Дон Хуан знал, что теперь от него мало что будет зависеть, и старался расслабиться, накопить побольше сил перед боем. Утром он отказался от завтрака, желая оставить пустой желудок на случай ранения. И теперь, чувствуя, как туманится голова и посасывает под ребрами, он пытался решить: виноват в его недомогании голод или волнение? «Странно, – спрашивал сам себя, – какой же случай занес его сюда, на край света, и бросил посреди огромных снеговых гор? Какая судьба заставила его воевать бок о бок с людьми, чей язык он разбирал меньше чем на одну четвертую часть? Щекотка любопытства? Похоть храбрости?» Мало он дрался за прошедшие годы, так еще собирался через несколько десятков минут бежать, размахивая тяжелой, громоздкой саблей, лезть на стены городка, о котором услышал впервые в жизни, убивать людей, о которых ничего не знал, о которых даже не слышал до последней недели.
Тем не менее он знал, что прозвучит сигнал, и он побежит, и полезет, и будет наносить удары, и будет отражать чужие. Он был солдат по профессии, и люди, окружавшие его, были профессиональными солдатами, и те, с кем они собирались сразиться, должно быть, не уступали им в свирепом упорстве.
Пузатый майор Мартыненко что-то говорил своим офицерам, и те вдруг рассмеялись, занялись заливистым, слегка дребезжащим хохотом. Дон Хуан не понял, над чем смеются, но тоже заулыбался, не желая выглядеть чужим в этой славной компании. Мартыненко довернулся к нему и крикнул несколько слов на своем ужасном французском:
– Что, майор?! Пушки!.. Хорошо!.. Скоро и мы…
Он замолчал и вдруг совершенно неожиданно подмигнул и скорчил уморительную физиономию. Тут и Ван-Гален взорвался сердечным смехом, также слегка нервным от ожидания схватки, но и невероятно довольным. Он окончательно понял, что вокруг него, рядом, впереди, сзади, находятся люди совершенно свои по сердцу, как если бы он снова стоял в рядах мушкетерского полка армии генерала Куэсты [28].
Артиллерист Синицын забрался на пушку и, расставив трубу, всмотрелся вдаль, пытаясь разглядеть нечто сквозь завесу порохового дыма и пыли. Спрыгнул на землю, пошел, почти побежал к Мартыненко. Тот выслушал штабс-капитана, посерьезнел, приказал офицерам разойтись и стать перед строем. Возвращаясь на место, Ван-Гален увидел, как молодцеватый унтер, тот, что разговаривал с генералом, вдруг зажал ружье между коленей, поплевал на ладони, обтер друг о друга и снова стал с оружием на плече. Другие солдаты тоже готовились наступать: кто повторял движения унтера, словно лесорубы, собираясь приступать к особо высокому дереву, кто мелко крестился. Дон Хуан переложил саблю в левую руку, тоже осенил себя знамением, зашевелил губами: «Ave Maria…» Могла же Дева-заступница последовать за ним и сюда, на юго-восточную оконечность Европы.
Валериан, не отрываясь, следил, как две батареи садили залп за залпом, посылая ядра в стены аула. Ван-Гален, вспомнил он, назвал эти пушки осадными. Но так их можно было именовать лишь в сравнении с прочими, шестифунтовыми, годными только для поля – встречать картечью наступающего противника. На приступе к крепости полевые орудия могли разве что бить поверх парапета, бросать зажигательные снаряды. Да и то, ракеты Конгрива справлялись с подобными задачами куда как лучше. А проломить стены – на это были способны только восемь двенадцатифунтовых орудий. Но и то лишь после упорной долбежки. Настоящие осадные пушки, чудища в сотни пудов, стерли бы бастионы Хозрека в каменную пыль за считанные минуты. Но о том, чтобы доставить их в горы, не следовало даже мечтать, чтобы не терять время напрасно. Посылать же людей к неповрежденным стенам Валериан не хотел. Он понимал, что в любом случае штурм обойдется его небольшому отряду чересчур дорого. Даже перевалив через стены, им придется с боем брать каждый дом, каждую саклю, пробиваться по улицам, где за каждым дувалом мог притаиться стрелок. Где женщина умела обращаться с ружьем не многим хуже своего мужа, а мальчик приучался к кинжалу раньше, чем начинал ходить.
– Ваше сиятельство! – окликнул его поручик Тупейцын. – Взгляните, кажется, стена Мартыненковская того-с…
Валериан встрепенулся и снова поднял трубу. Вороной стоял ровно, и он без особенного труда нащупал участок, в который била батарея, установленная Ван-Галеном. Подул ветер, клочья дыма поплыли в стороны, и Валериан, словно бы в амбразуру, увидел со слепой дикой радостью разбитые перемолотые камни, из которых в незапамятные времена неведомые строители сложили стены Хозрека. В этот момент новый залп грянул, четыре ядра в который уже раз грохнули в стену, и та осыпалась, явив огромный пролом с рваными краями. Страшно так, что Валериан их услышал, закричали люди, раздавленные обломками. Или, может быть, ему только показалось, что он услышал вопль погибающих. Но разбираться в своих чувствах времени у него не было.
– Ракеты! – гаркнул он, повернувшись к сигнальщикам.
И еще два снаряда, давно ожидавшие своей очереди, ушли с направляющих и лопнули высоко в воздухе, развернувшись красочными шарами.
Ван-Гален вместе со всеми офицерами и солдатами батальона увидел цветные сигналы, вспыхнувшие над серой, задымленной равниной. Беспокойное чувство, бередившее его душу и тело последние два часа, вдруг исчезло. Дон Хуан выпрямился, расправил плечи и, только услышал хорошо знакомую дробь барабанов, увидел повелительный жест майора, тотчас пошел вперед решительным, скорым шагом, щерясь и щурясь, раздувая усы в холодном веселье.
Впереди батальонной колонны поспешали рабочие команды, держа на плечах многометровые лестницы, а перед ними, рассыпавшись цепью, бежали застрельщики. Егеря уже затеяли перестрелку с воинами, засевшими перед стенами. Пули начали посвистывать рядом с Ван-Галеном, кто-то закричал справа, завопил от боли и страха. Дон Хуан, не оборачиваясь, только махнул саблей и закричал: «Вперед! Вперед! Не упускать темпа!» Он не понял, что кричит по-испански, да это было уже и не важно в том грохоте, лязге, вое, так хорошо знакомом шуме большого сражения, что развернулось у стен Хозрека.
Егеря уже выбили защитников из мелкого рва, сами прыгали вниз, заканчивая штыками работу, не довершенную пулями. Мартыненко повел две роты к пролому – бесформенной груде камней, шевелившейся, словно живая. Там умирали в конвульсиях люди, попавшие под обломки: упавшие сверху и просто несчастливо оказавшиеся в этот момент поблизости. Поверх камней зияла дыра, и в ней тоже оставались люди, но живые, полные сил. Они готовились встретить наступающих русских, падали на колени за камни, ища упор для винтовки, подставляли сошки. Дон Хуан зажмурился. Залп оглушил его, ослепил даже сквозь закрытые веки. Тяжелый пороховой дым пополз, забираясь в ноздри, закричали раненые, завизжали довольные горцы. Ван-Гален услышал этот шум и понял, что и на этот раз он не умер. Он открыл глаза вовремя, чтобы увидеть, как Мартыненко уже карабкается на камни, а вслед за ним спешат рослые, разъяренные гренадеры.
Ван-Гален кинулся к стене, где рабочие уже приставили лестницу. Какой-то солдат обогнал его, прыгнул первым и ловко полез по ступеням, цепляясь левой рукой, а ружье держа правой. Ван-Гален не отставал, плечом словно подпихивая чувяки гренадера. Тот долез до самого верха, подтянулся, пытаясь запрыгнуть на парапет, и вдруг захрипел, качнулся и полетел вниз головой. Он подбил испанца, и тот секунду висел на одной руке, боясь, что пальцы его вот-вот разожмутся и он свалится вслед за убитым на утоптанную до каменной твердости землю. Но выправился, нашел опору, и сам уже кошкой ловко метнулся вверх, торопясь занять позицию, пока защитник не успел зарядить ружье или не догадались подбежать сбоку. Не глядя, выбросил саблю вверх, услышал стон, перекинулся мигом на стену. Двое бежали справа, он скользнул навстречу, полуприсел в выпаде, перебросил нападавшего через себя и тут же выронил саблю, упал на колени после удара в голову. Кровь хлынула в глаза, он приготовился умереть, но две руки подхватили его под мышки и поставили на ноги. Двое солдат держали его с боков, а последний противник, лежа навзничь, извивался, рычал, в то время как унтер Орлов с усилием вытягивал из его груди штык.
Ван-Гален оттолкнул солдат, обтер рукавом лоб и взмахнул саблей.
– A mi, canallas! [29] – и тут же поправился, будто бы кто-то рядом понимал по-испански: – Adelante, heroes rusos, al asalto! Hurra! [30]
Никто из солдат не понимал, что кричит чернявый драгунский майор, но перевод им не нужен был вовсе. Уставив штыки, они поспешили вслед за офицером, сметая на своем пути воинов Сурхай-хана…
Валериан ждал, сидя в седле. Вороной нервно всхрапывал, вскидывал голову, перебирал ногами. Конь слышал, как гудит земля, видел сизый дым, поднимавшийся чуть не к вершинам далеких гор, обонял запах смерти, доходящий из неизвестных ему пока мест, куда напряженно вглядывался хозяин.
Трубу Валериан спрятал. Она не могла проникнуть к стенам аула, перенести его немедленно туда, где хрипя, кашляя, надрываясь, умирали люди его отряда. Он был обречен ждать, когда же, наконец, те, кого он послал под пули, камни, ядра, кинжалы, шашки сумеют пробиться сквозь смерть. Он старался сохранить лицо бесстрастным, только кивком головы показывая, что слышит донесения адъютантов.
Молодые офицеры верхами, черные от дыма, вымазанные кровью, кто своей, кто чужой, подъезжали один за другим, рапортовали и снова поворачивали назад, исчезая на время, а кто-то, может быть, навсегда.
– Ваше сиятельство! Первая колонна у стен… Третья застряла – сильный огонь из окопа… Четвертая лезет в пролом… Вторая поставила лестницы, но поднялась только до парапета…
Валериан только сильней сжимал челюсти. Он слишком хорошо знал, каково приходится сейчас на приступе его гренадерам, мушкетерам и егерям. Ему в тысячу раз легче было бы самому карабкаться по ступеням, рубиться на стенах, чем так сидеть, ждать и надеяться.