Глава третья
Дон Хуан сел и, еще не проснувшись полностью, не разлепив веки, на ощупь нашарил рукоять пистолета. За полотняной стенкой палатки стучали сотни подков, перекликались люди на гортанном клекочущем языке. Якубович в одном исподнем, но уже с кинжалом в руке чуть приоткрыл полог и выглянул.
– Это не Сурхай! – крикнул он через плечо. – Кюринцы подходят. Аслан-хан привел свою конницу.
Из узких улочек Кубы несколькими колоннами вытекали нарядные воины Кюринского ханства и быстро становились на площади, оставленной посреди лагеря.
Когда Ван-Гален, застегивая на ходу воротник мундира, подбежал к плацу, с другой стороны к нему уже подъезжал князь Мадатов с начальником штаба и полудесятком конвойных. Генерал легко спрыгнул с коня и быстрой, летящей походкой пошел навстречу тучному высокому человеку в щегольской, золотыми нитями вышитой черкеске. Поверх нее он носил, как с удивлением отметил испанец, полковничий эполет.
– Сам Аслан-хан, – прокомментировал свистящим шепотом Якубович. – Немного людей у разбойника, но рубаки отменные.
Ван-Гален рассматривал с любопытством роскошные одежды кюринцев, инкрустированные приклады ружей, что торчали из меховых чехлов, подвешенных за спину, сверкающие рукояти кинжалов, шашек и пистолетов. Свирепые усатые лица едва виднелись из-под папах, надвинутых на глаза. Высокие тонконогие кони нервно вскидывали головы, звенели уздечками, обвисавшими под тяжестью пришитых к коже монет, золотых, серебряных, медных. Жаркое июньское солнце освещало сверху плотный пятишереножный строй; быстрые прямые лучи дробились на гранях драгоценных камней.
– Жаль, что я не художник, – проронил дон Хуан. – Мог бы получиться роскошный сюжет для одного из залов Эль-Прадо [21]. Но что они будут делать, когда надо показать холодное лезвие, а не горячие головы?
Якубович пожал плечами.
– Как всякая нерегулярная конница – отважны, жестоки, но совершенно не держат строя. Славно рубятся, когда противник уступает числом, но вряд ли выстоят более двух-трех залпов. Даже не картечных, а просто ружейных.
– Да-да, – подхватил Ван-Гален. – Мне приходилось воевать с берберами в Африке. Отчаянно храбры и безнадежно нестойки. Что делать, капитан, дисци-плина – сугубо европейское изобретение… Вы заметили знакомого, друг мой?
Якубович поднял руку в приветственном жесте и тут же из передней шеренги выехал статный всадник на караковом жеребце. Он был еще совсем молод, лет, наверное, двадцати пяти, если не меньше, но держался с холодной уверенностью зрелого человека. Одет был хотя небрежно и грязновато, но с особенной роскошью. Даже деревянные ножны шашки обтягивал чехол из сафьяновой кожи.
Юноша подскакал к офицерам, лихо осадил коня в двух шагах, так что каменная крошка брызнула из-под копыт, и по восточному обычаю грациозно поклонился, прижимая руку к сердцу. Якубович повторил его жест; Ван-Гален откозырял.
– Рекомендую, майор, – обратился к нему драгун, обменявшись несколькими словами с кюринцем. – Гассан-ага, младший брат Аслан-хана. Храбр, но ужасно жесток.
– Вы сказали, что они все таковы.
– Этот – в двойном размере. Словно постоянно загибает угол, а то и два.[22] Я ходил несколько раз с ними. В любое дело он летит впереди остальных и едва оборачивается посмотреть – поспевают ли нукеры за ним.
Ван-Гален с невольной улыбкой оглядел Гассан-агу от шелкового верха папахи до тонких чувяков, вставленных в стремена.
– Скажите ему: если он так же храбр, как и красив, мы счастливы иметь такого союзника.
Гассан-ага выслушал Якубовича, откинул голову, выщелкнул несколько слов на все том же клекочущем языке, тронул один из пистолетов, что были заткнуты за пояс, стягивающий в несколько оборотов черкеску. Поднял коня «свечой», заставил животное повернуться на задних ногах и, еще более откинувшись в седле, вернулся к строю. Якубович смотрел ему вслед, неодобрительно покачивая головой. Дон Хуан тронул штабс-капитана за локоть.
– Что он сказал? Помните, мой друг, что я и по-русски понимаю одно слово из двадцати.
– Говорит, что если бы вдруг узнал, что есть в мире человек, храбрей, чем он сам, то немедленно покончил бы с собой, недостойным… Глупец! Впрочем, – заключил драгун философски, – женщины его любят, а пули, известное дело, – дуры…
Мадатов беседовал с Аслан-ханом. Он пригласил Кюринского властителя в свою палатку, где денщик Василий уже поставил на стол блюдо с пловом, вазу с фруктами, кувшины с напитками, охлажденными льдом, и две чаши. Хан уселся на сложенные горкой подушки, еще более выпрямил спину, подбоченился левой рукой, а толстыми пальцами правой скатал в комок горсть желтого риса и переправил в рот.
Себе Валериан приказал поставить стул и, откинувшись на спинку, смотрел, как насыщается гость. Подождав несколько минут, он, впрочем, решил, что пора уже переходить к делу.
– Я счастлив видеть в своем лагере храброго Аслан-хана и его испытанных воинов.
Он говорил по-кумыкски, уверенный, что хан знает этот язык. Тот опустил пальцы в таз с водой, стоявший поблизости, и неторопливо отер их о бороду.
– Я привел тебе всех, кто может сидеть в седле. Всего восемь сотен. Кюринское ханство невелико, а крестьяне ненадежны в бою.
– Твои сотни стоят тысяч других. Но Сурхай-хан опасный противник.
Аслан-хан осклабился.
– Старая лиса ловко скрывается в норы. Но я не уверен – сумеет ли он повернуться ко мне лицом, как мужчина к мужчине.
– Думаешь, ему нужно отрубить одну лапу, чтобы он доказал свою храбрость?
Хан помрачнел. Мадатов напомнил ему о деде нынешнего правителя Кази-Кумуха, Чолак-Сурхае, одноруком Сурхае. В молодости, сражаясь за трон, он вызвал на поединок своих двоюродных братьев. Обнажил кинжал, один против семи, и, закружив своих противников по лесной поляне, прикончил всех, хотя и потерял в бою левую кисть. Но и одной рукой он твердо правил страною лаков [23], расширяя ее, сколько мог. Захватил Кюринское ханство, разграбил и Шемаху, перебив при этом русских купцов. Набег на Ширванское ханство, помнил Валериан, как раз сделался поводом для персидского похода Петра Великого.
Внук Чолак-Сурхая, Сурхай Второй, доблесть нередко подменял изворотливостью. Он нападал на небольшие отряды русских, однажды сумел полностью вырезать почти целый батальон. Этим подвигом он гордился до сих пор, хотя случилось дело давным-давно, еще во времена Зубовского похода, при императоре Павле. Но все-таки гораздо чаще Сурхай сам оказывался побитым, вымаливал прощение, отдавал аманатов-заложников, потом, выждав удобный момент, поднимал своих людей снова.
– Мне говорили, – Аслан-хан цедил слова нарочито медленно, старательно сообразуясь с внутренним чувством меры, достоинства, этикета. – Мне говорили, что Ярмул-паша теперь хочет видеть другого человека в Кази-Кумухе.
Валериан знаком показал Василию наполнить чаши себе и гостю. Отпил, пополоскал рот сладкой, холодной жидкостью и проглотил. Он не торопился отвечать, зная, что, чем дольше он выдержит паузу, тем весомее станут его слова.
– Я привез фирман, – заговорил он, поставив чашу, и с удовольствием отметил, как напряглись пальцы хана, стиснувшие столешницу. – Генерал от инфантерии Ермолов не хочет больше терпеть разбои и предательства Сурхай-хана. Он уверен, что… ты – Аслан-хан – станешь верным слугой Белого царя, сидящего далеко на севере, в Петербурге.
Хан медленно огладил широкой кистью бороду, словно бы в замешательстве, но на деле пытаясь скрыть от собеседника улыбку довольства.
– Я уже сидел в Кази-Кумухе при генерале Ртищеве. Но Сурхай-хан вернулся, и неблагодарные лакцы переметнулись на его сторону. Мне пришлось уехать в Кюру, потому что русские не прислали мне ни одного орудия, ни одного батальона. – Валериан наклонился вперед и заговорил еще медленнее, четко отделяя каждое слово: – На этот раз я привел сразу пять. Пять батальонов, четырнадцать пушек, казаков и конницу из ханств Карабахского, Шекинского и Ширванского. С твоими кюринцами у меня будет четыре тысячи всадников. Я хочу, чтобы ты повел в бой всадников. Всех, кроме казачьей сотни.
Аслан-хан тоже приблизил свое лицо, раздул круглые щеки, а маленькие глазки его заблестели свирепой радостью.
– Я обещаю тебе – они будут драться! Мы возьмем Хозрек, мы обложим старую лисицу в Кази-Кумухе, и я сам сдеру с него провонявшую нечистотами, полинявшую от времени шкуру!
– На нем кровь? – спросил Мадатов, хотя и сам заранее знал ответ.
– Он приказал убить моего бедного брата. У нас с Муртазали была одна мать, но, хвала Аллаху, отцы разные. Если бы я узнал, что был зачат от семени Сурхая, оскопил бы себя собственными руками, чтобы прервать жизнь недостойного рода. А брат мой не мог решиться. Он не ушел с Сурхаем, но и не стал рядом со мной. Он разрывался между отцом и братом, хотел сохранить верность обоим. Я ценил его чувство, но тот… Едва вернувшись, он приказал убить своего старшего сына.
– Он убил его чужими руками?
– Даже убийцы боялись взглянуть в лицо моего брата. Один выстрелил в спину, другой зарубил уже падающего с коня. Их я тоже найду, но Сурхай…
Он заскрипел зубами, и Валериан внутренне передернулся, представив, что случится с казикумухским властителем, если он попадет в руки Аслан-хана живым. Лицо, впрочем, он постарался сохранить неподвижным.
– Ты поведешь конницу, и мы одолеем Сурхая.
– Мы одолеем Сурхая, – эхом повторил Аслан-хан. – Но это будет делом нелегким. Отсюда, от Кубы, только одна тропа выведет нас в землю лаков. Мы пойдем узким ущельем, перевалим хребет, выйдем на плоскость и упремся в аул Хозрек. Он закрывает дверь в Казикумухское ханство, и это замок надежный. Его нелегко отпереть, даже тебе, храбрый Мадат-паша, даже твоим пушкам и десяткам сотен тонких и острых штыков…