– Где Руслан? – я попыталась зашевелиться на жесткой клеенчатой лежанке. – Что с ним?
– Чшшш, лежите спокойно, Вам нельзя двигаться, – надо мной склонилась медсестра, кольнула меня чем-то в вену, и я снова отрубилась.
Я узнала о том, что моего любимого больше нет, уже после реанимации. Натурой я себя показала упертой, заполучив приличное ножевой ранение и потеряв при этом столько крови, я все-таки выжила. Я выжила, а он – нет. Нападавшие перерезали ему яремную вену, к тому моменту, как подъехала скорая, он был уже мертв. Он ушел легко, без мучений, меня же – полуживую, хромую, искалеченную оставил здесь мучиться.
Самое страшное случилось уже потом. Даже не в том оно заключалось, что я уже никогда не могла почувствовать ни его взгляда, ни теплоты его широкой и горячей руки, ни этого смеха, смеха задорного никогда не унывающего мальчишки, самое страшное как выяснилось было в том, что мне совсем перестали сниться сны. Ни черно-белые, ни цветные, много лет, я засыпала так, как будто проваливалась в преисподнюю, и возвращалась на землю, с трудом очнувшись.
Уже в самую секунду своего пробуждения, понимая, что мой час еще не настал, но все еще не в силах осознать, где я нахожусь в данный момент – между какими измерениями. И Руслан мне не снился. Совсем. Знаю, он постоянно стоял за мной все эти годы, мой единственный, мой любимый муж и названный отец моих детей. Он стоял рядом неслышно и в печали, и в радости, я всегда знала, что он незримо за мной наблюдает, всегда.
Иногда во сне я чувствовала лишь прикосновения легкого горячего ветра к своим ступням. Руслан раньше любил, дурачась, целовать мои ноги, но его лица, самого желанного лица на свете я не видела никогда, как ни просила на ночь у Бога об этом, как ни умоляла.
Малодушно упрашивая уже самого Руслана присниться, я хотела выведать у него, простил ли он меня тогда за мой несносный характер и не мучается ли он там без меня, и не скучно ли ему. Или, может быть, ему неприятно, что я много лет подряд начинаю свою ночь с ритуала-молитвы, закрыв глаза, прошу его мне присниться, а потом жду. Может быть, ему больно все это наблюдать, может быть, он там считает это все бездарным позерством. И не слышит меня, не видит, я надоела ему своими тайными слезами. Может быть там, где он есть, там нет дела до таких как я, и меня он давно забыл, встретившись с кем-то более любимым, деля рай на двоих, где я буду лишней…
Руслан всегда за моей спиной, и это я, подлая, не даю ему покоя. Первое время, когда меня еще кололи сильными успокоительными, я все равно кричала, как раненая куница, лампочки лопались, люстры взрывались, форточки хлопали. Было такое дело, не раз и не два.
Я кричала ему только одно, пыталась достучаться до холодных как будто безжизненных небес, куда он навсегда от меня ушел, так, как никогда не кричала при его жизни.
– Дрянь, дрянь, ты, мерзавец, тебе там хорошо, а мне сколько, сколько здесь еще торчать? За что ты так со мной поступил, сволочь, за чтооо?
Это был апогей моего крика, это мое фирменно «за что», тут я обычно в конвульсиях падала на кровать, немедленно волны уплывающего куда-то от меня паркета раздвигались и оттуда появлялась заплаканная мать всегда с укором во взоре и шприцом снотворного наизготовку. За сорок дней я потеряла треть своего веса, почти уже вставать не могла, впрочем, это было и к лучшему, чем быстрее таяли мои силы, тем отчетливее и притягательнее для меня становился мой конец.
Я хотела к нему, к нему, где бы он ни был, в аду или раю все равно, но только к нему. К своему возлюбленному человеку. Натура, хоть и впечатлительная, но до крайности упертая, я была уверена, что Руслпн не мог оставить меня просто так. Я верила, что, где бы он ни был, он думает обо мне и о своей матери, о двух единственных женщинах, которых в своем земном обиталище он любил безмерно.
В том, что он действительно любил меня, любил преданно, бескорыстно, страстно, я убедилась позже, уже читая его письма ко мне, которые он озаглавил «моей будущей жене». Я нашла их спустя три месяца после его гибели, он писал мне их целый год, стесняясь самого себя и не отправляя. Мне повезло, что он так любил меня, это часть души, желтая от времени, но еще живая, эта часть его души досталась мне.
Саша поморщилась и тихонько застонала. Марина Григорьевна вздрогнула, склонилась над постелью, но лицо девушки уже разгладилось, снова стало спокойным, отрешенным. Марина Григорьевна дотронулась дрожащими пальцами до щеки дочери, погладила, отвела неловко упавшую прядь волос. Девушка все еще не приходила в себя. И Марина Григорьевна продолжила рассказ.
– После того, как я вышла из больницы, для меня внезапно нашелся смысл жизни. Я бешено, до кровавых мальчиков в глазах хотела отомстить тем выродкам, что отняли у меня любимого. В милиции одуревший от безделья следователь лишь пожал плечами – Ваше дело типичный висяк, найти троих случайных грабителей, которых Вы даже в лицо не запомнили, практически невозможно, чего Вы от нас хотите?
Это было самое начало девяностых, бандитские разборки случались чуть не каждую неделю, и у ментов хватало забот, кроме моего, так называемого «висяка». Правда, когда я уже выходила из отделения, меня поманил пальцем один блюститель порядка. Сейчас я не помню его фамилии, помню лишь, что он был похож на крысу, жадную до самозабвения. Крыса намекнул мне, что за хорошую плату он найдет для меня тех, кому я так яростно мечтала отомстить. Вернее, выяснит, где я смогу их найти. Большего он не обещал, но большее мне было и не нужно. Я продала все, что у меня было – все драгоценности, машину, еще немного заняла – и отнесла ему мзду. И через несколько недель он назвал мне адрес – там был какой-то подвал, место тусовки районной неблагополучной молодежи. Через друзей я разжилась оружием – новеньким Макаровым– и на хромой ноге, еле ковыляющая, отправилась мстить. Да, я оказалась не только живучей, но и очень дерзкой, практически сумасшедшей…
Я нашла их там, в провонявшем мочой и химическим яблочным запахом подвале. Их было двое. Третьего, как они рассказали мне, уже успели поймать с поличным на месте какой-то мелкой кражи. Опустившиеся наркоманы, варщики винта, – вот кем оказались мистические злодеи, чью смерть я так явственно предвкушала, почти чувствовала губами и пальцами. Совсем молодые, едва за двадцать, убогие больные животные, проторчавшие мозги и душу, готовые убить родную мать ради очередной дозы.
Я смотрела на них, пресмыкающихся передо мной, и понимала, что не смогу сделать им ничего губительного. Наказать их сильнее, чем они сами себя наказали, было не в моих силах. Мой любимый погиб как праведник, он и в предсмертной икоте остался человеком. Этим же быстрая смерть принесла бы лишь облегчение, стала бы актом милосердия с моей стороны. Оставить их жить – такими – вот, что было бы настоящей жестокостью. Я ушла оттуда, лишь пару раз выстрелив обоим по ногам. Я не обернулась, знала, что они останутся живы, и сколько им еще осталось бродить исколотыми тенями по земле, столько они и будут хромать. Так же как хромаю я.
Теперь ты знаешь настоящую причину моего увечья. Вовсе не сложный перелом сделал меня хромой. И лишил профессии, балета и сцены.
Что же дальше? Я осталась жить, искалеченная, постаревшая, лишенная даже мечты о сладостной мести. С балетной карьерой было, конечно, покончено, но со временем мне удалось стать хореографом, вести балетные классы у детей. Впрочем, об этом ты все знаешь.
Руслан мне все равно не снился, а в январе и феврале мне нет покоя. Впрочем, тут я лукавлю. Мне раз в год обязательно снится один сон, яркий, очень счастливый, радостный. Каждый год, как ты знаешь, летом я езжу в горы навестить одну пожилую женщину. Я лгала тебе, когда говорила, что это мать моей погибшей в юности подруги. На самом деле, это Малика, мать Руслана.
Приезжая к ней, я прихожу на могилу своего любимого веселого хулиганистого мальчика, который только и начал по-настоящему жить в сорок лет, только начал строить надежды и мечты.
Я рано утром приезжаю к кладбищу, захожу за его ворота, сажусь на дощатую скамью возле могилы и часами рассказываю моему любимому, как прожила этот год, что мне удалось увидеть, какие люди мне встретились, какое нынче удалось небо над моей головой и как жарко сейчас в предгорье, не то, что в Москве, как спокойно и хорошо мне сейчас.
Рассказываю, как ощущаю его присутствие рядом, что не ропщу на судьбу, что не стремлюсь искусственно приблизить нашу встречу и что точно знаю, что когда это все-таки произойдет, увижу его длинноволосым, тридцатитрехлетним (прим. автора – по Корану все праведные мусульмане встретятся в раю в возрасте 33 лет), в том голубом пиджаке, что мы приглядели ему в модном тогда магазине на свадьбу. Руслан как будто бы мне отвечает, уверяя, что не надо печалиться, что он будет меня ждать, сколько потребуется. А тебе, любимая, ласково приказывает он мне, надо жить за двоих, я твое дыхание, твои глаза и руки – это все я, и с тобой ничего не случится, ибо я всегда с тобой рядом, любимая моя девочка.
Он даже немного укоряет меня за то, что не отдаю должного внимания своим двум детям, как если бы это были наши с ним дети, и не дарю своему прекрасному и великодушному мужу столько теплоты, сколько он заслуживает. Мужу, который подобрал меня на развалинах жизни, хромую, полубезумную лишенную работы, утопающей в предметной депрессии. Мне было 34 года. В ответ я начинаю плакать и глажу горячий могильный холм. Земля под руками высохшая, прожженная солнцем и горячечным ветром с гор… Голос Руслана в моей голове становится все тише, тише, пока не замолкает окончательно.
Потом я обычно сажусь в машину, и еду к совсем старенькой матери моего Руслана она все знает, что делать со мной дальше. Я умываюсь теплой водой из ее рук, затем, в беспамятстве, падаю на железную кровать, на старинную перину, на которой мой мальчик спал много лет назад, утопаю в ней и мгновенно засыпаю.
И мне наконец-то снится этот сон, ради которого я проделываю каждый год такой долгий путь, и встречи с которым жду так яростно и жадно.