Вообще все это житье-бытье очень напоминало мне юность, проведенную в институтской общаге: ребята жили дружно и весело, правда, в отличие от моих однокурсников, почти не пили, в остальном же были обычными юнцами – немного ленивыми, немного беспечными любителями приврать и покрасоваться. Правда, у каждого имелось по обрезу, не говоря уж о другом каком-то распиханном по углам квартиры оружии, но моей жизни все это как-то не касалось. Все эти их полубандитские сходки, выбивания денег из должников, решение чьих-то «проблем» проходили мимо меня. Все это их робингудство на кавказский манер, своеобразный кодекс чести, по которому запрещалось обижать слабых и невинных, а все шишки доставались только нехорошим людям (о том, кто дал им право делить людей на хороших и плохих они не задумывались) существовало где-то отдельно от меня.
Дела мои, тем временем, понемногу решались и вскоре Дени, все эти дни не сводивший с меня преданного взгляда, принес мне на подпись оформленные для развода бумаги, и сообщил, что подрастерявший спесь муж согласен на честный раздел имущества.
Итак, все было улажено, я вернулась домой, а через два дня уже бродила по залу вылета Шереметьево-2, ожидая начала регистрации на рейс, отбывающий в Нью-Йорк. Вдруг кто-то окликнул меня по имени, я обернулась и встретилась взглядом со смоляными горячими глазами Дени.
– Как здорово, что ты пришел меня проводить. Спасибо! – разулыбалась я.
– Ты улетаешь, – как-то хрипло произнес он. – Вернешься?
И в этот момент в его глазах я разглядела то, что ускользало от меня все эти дни, прикидывалось то долгом перед дядей, то дружеским расположением, то своеобразным кавказским представлением о справедливости. Без всякого сомнения, мальчишка влюбился в меня со всей пылкостью юного джигита. «Бедный мальчик, мне так жаль», – едва не сказала я. Но удержалась, сообразив, что смертельно оскорблю его, мужчину, воина, защитника униженных и оскорбленных, поэтому лишь провела ладонью по его жестким, спутанным волосам, улыбнулась и пообещала:
– Вернусь. Конечно, вернусь.
А уже через час тряслась в зоне турбулентности в самолете, и думать забыв о томящемся неразделенными чувствами юном горце.
Впрочем, через полгода я действительно вернулась. Очень хотелось ощутить тепло родного дома, насладиться красотой любимой, родной речи. В какой-то момент, находясь в Америке, я испугалась. Испугалась того, что начинаю мыслить на англорусском. И когда пожилой турист– соотечественник (это я сразу выяснила по чудовищному акценту) спросил меня, как добраться до центра, я начала, весьма криво и тщательно подбирая слова, отвечать ему по-русски, мысленно же прекрасно переводя свою тяжелую речь на английский. Именно тогда я и поняла – пора домой. И вскоре ступила на родную, усыпанную мелкой белой крупой позднего ноября, землю.
По возвращении я решила наведаться к моим чеченским друзьям, вручить им, отвоевавшим мне свободу соколикам, скромные американские презенты, ну и просто так, повидаться со смешными мальчишками, напоминавшими мне пришедшуюся на лихие девяностые юность. Явилась без звонка, нагруженная подарками. Дверь мне открыл Дени.
До сих пор понять не могу, как получилось, что я сразу же оказалась в его жилистых ловких руках. Я едва успела произнести «Привет!», и в то же мгновение ощутила горячие ладони на своих плечах и твердые мускулы груди, к которой оказалась прижата, его дыхание на своей щеке, его губы на моих губах.
– Лихо, – выдохнула я, пытаясь высвободиться. – Ты всех старых знакомых так встречаешь?
Мальчик же, кажется, напрочь утратил чувство юмора, вцепился в меня мертвой хваткой, словно боялся, что я ускользну, как ночное видение, гладил волосы, плечи и твердил:
– Ты вернулась! Вернулась!
Дени ухаживал за мной со всем пафосным провинциальным шиком, действовал «по понятиям». Все эти приемы еще с юности были мне хорошо знакомы – влетающий во двор на всех парах лоснящийся в лучах солнца мерседес, какие-то немыслимые золотые побрякушки, которые я стеснялась носить – слишком уж дешево они выглядели.
– Я женюсь на тебе! Ты выйдешь за меня, выйдешь? – чуть ли не каждый день допытывался он.
– Твой папа не разрешит, – отшучивалась я. – К тому же я никогда не приму ислам.
Кто знает, может быть, я и совершила бы этот дикий немыслимый поступок, привлеченная его юностью, пылкостью и беззаветной преданностью, которую я отвыкла уже видеть в мужчинах. Вероятно, нам удалось бы как-нибудь поколебать патриархальные устои его строгой семьи, если бы… Если бы Дени сам не познакомил меня с Исламом.
Я навсегда запомнила этот день – мягкий полусвет раннего зимнего вечера, струящийся через окно, негромкая музыка, доносящаяся из комнаты одного из ребят, и какое-то смутное, с самого утра томившее меня ощущение близкой беды. И когда Дени окликнул меня, сидевшую с книжкой на диване, «Оксана, познакомься, это Ислам!» я, как будто бы знала, что будет дальше, еще раньше, чем обернулась, чем встретилась глазами с его непереносимым ледяным голубым взглядом.
Он был красив какой-то давно забытой в нашей городской жизни, настоящей хищной природной красотой. Льдистые пронизывающие глаза, оттененные иссиня черными, прямыми ресницами, четкий горбоносый профиль, ранняя седина, рассыпанная в жестких темных волосах, неожиданно нежный рисунок рта, ловкое поджарое тело, тело дикого зверя, немного скованно двигающегося в тесном пространстве городской квартиры…
Я только один раз взглянула на него – и умерла. Все полетело к чертям – все планы и доводы рассудка, все мои полусмешливые обещания Дени, все, все. Я с первой секунды, с первого его взгляда поняла, что, прикажи он, и я пойду за ним, не спрашивая ни о чем и ни о чем не жалея.
Коротко кивнув мне, он двинулся дальше по коридору. Я же так и осталась сидеть, пригвожденная этим его мгновенным молчаливым заклятьем. Затем поднялась на ноги.
– Ты куда? – ревниво вскинулся Дени.
Он тоже, должно быть, почувствовал… Попытался схватить меня за руку, удержать. Я же с силой расцепила его пальцы:
– Мне надо размяться. Пожалуйста, не ходи за мной!
В кухне висел сладковатый удушливый дым. Профиль Ислама на фоне окна, прижатая к губам маленькая трубка для курения гашиша. Черты его лица как будто стали мягче, глаза глубже запали. Это уже не живой мужчина был, а некий дух, древнее языческое божество.
– Можно мне? – я потянулась к трубке.
Он же, отведя мою руку, вложил тонкий деревянный мундштук мне в рот.
Голова закружилась, дыхание стеснилось в груди. Я не знаю, произнес ли он вслух эти слова «Ты моя женщина, я тебя выбрал» или я просто почувствовала это, домыслила за него. Возможно, это я ему сказала «Ты теперь мой. Я тебя выбрала» Я уже не помню. Возможно, и так. Только в тот вечер мы, никому ничего не объясняя, сбежали оттуда вместе, чтобы вместе и оставаться теперь навсегда.
Я давно не была впечатлительной неопытной девчонкой, напротив, о моем любовном багаже можно было бы написать десяток объемистых томов, но такого, как этой ночью, я не испытывала никогда раньше. Его чуткие пальцы, словно давно знавшие меня, каждый изгиб, каждую впадинку. Тяжесть его сильного горячего тела, так легко становящегося гибким и невесомым. Вся эта его странная горчащая, словно тоскующая нежность. Будто бы именно меня, злоязыкую, несговорчивую, придурковатую и вечно хохочущую, он всегда искал, и вот теперь, обретя, боится, что судьба отпустит нам слишком мало времени.
Мне казалось, я знаю его всю жизнь, и все, что я должна была узнать о нем позже, не имело никакого значения. Ему 37, у него двое детей-подростков где-то там, на Родине, он прошел войну, и в Москве сейчас находится почти нелегально, хотя и давно амнистирован Российским правительством.
Впрочем, все это меня мало волновало.
Описывать подробно нашу дальнейшую совместную жизнь долго, да и бессмысленно. Вереница расплывчатых, перетекающих друг в друга дней, жесткость его щетины под моими пальцами, запах гашиша, чуть горьковатый вкус его губ. Мы как будто бы перенеслись из реальности в мир его бесконечных затейливых баек, рассказывать которые он пускался, выкурив очередную трубку. Перед моими глазами проплывали освещенные закатным солнцем багряные горные хребты, темные быстрые всадники, бесшумно уносящиеся к горизонту, отдаленный глухой грохот разрывов. Я постоянно прибывала в каком-то пряном терпком полусне, словно вместе с Исламом перенеслась внутрь волшебного фонаря, бесконечно зажигающего для нас свои плоские раскрашенные картинки.
Как-то ночью отправившись гулять – такая нам вдруг пришла фантазия – мы забрели в парк. Усыпанные снегом елки стояли в тишине, как заколдованные. Кружевные от инея ветки деревьев тянулись к нам. Я подпрыгнула – хотела сорвать льдисто-красную рябиновую гроздь, но лишь обрушила лавину снега себе на голову. Ислам со смехом потянулся ко мне, принялся осторожно стряхивать снежинки с моих волос и вдруг, неожиданно поддавшись порыву, с силой прижал меня к себе, ткнулся в лицо холодными губами.
– Я люблю тебя, – расслышала я в стылой тишине.
– Что? – переспросила я, не разжимая век.
Он не ответил. Открыв глаза, я увидела, что лицо его отчего-то исказилось, губы болезненно сжались, в глазах же сквозила какая-то обреченная нежность.
– Что с тобой? – я хотела дотронуться до его лица.
Он же неожиданно отстранился и быстро пошел вперед, бросив на ходу:
– Пошли, я замерз. Ну и холод в этой Вашей Москве.
Просыпаясь по утрам, я лежала молча, боясь пошевелиться, и рассматривала его резкий, горбоносый профиль из-под ресниц. Я смотрела на него, и в груди делалось тесно. Радость наполняла меня, радость бытия, любви, радость отдавать, не ожидая ничего взамен.
Ислам просыпался. В его голубых глазах преломлялся солнечный луч. Он проводил ладонью по моей щеке и говорил:
– Тебе идет утро…
Однако стоило нам оказаться на людях, как весь сладкий дурман рассеивался. Ислам в мгновение ока делался далеким, жестким, закрытым для меня.