Еще на той стороне, в начале подъема у него вдруг появилось ощущение, что он, живой, смертный, не слишком благочестивый человек, даже, скорее, грешный, вдруг оказался – на небе. Горы стояли, как облака, тяжелые, черные, косматые, грозные – это он отметил еще несколько лет назад, когда посреди ровной степи вдруг заметил впереди вершины и соединяющие их цепи. И это ощущение вспомнилось ему, как только он слез с седла и повел мерина за собой в поводу. И с каждым шагом оно все более укреплялось в его душе. Он то и дело видел себя со стороны – невзрачный, ничем не примечательный человек, которому выпала все же судьба оторваться от земли, подняться выше, на самые облака. И даже податливость снега не раздражала его, потому как нельзя же было по небу идти как по привычной земной тверди: камням или убитой земле.
Проводники, и Атарщиков в том числе, представлялись ему небожителями, искусными путешественниками в облачных скоплениях – небоходами. Они и должны были двигаться много быстрее, а он даже не мог надеяться сравняться с ними в скорости и легкости шага, и только вертел головой, надеясь унести вниз быстрые очерки чудесного мира.
Новицкий старался забрать с собой как можно больше в памяти, потому что делать заметки во время движения он не мог. Не то чтобы он уставал чрезмерно; даже так умотавшись, как сегодня под перевалом, он все-таки способен был собраться и занести карандашом несколько строк в небольшую тетрадь, нарочно подготовленную им к путешествию. Описать впечатления, набросать схемы пути, проставить примерные высоты и расстояния. Но Атарщиков предупредил его задолго до выхода, что ему не следует писать на глазах даже Мухетдина с братьями. Горцы не любят тех, кто пишет или рисует. Они подозревают, что значки на бумаге – метки шайтана (местного дьявола), что художник намерен украсть душу у человека, дерева, озера или горы. Духи могут возмутиться, могут столкнуть в пропасть тело, оставшееся бездушным, уронить, обрушить склон, осушить чашу горного озера. Потому-то Сергею приходилось разбивать мозг на полочки, уставленные короткими, узкими ящиками, в которые он и складывал до поры до времени цифры и впечатления. Каждый ящичек запирался своим ключом, а на дверце ставилась специальная метка. После, вечером, отойдя в сторону, Новицкий мог также одним внутренним усилием открывать ячейки памяти одну за другой и переносить их содержимое в тетрадь специальным шифром. Такому методу обучил его Артемий Прокофьевич, еще несколько лет назад в Петербурге.
Неожиданно Сергей увидел, что нагоняет Семена. Но не он побежал быстрее, а казак замедлил шаги, и, когда Новицкий подошел вплотную, Атарщиков окликнул его:
– Берись за конец, Александрыч. Негоже тебе отставать. Ты теперь Измаил, абадзех, ворк Джембулата Кучукова с верховьев Зеленчука. Поссорился с князем, бежал к русским. Там не ужился, убил офицера, снова ушел скитаться. Теперь хочешь узнать – не найдется ли тебе место в этих горах. Держись смелее, отвечай коротко, смотри прямо. Пусть они тебя опасаются.
В нескольких словах казак напомнил Новицкому историю, которую они оба выдумали заранее. Видимо, опасался, что тяжелый переход выбьет ее из головы спутника. Сергей подобрал свободный конец веревки, которой были связаны лошади, развернул плечи, выпрямил спину и пошел, пошел, сильно всаживая пятки в рыхлую, неровную поверхность тропы, пробитой проводниками.
Трое конных ждали их у ближнего конца озера, там, где кончался, истончался, истаивал последний снежный язык. Не доходя саженей двухсот Мухетдин остановился. Они разобрали лошадей, поднялись в седла и пошли шагом: впереди Мухетдин с Беталом, за ними Атарщиков и Новицкий – сиречь Измаил. Темир с вьючной лошадью замыкал группу. Сергею показалось странным, что партия, идущая им навстречу, так немногочисленна. Сверху он насчитал людей у озера едва ли не вдвое больше. Он хотел спросить Атарщикова, но казак опередил, шепнув несколько слов по-черкесски:
– Было пятеро. Двое ускакали предупредить. Эти уже не пойдут на ту сторону, отправятся с нами.
По знаку Мухетдина они остановились. Братья поехали вперед, побеседовать с встречными. Быстро Новицкий понял, что двое из них хорошо знакомы Беталу. Тот оживился и громко заговорил, то и дело кивая в сторону Сергея. Тот на всякий случай проверил под буркой – свободно ли выходит кинжал из ножен. Металлический щелчок курка рядом подсказал ему, что казак тоже не слишком спокоен. Что было на уме Бетала – условленная работа или предательство, – они не могли решить, пока Мухетдин не пригласил их подъехать ближе.
– Они из того селения, – начал он говорить на языке черкесов, которым владел едва ли лучше, чем русским. – Говорят, что в этих горах трудно человеку неопытному. Говорят, что покажут путь.
Новицкий понял, что трое встречных намерены сопровождать их, чтобы удостовериться – те ли они люди, за кого себя выдают. Прежде всего опасения их относились к нему, Измаилу. Собираясь в дорогу, он не намерен был посетить те самые разбойничьи аулы, в которых властвовал Абдул-бек, слишком опасным казалось ему подобное предприятие. Только наметить дорогу да набросать перевалы на схеме. Но сейчас отступать было поздно. Он вспомнил, как и чему учил его старый казак, сжал зубы, сузил глаза и спокойно, даже надменно, встретил вопрошающие взгляды лезгин. Бурка и папаха были на нем черкесские, штаны, ноговицы [47] тоже пришли из Западного Кавказа; и шашка висела дорогая, и ружье Семен ему поменял на винтовку, старую, но еще годную в дело. Посадка – вот что могло его выдать прежде всего, но и тут они приготовили легенду заранее. Мол, пуля ударила его в бок, рана зажила, но плохо, оттого и держится в седле Измаил, скособочась. Но и это было правдой, хотя бы наполовину; а что картечина прилетела из жерла французской пушки на берегу неширокой реки, текущей в равнинах Севера, о том знать никому было не нужно.
Они ехали долго, до темноты. И расположились на небольшой площадке, проплешине ровной земли, что с трудом втиснулась между двумя горными складками. Костров не разводили, поужинав все той же смесью сушеного мяса с орехами, да запили ужин глотком воды из фляги. Воду они взяли свежую, из озера, но за день она успела прогоркнуть, отдавала запахом кожи. Днем, на жаре, и такая была спасением, а ночью, в остром воздухе гор, она показалась Новицкому особенно неприятной.
Обе группы путников расположились в разных концах площадки, почти по диагонали. Сергей заметил, что Мухетдин как-то особенно укладывает рядом винтовку, шашку, а кинжал только передвинул на поясе, чтобы оружие не мешало лечь на спину. Когда же увидел, что и Атарщиков, отвернувшись, меняет порох на полке своего пистолета, понял, что спать ему до утра не придется.
– Узнали меня, – буркнул Семен, растягивая свое большое тело по мелким камням. – Спросили – что ты русского бросил, с черкесами ездишь? К тебе только приглядываются – тот Измаил, спросили, что в позапрошлый год в Малую Чечню за барантой [48] ходил? Нет, говорю, другой. А может, и тот. Все они, разбойники, одинаковы. Тот, кто спрашивал, только ощерился. Обидно ему показалось. Сам такой же разбойник. Смотри, еще тебя с собой в набег пригласит. Джигит, как же!
И казак едва слышно фыркнул.
– А почему легли спать раздельно?
– Они нас боятся, мы их опасаемся. Ночью любое лихое дело творится. Тоже, поди, не спят да за кинжалы держатся. Ты отдыхай, Александрыч… Измаил… Вы там, в своей Черкесии, к таким горам непривычны.
Но Сергей решил, что тоже будет бодрствовать до утра вместе со всеми. Он лежал на спине, смотрел в черное небо, усыпанное особенно крупными звездами, слушал, как сурово и требовательно свистит ветер в ущелье внизу, как скатываются по осыпи камни, как фыркают у скалы лошади и удивлялся себе самому: как же его, помещика Тверской, самой Российской губернии, вдруг занесло в такие края, где и лесов почти нет, и люди редки. Да и каждый встреченный таков, что лучше всего объехать его версты за две. Да только на этих тропах даже с лихим человеком никак не разминешься. А потом он спросил себя – только ли служба погнала его так высоко? И честно ответил себе самому – нет. Историю наполеоновской кампании напишут и без него, охотники найдутся в большом количестве. А если бы спросили его, Новицкого, хочет ли он вернуться к себе, мигом перенестись в рубленый еще при прадеде дом, в свой пропахший табаком кабинет, к своим книгам на четырех языках, записках на русском и на французском – он бы, не кривя душой, отказался. Он не знал, что будет с ним завтра, подозревал, что, может быть, всего через четверть часа придется стрелять в неизвестных ему людей, бить их кинжалом, чтобы они не убили его самого, и это знобящее чувство опасности заставляло кровь двигаться быстрее, дыхание становилось глубоким, а слух и зрение – острыми.
Под утро он все-таки задремал, но сразу встрепенулся, когда почувствовал движение рядом. Атарщиков придавил ему губы тяжелой ладонью, мол, тихо, свои. Потом повернулся и шепнул на ухо:
– Беташка подполз. Говорит, давай кончать этих. Опасно нам в аул ехать. Их трое, нас пятеро. Выстрелим разом и кинемся. Наш верх должен быть.
Новицкий отчаянно замотал головой. Атарщиков кивнул согласно и, повернувшись, бросил слово Беталу, что скорчился у них в головах. Горец резко выдохнул и ящерицей уполз на свое место.
Уже начало светать, небо потускнело и словно бы затянулось дымкой. «Самое предательское время, – подумал Сергей, – не зря Бетал замыслил удар именно в эти минуты». Он представил, как на той стороне площадки точно такие же люди, как Мухетдин с братьями, как они с Семеном, сговариваются ударить сами, убить случайных спутников, чтобы не оказаться самим убитыми. От этой мысли сон покинул его совершенно, он нащупал кинжал и так лежал, наблюдая, как наверху одна за другой пропадают звезды, чутко вслушиваясь в звуки.
После завтрака, когда седлали и вьючили лошадей, Бетал приблизился к Новицкому, впился ему в лицо колючим взглядом и свистящим шепотом выпалил несколько слов.