Ван-Гален понял, что только что на его глазах великан Изотов прикончил своего же товарища, придавил его хладнокровно, без видимой жалости, как сам дон Хуан свернул бы голову курице или утке, случайно подвернувшейся под руку голодному воинству. Но и сам он не испытывал ни гнева, ни ненависти, только легкое сожаление, как всегда, когда видел своих товарищей мертвыми. À la guerre comme à la guerre! [32] И эти русские солдаты во всем были похожи на тех мушкетеров, что он оставил в Испании: и в храбрости, и в жестокости, и в боевом упорстве, и в страстном желании выжить. Они были военными по профессии, как и сам дон Хуан, им всем не требовались лишние слова, чтобы понять друг друга. Раненый все равно бы умер – через час, может быть, через два, но своей затянувшейся агонией мог утянуть за собой еще четырех человек. Тащить его с собой было невозможно, оставить живым неприятелю – просто немыслимо. Дон Хуан мог предположить, что смерть от руки горцев Кавказа будет такой же мучительной, как и смерть солдат армии Наполеона, что попадались гверильясам [33] живыми. От мысли этой холодок пробежал вниз по спинному хребту, и Ван-Гален машинально проверил – на месте ли его запасной пистолет, последняя надежда солдата.
Орлов шагнул к Ван-Галену, тронул его за руку и показал на Семена. Испанец понял, что ему предлагают поддерживать раненого. Он согласно кивнул, хотя, впрочем, никто согласия его и не спрашивал. Офицер, испанский идальго, в этом закоптелом, загаженном, простреленном доме, уже ничего не решал, никому не приказывал, мог только умереть у окна, пробитого в сером, необработанном камне. А ведь ему хотелось выжить, так же, как и всем остальным. Орлов с Изотовым, видимо, знали, как выбраться из этой ловушки, и он, майор драгунского полка, подполковник испанской армии, согласен был подчиниться двум опытным русским солдатам.
Сейчас, маршируя в батальонной колонне, твердо впечатывая подошвы в каменистую землю горного плато, он прокручивал в голове отдельные моменты их невероятного избавления. Ум и ловкость Орлова, огромная сила Изотова вывели их из обложенной неприятелем хижины. Наверх они не могли уйти, сзади стеной дома служила скала. Унтер повел их вбок, через стену, смежную со следующей саклей, через пролом, проделанный мощными руками Изотова. Из одной хижины они перебрались в соседнюю, а дальше опять Орлов, расшвыряв в стороны бедную утварь, повел их к стене, и снова Изотов обрушил ее обрезком бревна, который держал под мышкой, словно таран. Двое нырнули туда, сразу уставив штыки на случай засады, а Ван-Гален, выждав пять-десять секунд, поспешил следом, придерживая скакавшего на одной ноге раненого. Помог Семену проскользнуть в дыру и сам приготовился прыгнуть, как вдруг неожиданно для себя самого хихикнул. Семен уставился на испанца встревоженно, недоуменно, а тот только махнул рукой. Ему вдруг представилась их компания в виде странных зубастых гусениц, что прогрызают свой путь сквозь пчелиные соты. Через ячеистые жилища крылатых тружеников, неустанных в труде и страшных в ярости. Дон Хуан обхватил Семена, дав тому забросить руку себе на плечи, поудобнее прихватил оба ружья и заторопился вглубь очередной халупы, чью стену крушил неистовый и жестокий Изотов…
Они пробрались через десяток домов, но выбрались все же к своим, покинув часть города, что пока еще занимали его защитники.
Валериан молча, усиленно прямя спину, смотрел, как проходят перед ним его батальоны. Он видел прогалы, вырубленные в тесном солдатском строю, целые просеки, прорубленные свинцом и сталью. Пытался угадать, кто же из знакомых ему людей, офицеров, солдат, никогда уже больше не станет в строй. Почти в четвертую часть отряда обошелся ему штурм Хозрека. Он смотрел, как печатают шаг шеренги полков Кюринского, Грузинского, Апшеронского. Пытался разглядеть закопченные усталые лица, но странная пелена застилала ему глаза, не давала сфокусировать зрение. Он бы хотел попросить подполковника Коцебу читать ему вслух имена и фамилии тех, кого недостает ныне в колоннах, но понимал, что не может позволить себе скорбеть о павших перед живыми. Пока не может. Пока еще те, кто выжил, не насладились радостью ощущения чиркнувшей рядом смерти…
Они скакали вверх по ущелью, безжалостно понукали заморенных лошадей, охлестывая плетками мокрые бока задыхающихся животных. Кто-то отставал, не выдерживая напряжения бешеной гонки, кто-то летел через голову вдруг грянувшего на колени коня и катился, обдирая одежду и кожу о галечное дно иссохшего русла. Остальные продолжали бег не только не задерживаясь, но даже и не оборачиваясь. Полноводная звездная река неслась им навстречу, луна тянулась за ними следом, прыгая по острым вершинам. Абдул-бек не засматривался ни вверх, ни по бокам; он мрачно глядел на слегка подсвеченную дорогу, не углядывая, а всего лишь угадывая – что за темная черта пересекает путь: то ли тень дерева, то ли расщелина в твердой земле. Не горячил напрасно коня, но помогал ему перелетать трещину и снова мягко опускался в седло.
К стенам города они подоспели уже после полуночи. Махмуд-ага подъехал к запертым воротам и трижды что было силы ударил в них рукояткой плети, вырезанной из кизилового дерева. Обитые железом створки встревоженно загудели, и тут же им отозвался ворчливый голос:
– Кто шумит? Кого принесли шайтаны в такую чудную ночь?
Рашид-бек забрал в широкую грудь воздуха сколько мог и завопил, подымаясь на стременах:
– Открывай! Открывай немедленно, сын шакала! Иначе это тебя унесут шайтаны за снежный хребет!
Но стражник не торопился снимать засовы. Напротив, он зашлепал неспешно прочь, выкрикивая на ходу чье-то имя, наверное, начальника караула.
Абдул-бек перегнулся в седле так, чтобы его слова мог услышать только старший сын хана.
– Плохо! Кто-то успел сюда раньше нас.
Рашид ощерился так, что даже в ночной темноте блеснули его белые, крепкие зубы.
– Я найду эту быстроногую лисицу. И он пожалеет, что остался в живых под Хозреком.
Абдул-бек не ответил, лишь оглянулся, чтобы проверить: подъехал ли к стенам Сурхай? Четыре-пять сотен всадников, которые успел собрать казикумухский хан после боя с кюринской конницей, сейчас стояли поодаль черной, зловещей массой, ожидая решения собственной участи.
Рашиду наскучило ожидание, и он снова приложился к воротам: раз, другой… Но когда замахнулся в третий, сверху послышался низкий и властный голос:
– Остановись, сын Сурхай-хана! Жители города и так напуганы вестями о проигранной битве. Незачем беспокоить мирных людей еще больше.
Зацокали подковы по камням, и Абдул-бек увидел, как от толпы воинов отделилась небольшая группа и направилась шагом к воротам. Десяток мрачных нукеров кольцом окружили Сурхай-хана. Один из них, спешившись, вел в поводу двух лошадей: свою и властителя Казикумухского ханства.
Прежде чем заговорить, Сурхай огладил длинную бороду, что аккуратно улеглась на груди, зажатой кованым панцирем.
– Тебя ли я слышу, хаджи Цахай?
В глубоком голосе хана Абдул-беку почудилась вдруг какая-то стесненность, неровность, вроде той, какой отвечает хозяину пустой кувшин с трещиной. На вид глина еще крепка, но долго хранить в сосуде напиток уже опасно.
– Это ты, не отпирайся. Я узнал тебя с первого слова. Скажи – почему жители Кази-Кумуха не пускают в город своего хана?
Абдул-бек повернулся к подъехавшему Дауду.
– Плохо сказал. Надо требовать, а не просить. Теперь уже этому Цахаю не нужно подбирать главное слово.
– Он хаджи, он святой человек, он был в Мекке. Разве он сможет кривить язык?
– Я знаю его. Он никогда не был в Мекке. Он только десять лет рассказывает всем, что собирается в хадж. Многие привыкли к его рассказам и думают уже, что он в самом деле ездил за море. Но он не будет лукавить. Он уже выбрал того, кто сильней сегодня.
Словно подтверждая правоту табасаранца, Цахай прокричал, надсаживая голос:
– Жители Кази-Кумуха не хотят больше видеть тебя, Сурхай, своим ханом!
Дауд зарычал, откинул левой рукой клапан чехла, что висел за спиной, а правой потащил ружье. Но Абдул-бек остановил нукера.
– Это уже не наша война. Сделаешь только хуже. Подожди, может быть, Аллах будет столь милосерден, что поможет нам встретить этого Цахая в горах. А пока слушай. Итак, они не хотят Сурхая – кому нужен хан, проигравший сражение? Но, может быть, они дадут ему отступить с честью.
А между тем Цахай-ходжа продолжал кричать, разрывая торжествующим воплем узорчатый черный покров звездной ночи:
– Я всегда ненавидел тебя, Сурхай. Я держал стремя Муртазали-беку, твоему старшему сыну. Твоему верному сыну. Сыну, что вернул тебе Казикумуское ханство. И как же ты наградил своего сына? Ты позавидовал ему и приказал убить. Ты даже не решился стать с ним лицом к лицу. Твои слуги, твои шакалы, что подбирают твои объедки, выследили его. Их было десять на одного… А теперь Аслан-хан отомстит за смерть своего сводного брата!
Сурхай-хан слушал голос, вещавший в ночи, не прерывая его, не шевелясь. И также неподвижно стоял воин, державший его коня. Факелы, что горели на стенах Кази-Кумуха, скрывали стоявших за ними, но хорошо освещали бывшего хана и его верных нукеров.
Сурхай поднял руку, и старейшина умолк, оставив свои обличения.
– Я уеду, – просто сказал старик. – Наверное, Аслан-хан будет вам лучшим хозяином. Если только он сможет забыть, как вы все восстали против него и гнали из города. Прошло только пять лет, Цахай, думаешь – его память короче, чем его борода? Но я уеду. Я только хочу взять с собой свою семью. Зачем вам обременять себя женщинами, детьми?
Абдул-бек похлопал по шее коня и толкнул его мягко вперед.
– Поедем, – сказал он Дауду, – Собирай наших людей. Здесь нам нечего больше ждать.
Но сначала он подъехал к Сурхаю. Бывший хан старался сидеть в седле прямо, но неверный дрожащий свет сильно старил его, накладывая на морщинистое лицо тени и от прожитых лет, и от пережитых несчастий.