– Зря отказался, – перевел Атарщиков. – Мужчина не должен бояться крови.
Сергей вспыхнул.
– Скажи ему, что я видел, как людей в один момент убивают десятками, сотнями.
– Он спрашивает – где это было?
– На войне, на большой войне, которую Белый царь вел с другими царями далеко отсюда, на Севере.
Новицкий объяснил так пространно, потому что понимал, что и самому Семену не слишком ясно, где и с кем воевал «Александрыч».
– Он спрашивает – так почему ты не решился убить троих?
– Потому что они еще не сделали мне ничего плохого: не обокрали, не оскорбили и не ударили.
– Он говорит, что, когда ударят, ты можешь и не успеть ответить. Здесь надо стараться напасть первым. Там была война, а здесь – жизнь.
Новицкий подождал, пока Бетал поднимется в седло, отъедет, а потом спросил Семена:
– Что же он так, запросто? Это же были его друзья. Я же видел, как они разговаривали.
Казак ухмыльнулся.
– У таких, как Бетал, друзей не бывает. Он то с этими против тех. То с теми против этих. Дурной он, конечно, но сторожкий, будто бы зверь. Опасается к ним в аул ехать. Не за тебя боится, за себя. Узнают, что русского переодетого вел, наверняка убьют. Такие места, такие люди, – философски заключил длинную речь Семен и повторил слова, сказанные проводником: – Это не война, это – жизнь.
Весь день они опять ехали почти до темноты. Пробирались медленно, осторожно, гуськом по узкой тропе, пробитой высоко над ущельем, на перегибах склонов. Внизу, примерно в сотне саженей, серебристая лента реки извивалась на дне ущелья. В местах, где вода рушилась с уступов, она клокотала грозно и словно кипела, окутываясь облаком пены.
Впрочем, Новицкий старался не смотреть вниз. Живое воображение и так хорошо показывало ему, как мерин под ним оступается на очередном настиле или же просто в узком месте и оба они, конь и всадник, летят, переворачиваясь, вдоль склона, бьются о выступающие скалы, и двумя бесформенными, окровавленными тушами рушатся в жадно поджидающую их струю… Измучившись страхами, он спросил Семена, почему бы не выбрать спокойную дорогу понизу, зачем тащиться поверху, ежеминутно рискуя улететь в пропасть. Лезгины, встреченные у озера, двигались по знакомому пути много быстрее, и можно было говорить, не опасаясь чужого уха.
– Внизу, Александрыч, тоже непросто. Прижимы и водопады обходить и пешему нелегко. А конному и подавно. Да и оползень захлестнуть может.
– Снег-то уже кончился.
– Снег кончился, а гора – нет. Гора, она ведь живая, как вроде и мы с тобой. Дышит, дышит, потом осерчает или тяжело ей покажется, как выдохнет – половина склона: земля, камни, деревья, зверюшки всякие – все укатится. Такое ущелье узкое разом перехлестнет, да только на той стороне остановится. Местные – народ чуткий, человека никогда не боятся, а горы свои уважают.
– Уважают или же опасаются?
Казак подумал, потом снова повернулся в седле.
– Разницы нет. Раз человека я уважаю, значит, умеет он многое, значит, может много неприятного мне доставить. Может, но не станет. Потому как и он меня уважает за то же самое. Так и с горой. Они говорят, что гора – палец, которым земля в небо указывает. Они знают, что гора живая, что она людей знает и различает. Помнишь, в первый же день, как Мухаметдинку встретили, шли через узость? Ее словно шашкой в скале прорубили.
Новицкий кивнул. Он хорошо помнил эту расщелину – суровое, даже угрюмое на вид место, куда не попадали лучи солнца, только лежала тень отрога, приблизившегося к тропе и поднявшего повыше свою неровную спину. Сначала Сергею показалось, что лошади нипочем не втиснуться в узкую щель между двумя высокими и ровными обломками скалы, будто бы треснувшей много веков назад. Но, к его удивлению, и меринок пошел, не опасаясь, и колени всадника скользили по камню гладкому, словно бы обработанному мастером-гигантом. Только наезднику пришлось сгорбиться и свести плечи, задержав дыхание на несколько десятков секунд.
– Видел, как они на тебя смотрели? И прежде всего Беташка. А потому как поверье есть – скала эта только хорошего человека пустит. Плохой же непременно застрянет. Это тебе проверка была. Если бы зацепился, они бы с тобой ни за какие деньги далее не пошли.
– Ну, Семен, я человек некрупный. А ты представь, что будет, если какой-нибудь силач там поедет? Он же непременно застрянет, хоть он никого в своей жизни не убил, не ограбил.
– Да ты на меня взгляни, Александрыч. – Казак похлопал себя по плечам бурки, которая изрядно увеличивала его фигуру и без того мощную с виду. – Я же насколько тебя крупнее, а ведь тоже гора меня пропустила. Хотя и убивал я людей, и грабил. Был грех, отказываться не стану.
– Так кто же тогда хороший человек в этих местах? Если все и убивают, и грабят, и крадут людей, и продают их на рынках?!
Вопрос, вырвавшийся у Новицкого, был и для него самого неожиданен. А казак даже натянул поводья и остановил гнедую. И только когда рыжий мерин Новицкого ткнулся в круп его лошади, Атарщиков обернулся и прямо взглянул Сергею в лицо.
– Не знаю, Александрыч, не скажу, и врать тоже не стану. Знаю только, что в этих местах у каждого человека есть понятие твердое: это можно делать, а это просто никак нельзя. И растолковать тебе такое никто не сумеет. Но поживешь с ними год, два… лет десяти, пожалуй, что хватит. И сам научишься понимать: тот человек хорош, а этому ни в чем верить никак невозможно.
Больше его Сергей не расспрашивал, надеясь, что сам сумеет разобраться в том, что услышал. Да и тропа вдруг стала забирать вверх и так запетляла, что все силы всадника уходили только на путь и разговаривать сделалось невозможно.
Они перевалили хребет, спустились вниз по такой крутизне, что всадникам приходилось откидываться в седле, чтобы удержать равновесие, не перелететь через голову лошади. Сергей присмотрелся к новым спутникам и подумал, что как наездники они едва ли лучше даже, чем он, и, пожалуй, ему нечего опасаться, что они сумеют высмотреть в нем гусарскую выучку, а не черкесскую лихость. В этой горной стране неоткуда было взяться умелым наездникам. В закубанских степях лошадь – друг, от которого жизнь твоя зависит, может быть, больше, чем от ружья или шашки. А на заоблачных, заснеженных перевалах благородное животное – лишь средство передвижения и зачастую уступает в скорости и выносливости привычному человеку. Это Новицкий уже понял, в этом ему еще представилось не раз убедиться.
После того как они спустились саженей на сто пятьдесят, тропа пошла параллельно склону, потом легко перевалила отрог и снова нырнула вниз; пробежала узким и хлипким мостиком над руслом очередной бешеной речки, а дальше опять поползла вверх. Скоро путникам пришлось спешиться и вести животных следом, то и дело поддергивая повод, чтобы убедить лошадь идти ровно.
Навязавшаяся к ним в провожатые троица так и шла впереди, уверенно отмеряя шаги на каменистой тропе. Мухетдин с братом держались к ним почти что вплотную, чтобы не дать им вдруг обернуться и напасть предательским образом. Семен, несмотря на свои годы, тоже шел уверенно. А Новицкий после полудня выбился из сил совершенно.
Нещадно палило солнце; голову под тяжелой папахой ломило ужасно загустевшей и взбунтовавшейся кровью; желудок с кишечником давно уже подошли к температуре кипения; Сергея мутило, он не знал уже, от голода или от страха; да ко всему еще ослабли завязки поршней, и дорожные камешки набились в обувь, причем один, самый острый, пропорол чувяк и ступню на подушечке, как раз у большого пальца. Новицкий и боялся остановиться, чтобы не разорвать дистанцию между собой и Семеном, и вместе с тем с каждым шагом хромал все больше, шел все медленней и натужней. Он видел, что Атарщиков оборачивается в тревоге, он чувствовал спиной, как беспокоится и проклинает его Темир, но едва-едва мог заставить себя тащиться, переставляя тяжелые и непослушные ноги.
Лезгины перевалили гребень, исчезли из виду, а двое старших проводников неожиданно задержались и разделились. Один остался держать лошадей, другой побежал вниз, стал рядом с Атарщиковым и подождал, пока Новицкий поднимется.
Бетал стоял подбоченясь и с презрением рассматривал ползущего вверх Новицкого. Поравнявшись с Семеном, Сергей уже не мог более сдерживаться и сел прямо на камни, едва не выпустив из ладоней поводья. Казак опустился перед ним на корточки.
– Что с тобой, Александрыч? Голова тужит? Так это от высоты. Держаться надо, родной мой, держаться.
– Я и так держусь, – промычал Новицкий, закусывая губу, чтобы вдруг не закричать, не разрыдаться от бессилия, от острого чувства неожиданно нахлынувшей ненависти ко всему, что его окружало, – снегам, скалам, рекам, осыпям, людям, даже к Семену, который уже три года смотрел за ним как дядька за барчуком.
Бетал проговорил, словно выплюнул, несколько коротких и резких фраз.
– Он говорит, – перевел привычно Атарщиков, – ты не должен так отставать. Ты всех нас погубишь. Люди увидят, как ты идешь, сразу поймут, что чужой. Мужчина должен терпеть, этому здесь обучают сызмальства.
– Да мне наплевать, чему учат там или сям! – закричал Новицкий свистящим шепотом; то и дело он повышал голос и тут же спохватывался, что его могут услышать за гребнем. – Я ногу прорезал до самой кости! Я ступать могу и то через силу. На, смотри! Полюбуйся!
Он стащил поршень и, откинувшись на спину, поднял к лицу приземистого Бетала подошву чувяка, хорошо смоченную кровью, впрочем, уже запекшейся.
Горец равнодушно покачал головой.
– Если русским мешает такая царапина, – снова заговорил за него Атарщиков, – как же они вытерпят удар шашки или свинцовой пули?.. Прав он, Александрыч, ведь прав – надо идти. Поднимайся, соберись с силами и ступай. Чуток еще пройдем, а там снова верхами двинемся.
Новицкому и самому уже сделалось стыдно, что он поддался вдруг слабости и едва не разревелся, как мальчишка, что бегает по двору еще в одной рубашонке. Он очистил поршень, завязал и, сделав вид, что не замечает протянутой руки Семена, поднялся. Левую ногу поставил сперва на носок, а потом попробовал опуститься на всю ступню и перенести на нее тяжесть тела, уже изрядно придавленного усталостью. И в эту секунду Бетал сделал к нему два быстрых шага, обхватил вокруг пояса, легко перекинул через плечо, повернулся и пошел в гору.