Страшно болели голени, бедра, спина. А когда поднялось солнце и снег засверкал, заискрился, отбивая острые лучи в лица путников, тягостно стало еще и глазам. Перед выходом они все зачернили себе веки кусочком угля, что приберег опытный Мухетдин, но все равно смотреть вокруг было больно. Сергей предпочел опустить голову и пялился только под ноги, на убитый подошвами и копытами снег, по большей части серый, но иногда и желтый, политый лошадиной мочой.
Новицкий положил себе проходить без остановки две сотни шагов, а потом стоял и делал сорок-пятьдесят вдохов-выдохов, давая отдых ногам, сердцу и легки. Во время остановки он, прищуриваясь, оглядывал путь, оставшийся им до гребня, и постоянно видел одно: обращенный к ним бок горы, засыпанный снегом, белый, похожий на сбитую простыню, уходивший влево насколько хватало глаз; впереди и выше три крошечные фигурки, настырно ползущие вверх и вверх, за ними на изрядном расстоянии высокая фигура казака и за ним цепочка лошадиных спин; а за ними прямо к нему, Сергею, спускается тонкая нитка проложенного пути… Новицкий резко выдыхал на счет «пятьдесят», встряхивался, расправлял грудь, заполнял легкие острым колючим воздухом и с усилием делал шаг, первый из следующих двух сотен.
Порой ему казалось, что они никогда не достигнут гребня, не подвинутся к перевалу, к дугообразному понижению, провалу в ровной линии хребта. Перед тем как отправиться бить тропу, Мухетдин показал ему рукой примерное направление, но не напомнил, что в горах все расстояния призрачны, эфемерны и растяжимы. Человек видит вершину, направляется к ней, проходит версту, две, четыре, карабкается до полудня, а гора остается все так же недостижима, словно постоянно отодвигается. Стоит белая, загадочная, недоступная, как, впрочем, и любая цель в человеческой жизни. Где-то на середине склона Новицкий вдруг потерялся в мыслях: он никак не мог решить, как оценивать расстояние на тех кроках, набросках будущих карт, которые он должен представить по окончанию путешествия. Он положил себе твердо, что, если… когда доберется до крепости, потратит время, чтобы научиться рассчитывать скорость шагов и время движения на ровном месте и склоне любой крутизны.
Но все заканчивается когда-нибудь – и хорошее, и плохое. Хорошее быстрее, плохое – медленней, но все-таки Новицкий поднялся на перевал так же, как и его спутники. Он сделал шаг, другой, и склон под ногами начал вдруг выполаживаться, а по обеим сторонам поднялись черные скальные стены, закрывая и склон, и солнце. Сильный ветер ударил ему в лицо, поток морозного воздуха, рвавшийся сквозь проход с разбойничьим посвистом, словно показывая дорогу следующим за ним партиям воинственных разбойников, спускающимся из Дагестана, чтобы пробежаться по равнинным селениям.
Мухетдин с братьями и Атарщиков с лошадьми уже прошли ущелье наполовину и остановились передохнуть в углублении, за скалой, что загораживала немного от ветра. Новицкий подошел и молча, со всего роста, сел в снег. Ну, не рухнул, все-таки сел, привалившись спиной к заледеневшему, шершавому камню, пробивавшему, казалось, холодом даже сквозь толстое сукно бурки. Чуть отдышавшись, он зачерпнул пригоршню ноздреватого, зернистого снега, но, только поднес к губам, Семен, сидевший поблизости, резким ударом снизу выбил комок, рассыпавшийся, впрочем, еще в полете.
– Оставь, Александрыч! Нельзя есть холодного. Застудишь грудь – что с тобой делать будем? Лучше попробуй вот этого.
И он положил в ту же ладонь Новицкого смесь растертого мяса, дробленых орехов и, кажется, меда в сотах. Сергей немедленно отправил половину порции в рот и принялся жевать странную тягучую, вяжущую пищу, двигал челюстями ровно и сильно, ощущая, как понемногу возвращаются в его тело тепло и сила.
Юный Темир стоял у скалы, стараясь показать всем как можно яснее, что он совершенно не утомился после подъема, а, напротив, готов повторить тот же самый путь и раз, и два, и сколько потребуют от него старшие братья. Бетал сидел на плоском обломке скалы, чуть наклонившись вперед, и хмуро, с едва скрытым презрением, разглядывал утомленного, едва живого Новицкого. Мухетдин же полулежал в снегу, едва запахнув бурку, вольготно раскинулся, и как человек опытный и знающий себе цену нисколько не беспокоился, что другие видят его усталость; просто наслаждался коротким отдыхом в перерыве трудной и опасной работы.
Бетал вдруг осклабился и бросил несколько слов Мухетдину. Тот покачал головой и тоже внимательно стал изучать лицо русского. Темир сделал шаг вперед и даже переломился в поясе, заглядывая под баранью папаху, которая, как почувствовал Сергей, сползла куда-то на переносицу, но у него пока еще не было желания озаботиться своим обликом. И даже Атарщиков, также раскинувшийся в снегу, подобно своему приятелю дагестанцу, перевалился лениво на бок и покосился на старшего по команде.
– Она говорит, – Мухетдин небрежно кивнул в сторону Бетала. – Моя брат очень добрый человек. Добрей всех в этих горах. Она жалко тебя – нету сил. Глядеть на тебя – болит здесь…
Мухетдин ткнул себя куда-то в левую сторону груди, где под буркой, черкеской, бешметом стучало его сильное сердце.
– Она говорит – плохо русский, нет сил глядеть. Надо помочь – вот так…
Горец резко провел большим пальцем по горлу, что закрывала от мороза окладистая черная борода.
– Значит, прирезать тебя, Александрыч, надобно. Или же пристрелить, чтобы не мучался, – произнес важно Семен и тут же басисто захохотал.
Словно поняв его слова без перевода, Бетал тоже взорвался резким, почти лающим хохотом. Темир рассмеялся звонко, а Мухетдин в тон старому казаку.
Новицкий сделал страшное усилие и – рассмеялся вместе со всеми. Он понимал, что ему никак нельзя обижаться, что сейчас он проходит, может быть, главную проверку в жизни. Что толку кичиться победами, достигнутыми в половину собственной силы, мужчина должен показать, как он умеет держаться, когда все обстоятельства направлены против него, когда все силы Земли и Неба сошлись против его единой простой души. Он смеялся громко, напористо, но зябко передернул плечами под буркой: пот на спине высыхал, и бешмет, надетый вместо рубахи, начинал леденить тело. Остальные, похоже, тоже поняли, что отдых закончился.
– Передохнули, пойдем, – проворчал, поднимаясь, Семен. – А то, не ровен час, и замерзнем так, сидючи.
Тем же порядком они двинулись далее по ущелью, словно прорубленному гигантской киркой в скалах засыпанного снегом хребта. Отдышавшийся Новицкий уже внимательней разглядывал стены, отстоявшие друг от друга саженей на десять и уходившие вверх примерно на вдвое большее расстояние. Почти отвесные, черные, покрытые чуть зеленоватыми потеками льда, они были еще, словно шапками, украшены мощными снеговыми наддувами. Сергей заметил, что Мухетдин озабоченно посматривает по обе стороны движения и вроде бы ступать стал еще осторожнее. Он окликнул казака и спросил – где проводник видит опасность?
– Вдруг свалится, – буркнул Атарщиков. – Такую узость что ей стоит перехлестнуть. Засыпать – не засыпает, а вот ноги может переломать: и нам, и конягам. Так что ступай тихо, Александрыч, и ни гугу. Вон, Мухетдинка грозится.
На выходе из ущелья их встречало солнце, что успело вскарабкаться почти что в зенит, а также ветер, потерявший, впрочем, почти половину силы и желания мучить пришельцев. А также глазам Новицкого открылся такой же ширины и крутизны склон, как и тот, по которому они карабкались на перевал. Белое полотно уходило вниз версты на полторы, хотя Новицкий уже слабо доверял собственным оценкам высоты и длины.
Но слева, из-за щербатого ребра вершины, которую им удалось обойти, Сергею вдруг открылся вид грозный и притягательный. Кавказский хребет тянулся там, уходя на северо-запад, громоздя пики на пики, протягивая хребты параллельными линиями. Сверху на горы нахлобучены были снеговые папахи, но ребра были черны и угрюмы, как контрфорсы крепостных башен. Мощной крепостью вдруг увиделся Новицкому Кавказский хребет, страшное, холодное место, куда, возможно, и незачем было приходить людям с равнин Севера. Сложное чувство вины, опасности, сожаления толкнулось вдруг Новицкому в сердце, но тут же пропало, когда Семен тронул его за плечо.
– Пойдем, Александрыч, вниз. Теперь уже больше на пятки все налегай. Да старайся не отставать. Видишь, партия там внизу собралась.
Взгляд Новицкого пролетел встревоженно склон и остановился, замедлившись, когда гора выположилась в овальную долину, что сворачивала направо и скрывалась от глаз за скалами. В ближайшей к ним части он видел синее блюдце, вокруг которого ползали точки вроде жуков или же муравьев.
– Озеро там в горах. Вот они и запасают воду на переход. Нас, поди, тоже увидели. Значит, вверх пока не пойдут, подождут, пока спустимся. Тут тебе, брат, и первая проверочка будет. Ну да не робей – отобьемся, ежели что…
Спуск оказался не многим проще, чем подъем. Также Мухетдин с братьями пробивали тропу в глубоком снегу, уже успевшем раскиснуть, поплавиться под солнечными лучами. Атарщиков также вел лошадей, дрожащих от усталости и приседающих на задние ноги. И Сергей точно также, как с другой стороны хребта, тащился далеко позади; также он пыхтел, ругая себя «тюфяком», «бабой», старательно упирался пятками, как подсказал ему на перевале Семен, но опять отстал безнадежно; дистанция до хвоста вьючной лошади, что шла в караване последней, становилась все больше и больше.
То и дело Сергей останавливался, хватал пригоршню зернистого снега, тискал ее, уминал в плотный, леденистый комок, лизал жадно, только лизал, вспоминая запрет Атарщикова, и обтирал лицо, вспотевшее от напряжения. Передыхая, он озирался по сторонам, вбирая в себя чудеса незнакомого ему мира.
Солнце висело над головой, освещая ровным и жестким светом склон, по которому они пробирались: огромное белое полотно, раскинувшееся примерно на полверсты в обе стороны и более чем на две версты вниз. Дальше поверхность начинала уже выполаживаться, суживаться, белый цвет переходил в серый, иногда прерываясь черным, а дальше, много дальше, там, где долина поворачивала направо, скрываясь за скалистым отрогом, Новицкому показалось, что он видит уже и вкрапления темно-зеленого. Но пока вокруг него переливался, искрился все тот же снег, сотнями мелких иголочек ударяя в зрачки. Утром перед выходом все они зачернили веки, лоб, щеки, старательно втирая в кожу теплую золу, оставшуюся на месте небольшого костра. Но, несмотря на предосторожности, глядеть по сторонам Новицкому было больно. А не глядеть он не мог.