– И тропа в Казикумухское ханство из Кюры удобней всех прочих.
Ермолов бросил карандаш и выпрямился.
– А потому князю Мадатову надобно собирать отряд. Из Карабаха двинется он в Ширванское ханство, а дальше через Кюру в Казикумых. Что Измаил-хан Шекинский?
Сергей ответил твердо:
– Мои источники говорят – не надежен.
Командующий испытующим взглядом вперился в Новицкого, но тот выдержал немой вопрос, не отводя, не опуская глаз.
– Мои – тоже, – проворчал наконец Ермолов. – Значит, тыл у Мадатова не прикрыт. Я бы этого мерзавца хоть сей момент вздернул повыше, но… Говоришь, гусар, что властителей иного народа – по обстоятельствам? Стало быть, тебе и решать эту проблему. Поедешь к своему однополчанину, он сам, должно быть, еще под Шушей, передашь ему мои инструкции, а дальше…
Он усмехнулся и неожиданно подмигнул Новицкому:
– …по обстоятельствам.
Тот вскочил, понимая, что разговор завершен, но Ермолов показал ему жестом не торопиться.
– Еще одно поручение. Позовите-ка, граф, испанца.
Через несколько минут Самойлов ввел в палатку невысокого, худощавого человека в темно-зеленом драгунском мундире. Ему было около тридцати, офицерскую форму носил привычно и с видимым удовольствием, держался уверенно и командующего не робел. Синие глаза его, ощутил Новицкий, разом схватили незнакомого человека, ощупали и оценили.
– Bonjour, don Juan,[6] – приветствовал Ермолов вошедшего, перейдя на французский язык.
Офицер вытянулся и отсалютовал на европейский манер, выворачивая ладонь вперед, но тут же поправился.
– Вот, Новицкий, знакомьтесь, – на чужом языке Ермолов перешел на «вы» и со своими. – Дон Хуан Ван-Гален. Подполковник испанской армии. Теперь вступил в русскую службу, в Нижегородский полк. Но взяли с понижением на один чин. Хочет быстрее участвовать в деле. Я решил отправить его в казикумухскую экспедицию. Уж с Мадатовым он и увидит, и разберет и людей, и горы, и наше здешнее дело. Ваш попутчик, майор.
Ермолов показал Ван-Галену на Новицкого. Оба сдвинули каблуки и кивнули коротко.
Алексей Петрович тут же вернулся к русскому языку, меняя немедленно и стиль разговора.
– По-русски испанец знает слов десять, не больше. Твоя задача – проводить его до Шуши и сдать с рук на руки однополчанину. Заодно повидаетесь, побеседуете. Но Измаил-ханом Мадатова не тревожь. Теперь это твоя забота. Все, можешь идти. Bon voyage, don Huan…[7]
От аула Хозрек до аула Чираг семь часов пути по узкому, сухому ущелью. Шесть тысяч воинов Сурхай-хана вышли, как только стемнело, и прибыли на место еще до рассвета. Пешие поднялись по склону, конные остались внизу, расседлали лошадей, носили им воду от ручья, падавшего с пятиметровой высоты по отвесной голой скале.
Вел отряд казикумухцев племянник хана, сухощавый и высокий Рашид-бек. Нукеры взяли его коня и постелили ковер рядом с огромной чинарой, раскрывшей мощные ветви навстречу черному небу. Бек снял ружье, отстегнул от пояса шашку, оставил при себе лишь кинжал и два пистолета.
– Позовите ко мне Абдул-бека, – бросил он в темноту.
Но раньше, чем кто-либо из воинов бросился выполнять приказание, из плотного ночного воздуха выскользнул сам знаменитый белад, вожак разбойничьих партий, десятки раз водивший дагестанских воинов в набеги и на Алазань, и за Терек. Абдул-бек покачивался при ходьбе, припадал на правую ногу, задетую русской пулей при штурме Лавашей. Но, несмотря на хромоту, шаг его был по-прежнему энергичен и быстр. Казалось, что он не шел, а плыл по земле. За спиной его шел джигит, выше предводителя на целую голову; лопасти башлыка, прикрывавшего лицо, переброшены были за спину.
Гарун-бек показал на место рядом с собой. Белад опустился на ковер, пристроив поудобней больную ногу, нукер присел рядом на корточки.
– Я посылал людей к аулу, – начал Абдул-бек, не дожидаясь вопросов. – Они вернулись. Говори, Дауд.
Тот распустил башлык и скинул с головы капюшон. Он был рад, что темнота скрывает уродство. Щека, разорванная пулей там же, где ранен был и Абдул-бек, зажила плохо, и страшный шрам поднимался от подбородка к виску, отметина, которую не могла еще закрыть борода, плохо отраставшая на юношеском лице.
– Мы подошли близко, но против ветра. С собой была волчья шкура, так собаки только лаяли, но не бросались. Лежали день и смотрели. Сегодня ночью ушли. Крепость стоит за аулом, чуть выше его по холму. Земляной вал, сверху вкопаны заостренные бревна. Перед валом ров, между валом и рвом колючий кустарник. Со стороны аула ворота. Четыре пушки глядят по ущелью. Солдат сотни три, вряд ли больше. Всем в крепости не разместиться, так что многие ночуют в ауле, по двое, по трое в сакле.
Дауд замолчал, и тогда Абдул-бек показал ему знаком, что он может идти. Юноша живо поднялся и ушел, закрываясь на ходу башлыком.
– Надежный человек? – спросил Гарун-бек.
– Легко ходит, далеко видит.
– Хорошо. Тогда мы начнем с аула. Поведешь своих людей впереди, Абдул-бек. Надо делать все быстро и тихо. Чтобы никто из русских не убежал в крепость. А я поскачу сразу к воротам. Может быть, они и не успеют закрыться. Может быть, будут ждать своих, тех, кто еще не дорезан…
Русские, ставшие постоем в ауле, и не подозревали об уготованной им судьбе. Прапорщик Николай Щербина в ту ночь не успел лечь вовсе. Днем он работал в крепости, распоряжался солдатами, рывшими землянку для новой казармы. Вечером его с другими офицерами вызвал к себе комендант штабс-капитан Овечкин и обстоятельно рассказывал, как и где шевелятся горские жители в ближайших ханствах, откуда и когда возможно ждать нападения. Поручик Осипов, плотный щекастый самарец, усомнился, что горцы способны нынешний год на диверсию сколько-нибудь серьезную после той острастки, что задал им «дедушка» прошлой осенью. Комендант Овечкин ответил, что именно таков приказ главнокомандующего: указано сторожиться, ждать и, в случае нападения, держаться до последнего человека. Предложили, Николай не увидел кто, перевести всех солдат за вал. Но оказалось, что сей момент сделать это никак невозможно, за нехваткой мест в старых землянках. Когда же будет готова новая – он со значением посмотрел на Щербину, – тогда обе роты Троицкого пехотного затворятся за палисадом и надежно перекроют ущелье. Николай собрался было подняться и доложить, что яма готова и укреплена досками по периметру, а перекрытие уложат в один завтрашний день. Но Овечкин показал ему жестом, что объяснений не требует, мол, и так знает все сам, и прапорщик остался на месте, только залился краской от впалых скул до шапки кудрявых рыжих волос.
Вечером же они вернулись с Осиповым в аул, посмотрели, как разместились солдаты по саклям, обошли вдвоем караулы и бросили жребий – кому дежурить первым. Николай вытащил короткую веточку и был тем даже доволен. Он все равно собрался писать письмо матери, и задержаться без сна еще на три-четыре часа казалось ему не в тягость.
Он писал крупными буквами, стараясь держать строчки ровными, что было трудно при тусклом свете коптящей плошки. Он сообщал, что одет тепло и не мерзнет, и это было правдой; что кормят сытно и только немного хуже, чем дома, и это было уже меньше чем полуправда; что жители соседних селений люди мирные и досады ему от них нет совершенно никакой. Последнее было уже совершеннейшей ложью, но Николаю казалось совершенно ненужным тревожить мать и сестру, живущих за тысячи верст от холодных гор Дагестана, среди зеленых, пышных садов, раскинувшихся под Киевом, где красные яблоки так же упруги, как румяные щеки девушек.
О вершинах, уходящих в высокое, стылое небо, он и не пробовал рассказать, зная наперед, что хорошо объяснить на бумаге у него не получится. Через год ему обещан был отпуск, как только сменят их в крепости. Тогда он и приедет к себе в Дятловку, тогда и попробует выговорить восторг, что охватывал его при одном только взгляде на цепи пиков, один выше другого, уходящих неспешно во все четыре стороны света.
Он исписал лист с обеих сторон, сложил и сунул в карман мундира, рассчитывая завтра узнать насчет оказии, что вскоре должна была случиться в Дербент. Загасил дотлевавший светильник и, решив перед сном облегчиться, шагнул было к двери. Но та вдруг сама начала тихо и медленно поворачиваться ему навстречу, впуская в саклю глухую темень двора.
Щербина схватил со стола пистолет, который всегда заряжал с вечера и держал под рукой. И только в проеме показалось бледное пятно чужого лица, выпалил, не раздумывая, уверенный, что перед ним непременно враг.
– В ружье! – завопил он истошно, хватаясь за эфес сабли.
Выстрелы и гневные вопли отдались ему эхом по всему аулу Чираг.
Люди Абдул-бека, сняв тишком караулы, уже буйствовали в селении, врывались в дома, резали кинжалами солдат, застигнутых врасплох, почти безнаказанно убивали и спящих, и едва успевших проснуться. Если бы не прапорщик, не успевший еще прилечь, план белада оправдался бы безусловно. Сотня человек без малого, целая полурота была бы вырезана в темноте поголовно.
Поручик Осипов, тоже не спавший, а лишь дремавший вполглаза, вскочил, кинулся из двора и успел собрать вокруг себя десятка три мушкетеров. Выстроил их колонной и, приказав взять ружья на руку, повел за собой к годекану, деревенской площади. Там их встретил Щербина с остатком своего взвода – человек десять, не более, и еще около дюжины одиночек сумевших отбиться от горцев и перебраться через дувалы.
– Здесь нам не удержаться, – кинул Осипов прапорщику. – Будем пробиваться к воротам.
– Не стеснили бы нас с боков, – озабоченно проронил Николай.
– Не успеют. Ты со своими прикроешь нас с тыла. Прости, брат, что оставляю, но… Продержись, Христа ради, хоть четверть часа, и мы успеем. Сила, должно быть, валит большая, так что наши руки в крепости тоже будут не лишние.
Николай только кивнул. Он понял, что его оставляют на верную гибель, но знал, что и сам он на месте поручика приказал бы себе умереть, не раздумывая.