– Не бери меня за руку, – одергивал он меня при всех, смерив холодным взглядом бледно-голубых глаз.
Или:
– Сбегай вниз, подгони машину. Да захвати пива по дороге.
Я ершилась, конечно.
– Да кем ты себя возомнил, принц чеченский? Вали к себе на родину, пусть там тебе местные девчонки пиво подают, да глаза поднять не смеют.
Он вторил мне:
– Как ты вела себя сегодня вечером? Опять влезла в мужской разговор? Перебивала, хохотала… И это платье! Я велел тебе не надевать его. Приличная женщина никогда не наденет такое!
Меня выводил из себя его мобильник, постоянно взрывавшийся звонками. Из трубки доносился сердитый женский голос, вещающий что-то на непонятном мне языке. Лицо его становилось непроницаемым, он уединялся с трубкой в ванной. Я же барабанила в дверь.
– Кто это звонил?
– Моя мать.
– Опять мать? Она уже звонила тебе вчера. Ей что, заняться больше нечем?
– Знай свое место, моя мать– это святое. Только попробуй еще что-нибудь о ней сказать.
Мы бешено ссорились, до взаимных проклятий. А потом обязательно страстно мирились. Наверное, было все-таки между нами что-то, помимо животной тяги друг к другу, какая-то трагическая предопределенность судьбы.
Мы не говорили о будущем, не планировали ничего. Было только здесь и сейчас, я и он. До нас доходили, конечно, отголоски глухого ворчливого недовольства всей этой обосновавшейся в Москве чеченской братии. Как же, ведь я, подлая, обещалась Дени, а потом крутанула хвостом и всех их, всю эту дружную компанию малолетних робингудов, кинула. Впрочем, я полагала, что богатый и строгий папаша моего недолгого жениха, только обрадовался, что я исчезла с горизонта и не маячу больше ужасной перспективой иноверной великовозрастной, и – о ужас! – недевственной невестки. Ислам как-то со смехом сообщил, что Дени, в запале, грозился кому-то там его убить…
Всегда трудно бывает определить тот момент, когда отношения достигают своего пика, и все начинает разваливаться, расшатываться, катиться к черту. Когда ссоры происходят все чаще и злее, а примирения являют собой уже не те порывы самоотречения и прощения, а все больше напоминают сухое объявление перемирия.
Как так получилось, что в моей однокомнатной квартире прочно обосновался шустрый быстроглазый мальчишка лет шестнадцати, ни бельмеса не понимавший по-русски? Ислам сказал, что это какой-то там его двоюродный племянник, что его нужно пристроить в институт. Я с трудом представляла, как это можно сделать в данной ситуации.
– Он что, вечно будет тут жить? – вопрошала я.
– Когда поступит, получит общежитие, – обнадеживал меня заботливый дядюшка. – А пока потерпим.
Увы, терпение никогда не входило в список моих добродетелей. Мальчишка раздражал меня страшно. Целыми днями он таращился в телевизор, включая, в основном, музыкальные каналы, а, завидев Ислама, тут же принимался что-то горячо тараторить тому по-чеченски. Ислам отвечал ему коротко и отрывисто, сам же от этих разговоров делался какой-то странный, дерганный, злой. И в его обращенном на меня взгляде я все чаще видела тупую тоскливую безысходность, словно душу его раздирали какие-то неразрешимые противоречия.
Я же, вглядываясь в синие глаза пацаненка, ломала голову, уж не родного ли сына подселил ко мне Ислам под видом дальнего родственника. И, если это так, с кем остался второй его отпрыск? Вероятнее всего с родной матерью, которая, бедолага, сидит вечерами на крылечке, дожидаясь своего запропастившегося верного супруга.
Мальчишку мы поселили на кухне, стелили ему на раскладушке. Ислам, тем не менее, при нем отказывался прикасаться ко мне даже пальцем. Это, впрочем, имело некоторые основания. Однажды ночью я, не позаботившись накинуть халат, пробралась в кухню попить воды в одной коротенькой ночной рубашке, и сквозь груду подушек на меня немедленно уставился зоркий любопытный глаз.
Чтобы все-таки предаться кое-каким плотским радостям, приходилось мотаться по трехкопеечным гостиницам, мыкаться по чужим углам. Деньги, заработанные мною в США, таяли на глазах, Ислам же не утруждал себя вливаниями в семейный бюджет. Проще говоря, он не утруждал себя вообще ничем. Он просто находился рядом– и все. Этого, считал он, было вполне достаточно.
В конце концов, одной насморочной ночью в начале апреля нам таки не хватило денег снять номер в самой затрапезной, притулившейся где-то за МКАДом гостинице, и я, измотанная, осатаневшая от всего этого веселья последних месяцев, застряла тут же, в заплеванном гостиничном баре и принялась методично напиваться. Ислам теребил меня, но довольно таки вяло, пытался увести домой, в конце концов, выволок-таки на улицу, где я, рухнув на мокрую тумбу у обочины шоссе, разразилась потоком брани:
– Никуда я не пойду! – с пьяным надрывом кричала я. – Так и буду здесь сидеть. Да! А что? Мне есть куда пойти? В моей квартире твой бедный родственник окопался! Сколько он еще собирается тут торчать? В какой институт, интересно, ты собрался его пристраивать, если он даже по-русски не говорит? В заборостроительный? А, может, это вообще твой сын? Может, ты и всю свою семейку собрался ко мне переселить? И детишек, и жену законную, а?
Он пытался что-то сказать, я же лишь махала руками:
– Не хочу слушать, наркоман ты долбанный! Как же ты достал меня! Как все это меня достало!
Тогда он вдруг резко развернулся и пошел прочь, к дороге, не говоря ни слова, не глядя, уверенно ступая по лужам, по остаткам размокшего проксишего снега.
– Стой! – уже окончательно заревела я в его удаляющуюся спину, в развивающиеся по ветру седоватые жесткие волосы. – Стой! Вернись, сволочь! Я не могу без тебя!
Он же, не оборачиваясь, свернул к малоосвещенному шоссе, поднял руку, ловя машину. И тут же перед ним затормозил черный тонированный форд.
Ему ничего не стоило бросить меня вот так, одну, без денег, посреди ночи, в незнакомом районе. Я вскочила на ноги и побежала за ним, не зная, что сделаю сейчас – расцарапаю в кровь его надменную рожу или упаду к его ногам, вымаливая прощение. Просто повиновалась какому-то импульсу, пьяному порыву, сорвавшему меня с места. Я видела, как за ним захлопнулась дверца, как машина резко тронулась с места, и все равно продолжала бежать, задыхаясь, глотая холодный весенний воздух. В оранжевом свете фонарей, обрамлявших темную дорогу, мне хорошо видно было, как автомобиль резко развернулся на перекрестке, и со стороны пассажирского сидения на дорогу тяжело выпал какой-то крупный темный предмет.
Не понимая ничего, видя лишь, что машина остановилась, что, должно быть, Ислам все-таки решил подождать меня, я кинулась вперед и бежала, бежала, не разбирая дороги, пока, споткнувшись об это, темное, не рухнула прямо на него.
Я почувствовала, поняла, что это Ислам, даже раньше, чем различила в темноте его бескровное лицо, едва вдохнула терпкий пряный запах, ощутила такое знакомое мне, столько раз прижимавшееся к моему тело. Он лежал, откинувшись на спину, в миг сделавшийся каким-то грузным, неуклюжим, неживым. Запрокинутое назад сереющее лицо, сомкнутые веки. Я хотела закричать, но из легких вырвался лишь хриплый всхлип.
Я не понимала, что с ним, надеялась, что, может быть, он просто оглушен, потерял сознание, когда его выкинули из машины, и все же продолжала ощупывать его тело в поисках раны. И, разумеется, нашла ее – ножевое ранение внизу живота. Нужно было что-то сделать – вызвать скорую, наложить повязку. Я метнулась к машине, водителя, конечно, давно уже не было, автомобиль без номеров тускло и потерянно светил фарами в темноте. Схватилась за телефон и вспомнила, что номер мой давно заблокирован. Проклятое безденежье последних недель! И ни одной машины, которую можно было бы остановить, прося о помощи.
Что делать? Бежать обратно к гостинице в поисках телефона? Но как оставить его здесь, одного, в темноте, истекающего кровью?
Словно во сне, я услышала за спиной голос:
– Вот и все. Этого ты хотела, да?
Обернувшись, я разглядела во влажной темноте белое лицо Дени – заострившиеся скулы, страшные остановившиеся какие-то глаза.
– Ну что ты так плачешь? Зачем убиваешься? Он ведь никогда не любил тебя, у него жена в Грозном, и младший сын. А этот пацан в твоей квартире – его старший. Он зацепиться за тебя хотел, чтобы всех их в Москву перетащить. Он дерьмо! А я люблю тебя, и ты меня любила, пока он не появился. Я говорил, что уничтожу его, уберу с пути. И сделал это! Теперь ты только моя.
Я подумала сначала, что он не в себе, что все это какой-то горячечный бред, кошмар, который скоро рассеется.
– Как ты здесь оказался? – спросила почти безучастно.
– Я следил за вами, все время следил! – запальчиво заявил он. – Я знал, что он все равно тебя бросит…
– Дай телефон! Нужно вызвать скорую! – я шагнула к нему, но он отступил назад, отбросив мою руку. – Дурак, он же истечет кровью! А тебя посадят за убийство!
Я схватила его за лацкан куртки, попыталась выхватить из кармана телефон. Он отталкивал меня. Мы боролись в дышащей ледяным туманом тьме, отчаянно, почти безмолвно, хрипло дыша. Наконец, мне удалось выхватить трубку, я метнулась в сторону и побежала, на ходу набирая номер.
Мутный рассвет нагнал нас, шагающих по обочине шоссе. Полчаса назад Ислам перестал дышать, так и не придя в сознание. Мне казалось, я всю жизнь буду ощущать тяжесть его головы у себя на коленях. Теперь все уже было кончено, не было никакого смысла оставаться и ждать приезда скорой. Дени заставил меня подняться, почти толкал, направляя в сторону все еще спавшего огромного серого города.
Он шел рядом и, не умолкая ни на минуту, бубнил:
– Теперь мы всегда будем вместе. Никто не встанет поперек дороги. Ты – моя женщина, я заслужил на это право.
Постепенно мне удалось усилием воли отключить слух, отрешиться от его монотонных заклинаний, и лишь взвывшая в тумане милицейская сирена вывела меня из этого транса. Дени рванулся в сторону, отрывисто закричал что-то выскочивший из автомобиля человек в форме. Я видела, как двое повалили Д