Я вижу Руслана, своего мужа, таким, каким много лет назад, и так же на его гордом волевом лице играют разноцветные огоньки. Присмотревшись повнимательнее я понимаю, что мы с ним сидим на террасе, увитой плющом и крупными янтарными кистями винограда, а это просто солнечные зайчики, прорвавшиеся сквозь зеленую ограду, ласкают его лицо. Наконец-то мы с ним выстроили свой дом, который задумали той зимой, когда решили пожениться.
Мы держимся за руки как тогда, в Волоколамске, но снега нет, стоит лето, из кустов разносится стрекот цикад, какие-то неизвестные мне птицы выясняют отношения дивным, сказочным пением. Солнце стоит в зените. И я вижу, каким прекрасным хозяином своему дому стал Руслан, как гладко выкрашены стволы деревьев, какие резные ступени на нашем крыльце, как все слаженно и красиво у нас.
Со ступеней из кухни сбегает красивая маленькая девочка и виснет на отце, он же подхватывает ее и кружит неистово, весь объятый солнцем, светом, детским смехом.
Я вижу как наша дочь любит моего мужа, своего отца, как она во всем похожа на него, какие пронзительно голубые глаза у нее, и как счастлива я сама, что не отказалась тогда от него, когда он был бродягой и не хотел иметь ни семьи, ни детей.
Я вижу, как моя моложавая и любимая свекровь Малика, исполненная игривого коварства, сманивает их за стол, показав им из под занавески край воздушного аппетитного ежевичного пирога.
Наконец мы остаемся с мужем одни. И так же как сто тысяч раз подряд я кладу ему голову на плечо, обнимаю двумя руками его крепкий стан и спрашиваю:
– Руслан, ну ты не жалеешь, что женился на мне? Мы ведь очень счастливы с тобой, так ведь? Теперь-то ты никуда от меня не сбежишь? Ведь я ни разу не предала тебя! – и немного просяще заглядываю в его светлые васильковые глаза снизу вверх.
Руслан в ответ чуть хмурится, сдвигает свои волевые брови к переносице и тут же, усмехаясь над самим собой, целует меня крепко, прижимает к сердцу, как будто не собираясь отпускать больше никогда.
– Конечно, Мариям. Конечно, мы счастливы. Все так получилось как я и говорил – это у нас навсегда.
Окончив свой рассказ, Марина Григорьевна спрятала лицо в ладонях и несколько секунд сидела молча, ощущая кожей горячее движение век. Она не видела, как зашевелилась на постели бледная пятнадцатилетняя девушка. Как дрогнула ее тоненькая рука, затрепетали веки и глаза, огромные, голубые, вдруг открылись и с недоумением оглядели больничную палату. Она очнулась лишь от голоса, слабого, но явственно прозвучавшего в тишине:
– Мама! Мама, ты здесь? Мне ужасно хочется пить!
Марина Григорьевна дернулась, вскочила со стула, припадая на больную ногу, метнулась к кровати и, издав горлом короткий судорожный звук, припала лицом к плечу пришедшей в себя дочери.
Самый лучший день
Апрельское небо было до того синим, что, если долго смотреть вверх, начинало резать глаза. Обрывки белых облаков резво неслись по нему куда-то, торопясь покинуть Москву. Он же не торопился – всему свое время, самолет у него только завтра утром.
Он медленно прошелся по Пятницкой, задержался на Большом Москворецком мосту, посмотрел на лепящиеся друг к другу разноцветные особнячки Замоскворечья, церкви, похоже на глазированные бисквитные пирожные. Над золотыми маковками в яростном весеннем небе кружили галки. Рваные облака и опрокинутые крыши дрожали в серой недавно вскрывшейся из-подо льда воде Москвы-реки. Цепляя их острым белым носом, лихо бежал по течению прочь белый речной трамвайчик.
Он поднялся вверх по запруженной блестящими машинами Тверской, свернул в тихий мощеный брусчаткой Камергерский переулок и сел за столик летнего кафе. Заказал чашку кофе и рюмку коньяку, отхлебнул горячую густую маслянистую жидкость и машинально облизнул обожженную губу.
Мимо бежала многоликая неугомонная московская толпа – клерки в плохо сидящих пиджаках, смешливые студентки, озабоченные аляповато одетые матери семейства, рано обрюзгшие мужички средних лет, дети, вертящие в руках дорогущие мобильники.
Прихлебывая коньяк, он смотрел на торопившийся куда-то мимо него город, внимательно, пристально, словно хотел навсегда запечатлеть в памяти его черты. Так или иначе, его жизнь была тесно связана с Москвой последние почти 25 лет. Почти дотянул до серебряной свадьбы. Трудно поверить, что больше он, вероятно, никогда не увидит этого города.
Сейчас, когда он досконально знал все запутанные Московские переулки, изучил каждую подворотню, ориентировался даже среди одинаковых неотличимых друг от друга многоэтажек спальных районов, смешно было вспоминать, что впервые увидел он этот город из окна военного госпиталя. Оттуда и видно-то было только широкую подъездную аллею, притулившуюся среди высоких елок доску почета с выгоревшими фотографиями, и торчавшие вверх далеко за деревьями высокие серые дома. И он, едва начавший вставать с больничной койки, подолгу простаивал у окна, гадая, каким окажется этот незнакомый пока город – какими звуками его встретит, какими запахами. Кроме родного Волгограда он, двадцатилетний, успел пока побывать только в одном мегаполисе – Кабуле.
Он допил рюмку, обернулся к барной стойке. Молодой дерганый парень за стойкой, протирая бокалы, слегка притоптывал под доносившийся из динамиков мерный тынц-тынц-тынц, не обращая на клиентов никакого внимания. Собственно говоря, посетителей в этот ранний час и в самом деле было мало. Он поднялся из-за стола и прошагал к бару, стукнув рюмкой о полированную поверхность, привлек внимание нерасторопного бармена и попросил:
– Повтори, пожалуйста!
– Купите мне выпить, а? – вдруг донесся откуда-то слева сонный женский голос.
Он обернулся и увидел рядом с собой какую-то девчонку, по виду почти подростка. Он не заметил ее, потому что девушка наряжена была в какие-то темные, неопределенного цвета разношерстные тряпки – длинную асимметричную юбку, трикотажную просторную кофту, куртку с заклепками, тяжелые черные ботинки. Сидя на высоком стуле она, кажется, дремала, уронив голову на барную стойку.
Он не ответил, и девчонка зашевелилась, приподняла выстриженную какими-то нелепыми прядями разной длины голову и устремила на него пристальный взгляд пронзительно синих, удивительно чистых и глубоких для этакой бродяжки глаз. Впрочем, может, в них просто отразилось апрельское небо.
– Ну купите, что Вам, жалко что ли? – повторила она. – Не видите, трубы горят после вчерашнего!
«Сколько ей лет, интересно? Шестнадцать?» – подумал он, неприязненно разглядывая девчонку. Не то что бы он был моралистом, просто не хотелось, чтобы откуда ни возьмись появился какой-нибудь дотошный мент и принялся выяснять, почему гражданин спаивает несовершеннолетнюю. Сегодня был явно не самый лучший день для объяснений с милицией.
– Маму попроси, пусть тебе купит, – бросил он девушке и отвернулся, принимая из рук бармена коньячную рюмку.
– Ты че думаешь, я малолетка? – фыркнула девица. – Могу паспорт показать, – она принялась рыться в многочисленных карманах своего нелепого одеяния.
– Не надо, – остановил он ее, сделав протестующий жест ладонью. – Верю тебе на слово.
Он заказал девчонке порцию виски. Бармен поставил перед ней низкий граненый стакан. Девушка пригубила напиток и блаженно улыбнулась. Затем посмотрела на него уже куда дружелюбнее. Лицо ее оказалось приятным – каким-то удивительно нежным, полудетским – распахнутые синие глаза, аккуратный чуть вздернутый нос, нежные неяркие губы, изящный очерк скул.
– Вы, может, решили, что я какая-нибудь торчушка? – с вызовом спросила она. – Ничего подобного, я студентка, в МАРХИ учусь. Просто вчера мы с ребятами в клубе оторвались, как следует, а сегодня у меня по нулям…
Он пожал плечами:
– Чего ради, интересно, ты оправдываешься? Мне совершенно наплевать, кто ты – хоть папа римский.
– Ну… так… – пожала плечами она. – вдруг вас потом будет мучить совесть за то, что подтолкнули катящееся по наклонной пропащее существо.
– Это вряд ли, – хмыкнул он.
– Мда… – разочарованно протянула она. – А я сначала подумала, что вы такой – спаситель всех несчастных и угнетенных. У вас вид такой – суперменистый.
Он засмеялся. Слова девицы невольно ему польстили.
– Не надейся, тебя я спасать не буду. Можешь спиваться, сколько угодно.
– Пф, меня и не нужно. О себе я сама позабочусь, – фыркнула она. – А, между прочим, вы-то сами тоже пьете с утра. Или у вас сегодня праздник? День рождения?
– Скорее поминки, – усмехнулся он.
– Ну да, – вскинула брови она. – Для поминок вы пока что-то слишком живой. Хотя, конечно, этот недостаток легко исправить.
Он снова засмеялся – девица определенно была остра на язык.
– Кстати, меня Дина зовут, – она протянула ему маленькую ладонь с коротко остриженными выкрашенными в темно-синий цвет ногтями. Рукав куртки задрался кверху и он заметил, что тонкая рука ее чуть не до локтя покрыта замысловатой татуировкой. – а вас?
– Иван, – ответил он почти машинально, без малейшей заминки. Так привык за прошедшие годы к своему новому имени, то, первое, которым когда-то звала его мать, он уже почти забыл.
По Тверской шагали куда-то ошалевшие от первого по-настоящему теплого весеннего дня люди. Блестя полированными корпусами, проносились машины. Снизу, со стороны Красной площади доносились хриплые крики в мегафон:
– Дорогие москвичи и гости столицы, приглашаем вас на увлекательную экскурсию…
Иван пошел вниз по улице, мимо похожих на громоздкие пласты сливочной помадки домой сталинской эпохи– к подземному переходу. В высоких стеклах витрин магазинов плавились осколки апрельского солнца. Дина зачем-то семенила за ним.
– Ты чего ушел из бара? – пристала она.
– Тынц-тынц-тыцн это достало, в ушах звенит, – объяснил он.
– Ты что, вообще не любишь музыку? – хмыкнула она, спускаясь за ним по ступенькам в переход.
Он обратил внимание, что на ногах у нее смешные полосатые гольфы. Пеппи Длинный чулок! Черт возьми, вот прицепилась!