в Оренбургский уланский полк.
3 июля. Сегодня я не пошел на фуражировку со Штейбе, ибо немного побаливает грудь. <…> Какое удовольствие доставляют мне Бестужева повести! «Наезды», «Красное покрывало» и «Страшное гаданье» я сегодня читал и очень жалею, что так скоро кончил. Сегодня я получил от Тимофея Федоровича Мичерлика поливановскую шапку, она лучше моей, за которой я послал в Москву.
4 июля. Сегодня Вельяминов отправился на пароходе в Адлер, собственно, для того, чтобы осмотреть бухты Уланскую и Джубу. <…>
6 июля. 4 батальона под командой генерала Штейбе ходили за рубкой леса для крепости в ущелье налево. Рубка сия продолжалась чрезвычайно долго, ибо деревья рубили на высокой горе, откуда падали они в ужаснейший яр, где их обрубливали и вытаскивали, так что около одного дерева возилось до 80 человек; можно представить, как шло это медленно, ибо с 6 утра до 9 пополудни они нарубили всего 20 деревьев. В левой цепи во весь день, а особенно к вечеру, продолжалась перестрелка, и у нас убито и ранено 12 человек: убитых — 3, а раненых — 9, в том числе 1 убит и 2 ранено деревьями — вот как дорого стоили нам эти деревья. Я не был.
7 июля. Целый почти день провел в крепости, ибо был с рабочими. В крепости теперь ужасная суматоха: со всех сторон таскают в нее кирпич, укладывают кули с мукою, строят казармы и отделывают вал, но, несмотря на множество рабочих, крепость к 11-му числу не может быть кончена, почему и оставляют здесь 4[-й] батальон Навагинского полка, 9-й Казачий полк и линейный батальон, что составляет 2080 человек с саперами и артиллеристами. <…>
Сегодня вечером один черкес, преследуемый 4-мя другими, также пешими, переплыл в нашем виду речку, и предался совершенно русским, и просил, чтобы ему дали место в одном из мирных аулов, просил также, чтобы забрать его семейство, которое не может уйти само, ибо черкесы имеют за ним надзор, почему на завтрашний день и назначен для забрания семейства линейный батальон под командой Полтинина.
8 июля. Зритель, верно, удивился бы, куда и зачем так близко к цепи и даже за цепь бегут со всех сторон офицеры, какое любопытство влечет их. Я сам бежал, как сумасшедший. Линейный батальон возвращался, и мы бежали навстречу, дабы увидеть черкешенок, одним словом, увидеть женщину, это милое создание, которого мы уже более 2-х месяцев не видели. Мы и не обманулись: на телеге везли старика и старуху, отца и мать перебежавшего к нам черкеса, и молодую жену его с ребенком. У ней прелестные глаза, но она не брюнетка — у ней русые волосы, бела и бледна, может быть, от незнания своей будущей участи, но видно также, что она очень изнурена; она очень мила, и ей нельзя дать больше 18 лет. Мы провожали ее до самого штабу, забыв даже, что уже давно 12 часов (час обеденный); муж ее ехал верхом в свите Полтинина, а другие черкесы из нашего отряда джигитовали перед нею и стреляли в бумагу.
В воскресенье, 11-го числа, мы оставляем Пшаду и идем в Уланы, это почти уже решено, все же ненужные вещи отправляются в Еленчик, а больные и раненые — в Керчь и Тамань.
9 июля. Ужасная суматоха: везде ломают балаганы и строят новые на берегу моря для больных, которых по случаю сильной зыби еще нельзя переправлять. Часть артиллерии везется в Уланы на кораблях. Как приятно купаться в море во время зыби, но только не надо удаляться от берегу, чтобы не унесло в море. Вечера уже несколько дней прелестные: тихие и теплые, дни же чрезвычайно жаркие — каково-то будет нам ползать по горкам.
Сегодня из 2-й гренадерской роты Навагинского полка, прикрывавшей пасущийся скот, бежало три солдата, они из противуположной горы начали кричать и манить к себе других, но по них пустили гранату, которая лопнула сзади их, и они ушли бегом. Странно, что здесь в военное время не позволено расстреливать беглых, оттого-то так много дезертиров.
10 июля. Сегодня работа продолжается только до обеда, после обеда дается людям роздых; все палатки уже сняты, и лагерь теперь совершенно военный: местами виднеются палатки, у офицеров поделаны балаганы из кож, войлоков, бурок и рогожек, солдаты поделали себе из шинелей. Впереди лагеря, на кургане, виднеется много черкес, они, верно, удивляются, что у нас сняты палатки и что мы остаемся на месте, завтра, может быть, они постараются с честью проводить столь долго у них гостивших гостей и избавивших их от труда жать хлеб и косить траву.
11 июля. Воскресение.<…> Выступили в 6 часов утра. До Навагинской горы не было ни одного выстрела, при повороте в ущелье, ведущее в Ауланы, имели перестрелку в боковых цепях и арьергарде. <…>
12 июля. В 4 часа утра выступили с полковником Бриммером[272] для разработки дороги через гору Суемчеатель,[273] поросшую густым, толстым лесом; через нее проходит извилистая, узенькая, неровная черкесская дорожка, которую мы и должны были разработать так, чтобы легкие орудия удобно могли пройти и зарядные ящики в три лошади. <…>
Подавались вперед очень медленно, ибо каждую возвышенность должны были брать штурмом и выбивать черкес из завалов штыками; местность черкесам очень благоприятствовала, но они дрались очень дурно; артиллерия наша почти не могла действовать, кроме обстреливая дорогу, 5 раз или более кидались мы на штыки и выбивали черкес из выгодной для них позиции. Трудно остановить русских солдат: когда они кидаются на штыки, для них нет препон. Множество крови служит верным доказательством, что черкесы имели большую потерю, при занятии одной высоты отбито несколько шашек, шапка вся в крови, пистолет и несколько патронов с порохом и пулями — это видно, что они еще не успели опомниться, как русские были уже на вершине. Здесь черкесы вместо обыкновенного гику, когда кидались на шашки, кричали: «Ура!» — между ними было много русских беглых. Часу во 2-м пополудни присоединился к нам отряд, и наш батальон послали в подкрепление в левую цепь, где мы и шли до самого ночлега. Итак, можно сказать, что очень счастливо перевалились через гору Суемчеатель — место, столь удобное для черкес; жаль только генерала Штейбе, командовавшего правою цепью: он тяжело ранен в грудь навылет, с левой стороны пониже сердца. Он шел вместе с стрелками, и когда против одного аула начали черкесы стрелять, то он, показав, как стрелкам должно проходить мимо аула, приостановился, дабы показать следующему ротному командиру, как должно ему следовать; тут цепной офицер и ротный командир просили его, чтобы он не стоял на тычке, а чтобы сошел в роту, ибо его могут ранить, а что они сами передадут и исполнят в точности его приказание, то он сказал: «Скажите, пожалуйста, чем жизнь моя лучше вашей?» — не прошло 5 минут — и он ранен. <…>
Сегодня ранен наш барон Штакельберг в арьергарде при отступлении из Суемчеательского лесу; черкесы были очень близко, и когда он, стоя за деревом, заметил одного из них, спрятавшегося за дерево близ арьергардной цепи, то, держа в правой руке чубук, высунул руку, чтобы показать ближайшей паре стрелков дерево, за которым находился черкес, как в то же мгновение трубка его — пополам, и два пальца правой руки были ранены.
13 июля. Выступили в 6-м часу утра, день был чрезвычайно жаркий, мы шли в колонне (1-й батальон) лишь по назначению, ибо беспрестанно занимали позиции и брали штурмом горы. Шли до самого Аулана по широкому ущелью, черкес было сегодня очень много, но стреляли они слишком далеко, так что пули не долетали до цепи. У них была пушка и 10 фалконетов — все они почти были с левой стороны, и самое большое сборище было на одной горе, весьма для них удобной, через которую левая цепь должна была проходить, и 2-му батальону Навагинского полка должно было взять ее штурмом. Черкесы спустились в аул под горою и засыпали пулями, Загоскин послан был с горным единорожком для обстреливания горы и аула, только что прибыл он на место, один артиллерист убит и два ранены, он остался только с двумя, и сам банил орудие. 52 выстрела выпустил он, и орудие до того раскалилось, что он рисковал, что ему оторвет руки. Тут второй батальон при громком ура кинулся занять гору. <…> Когда заняли гору, то, зашедши в аул, увидели ужасную потерю у черкес <…>.
Море увидели мы, не доходя до оного за ½ версты, и я с Шейблером кричал от радости, люди заметно были довольны, что окончили столь трудный переход, я сам чрезвычайно устал и желал очень отдохнуть. Ущелье и самая бухта Уланская гораздо шире Пшадской, народонаселение очень большое, ибо все ущелье, которым мы проходили, и горы засеяны хлебом, но аулов по дороге видно было очень мало, а то в таких местах, что, идя мимо самого аула, не подозреваешь, чтобы там были строения. Природа в Пшаде разнообразнее: здесь нет тенистых деревьев орешника, нет ни таких садов, ни рощ, здесь, большей частью, мелкий лес и кустарники, а держидерева столько, что пробраться трудно. <…>
14 июля. В 8 часов утра меня насилу добудились, и я отправился с батальоном на аванпост для занятия левой горы от моря. Черкесы сделали по нас несколько выстрелов, но мы заняли гору благополучно, расставили цепь и приказали для стрелков поделать тотчас завалы. Вода в речке Аулан, впадающей под этой горою в море, соленая, и берут воду для питья с другой речки, Тешепс, впадающей в море под противуположной горою. Суда транспортные пришли раньше нас двумя днями, и черкесы стреляли по них из фалконетов.