– Лишние речи, опасные речи. Слышал ли их сам Мехти-хан?
– Меня не зовут на совет. Что думает хан, надобно спросить Адигезаль-бека.
– Позови.
Карганов, кланяясь, отступил и заторопился к столу. Какое-то время он наблюдал за игрой, а потом Мирза пригласил его на свое место. Сам же прогулялся по зале, делая вид, что слушает музыку – двух скрипачей и одного умельца извлекать звуки из натянутой кожи, поглядел на танцующих – их было не меньше десятка, взял тяжелую кисть винограда с ближайшего блюда и, с удовольствием кидая в рот черные сладкие ягоды, подошел, как бы невзначай, к князю.
– Какая ночь, ваше сиятельство! Какие звезды! А листья – словно бы вырезаны в бархате.
– Скажите об этом княгине. Она любит поэзию.
– А что ценит генерал-майор князь Мадатов?
– Точность и послушание… Что знает Мехти Кули-хан о наследнике?
– Что его надобно опасаться.
– Насколько он боится Джафара?
– Настолько, что хотел бы более не видеть его и вовсе.
– Уверены?
– Я слышал сам, как его величество произносил такое желание вслух.
Валериан подумал, что под правлением русских даже карабахские политики забыли об осторожности. Но, разумеется, сохранил эту мысль при себе.
– Кто еще слышал?
– Те, кто хотели бы угодить карабахскому хану.
– То есть жизнь Джафар-аги в опасности?
Адигезаль-бек выдержал паузу, а потом все же признал неизбежное.
– Боюсь, что именно так, ваше сиятельство.
– Надо предупредить наследника.
– С ним уже говорили, но он отважен и беззаботен.
– Тогда я поговорю с приставом.
Адигезаль-бек поклонился.
– Все, кто ценит спокойствие, будут весьма признательны распорядительности вашего сиятельства…
В конце вечера, когда последние гости уже покидали дом правителя, Валериан ухватил пристава под локоть и отвел в сторону. Непейцын был раздражен проигрышем, но послушно пошел за князем.
– Никифор Максимович, у меня есть точные сведения, что Джафар-аге угрожает опасность.
– Джафарке-то? А как же! Либо медведь заломает, либо муж какой подстережет в закоулке.
Валериан сузил глаза и, не повышая голос, заговорил резким, почти ледяным тоном:
– Господин пристав! Довожу до вашего сведения, что на наследника карабахского хана готовится покушение. Приказываю вам принять все необходимые меры, чтобы сохранить жизнь и здоровье Джафар-аги.
Непейцын, будто бы его перетянули через лицо плетью, качнулся назад, но тут же выправился и стал смирно.
– Будет исполнено, ваше сиятельство! Сей же час отряжу людей для охраны.
– Только так, чтобы сам Джафар ничего не заметил.
– Есть у меня такие умельцы. В воздухе растворяются, словно тени. Сам иногда отыскать не могу. Знаю, что за спиной, а вот ухватить невозможно.
– Вот и распорядитесь. Немедленно! И обо всех происшествиях докладывать лично мне без отсрочки!..
Слуга разбудил его еще затемно. Валериан накинул халат и вышел в приемную, где стоял, не решаясь присесть, Непейцын. Шандалы, стоявшие на столе в приемной, освещали его только до середины широкой груди; лицо оставалось в тени.
– Ваше сиятельство! – вытянулся он, завидев Мадатова. – Виноват, каюсь! Не уследили.
– Убит?
– Слава Господу, нет! Только ранен. Он ведь, как вышел от вас, не к себе домой повернул, а налево, вниз. И начал кружить да накручивать. Мои его вели осторожно, а Джафарка прокрался в один дом, где хозяином…
– Эти подробности лишние, – остановил Валериан пристава; он, как и все в городе, знал, к какой женщине ходит сейчас Джафар, и не видел причины повторять ее имя вслух.
– Часа через три вышел и поехал уже домой. Нукер был при нем, один. Тоже ждал господина у коновязи. В общем, у мостика они попали в засаду. Четыре выстрела было – два вовсе мимо, одним нукера убило, а четвертая пуля самому Джафару в плечо. Он ткнулся в гриву, те побежали – тенями вдоль дувалов, мои же вдогонку им по пуле успели послать. Одного зацепили насмерть. Народ сбежался, Джафарку перевязали и унесли, а убитого опознали. Говорят, – он понизил голос наполовину, – что человек из ханской, мол, стражи.
– Человек Мехти-хана? – Голос Валериана дрогнул. – Как он решился? Немедленно скачите к нему. Разбудите начальника стражи – пусть опознает и объяснит.
– Слушаюсь…
Непейцын повернул было к выходу, но у самой двери столкнулся с вошедшим, почти вбежавшим Адигезаль-беком. Тот обошел пристава, приблизился к Валериану почти вплотную и тихим, надтреснутым от напряжения голосом сообщил, что чуть более часа назад Мехти Кули-хан с небольшой группой нукеров покинул город.
– А! – крикнул Непейцын злорадно. – Вот она вина-то и открылась! Не выдержали нервишки у старика! Побежал!
И он басисто захохотал, довольный тем, что дело раскрылось само собой и уже не нужно будет более наряжать неудобное и тяжелое следствие.
– Да, не выдержали нервы, – повторил за ним Валериан, оглядывая Адигезаль-бека. – Побежал и тем самым признался. Присаживайтесь, Мирза. И вы, Никифор Максимович, не уходите. Будем составлять донесение командующему. Его превосходительству генерал-лейтенанту Ермолову…
Он опустился в кресло, запахнул полы халата, и вдруг с тайным удовольствием подумал, что и Новицкий не смог бы провести дело лучше. «Но лучше бы, – заключил он, – лучше бы это дело вел тот же Новицкий…»
Глава восьмая
Грозная мало изменилась за два года, что Новицкий не бывал в крепости. Все те же земляные валы, все те же пушки, присевшие на барбетах [54] и зорко выцеливающие врага на том берегу Сунжи; гарнизон по-прежнему ютился в землянках, зато у стены, обращенной к форштадту [55], поставили два длинных одноэтажных строения, кое-как зашитых горбатыми досками со многими щелями. Атарщиков ткнул в одну рукоятью плети, и та провалилась насквозь. Казак с недоверчивым изумлением покачал головой.
– Задувает-то, поди, через такую дырищу. Вот где байгуши живут! Хоть и крещеные, а все одно – байгуши.
Семен употребил слово, которым горцы клеймят своих отверженных, нищих по рождению и лентяев по духу.
Деревянные дома занимали, как и предположил сразу Сергей, канцелярские, провиантские и прочие службы. На обросшего Новицкого, грязного, загорелого, высохшего, обвешанного оружием поверх рваной одежды, воззрились опасливо и, только когда вошедший заговорил, признали в нем своего, пригласили сесть, предложили водки и чаю. Извинились поспешно.
– Ничего, ничего, – довольно похохатывая, приговаривал Новицкий, присаживаясь на грубо сколоченный, с занозистым сиденьем табурет и привычно передвигая кинжал. – В первой крепости, куда вышли, вообще чуть не застрелили. Часовой у ворот кричит: «Стой! Кто идет?!» – а я ему по-черкесски: «Свои, свои едут!..» Забыл русские слова за три месяца. Слышу – уже курки щелкают. Тут от страха онемел вовсе. Хорошо – казак-проводник выручил. Как закричал – солдаты сразу своего в нем признали. Нехристи, говорят, так ругаться не могут.
Несколько потных, оплывших чиновников от гражданской и армейской администраций, сгрудившиеся вокруг гостя, рассмеялись с готовностью. Эти люди, словно вросшие в свои стулья, обрадовались нежданному развлечению и старались изо всех сил выказать свое удовольствие, тем более, что о Новицком слышали как о человеке, приближенном к Ермолову. Дородный капитан в наброшенной на пухлые плечи шинели поколыхал животом и спросил с ласковой предупредительностью:
– Испугались, стало быть, Сергей Александрович?
– Кому же не страшно пулю в лоб получить, да еще от своих, – ответил Сергей с небрежной искренностью человека, уже до того привыкшего к разным родам опасности, что и не стесняется рассказывать другим о своих страхах.
– Ну, свои промахнутся: солдатская стрельба известная – во весь белый свет. А вот горцы стреляют в самом деле отменно.
Голос, пришедший от двери, был хорошо знаком Новицкому. Он обернулся и увидел – Бранского.
Три года они не виделись, и за это время граф несколько изменился: еще более раздался в поясе и в щеках. Лицо его, круглое от природы, сейчас сделалось и вовсе похожим на луну, когда она сияет над ночною землею в полную силу. Бранский был гладко выбрит, одет, в сравнении с прочими, опрятно и даже несколько франтовато. Газыри его черкески были серебряные, хотя Сергей сразу же заподозрил, что вместо пуль там лежит какая-нибудь ненужная ерунда.
– Здравствуйте, Новицкий! Рад вас видеть, – заговорил Бранский, быстро проходя по комнате и протягивая руку.
Сергей подумал, но встал и протянул навстречу свою, ту самую, которая еще носила след пули, выпущенной графом на дурацкой дуэли. Ладонь у Бранского была большая и на вид мягкая, но хватка неожиданно крепкая. То ли он в самом деле обрадовался появлению сослуживца, то ли сразу хотел показать свою силу.
– Мы ожидали вас, Новицкий, еще месяц назад. Начали уже беспокоиться. Кое-кто решил, что потеряли вовсе. Ни слуху, ни духу ни о вас, ни о вашем казаке. О проводниках же я совсем ничего не знал.
Так выговаривал Бранский, пока они шли по длинному коридору в дальний конец дома, где расположилась небольшая канцелярия графа. Для прочих он по-прежнему заведовал провиантом, закупал овец и коров прежде всего у той части горцев, что называлась «мирной», то есть хотя бы на словах обещала быть русским добрыми соседями и продавать им скот и зерно.
Комнатка у него была настолько мала, что поначалу Новицкий даже задержался у двери, прикидывая – найдется ли ему место. Стояли стол, кривоногий, но покрытый куском материи, бывшей когда-то черной; с обеих длинных сторон теснились два стула, к одной из стен прибиты были неровно две полки, заваленные бумагами, да в дальнем левом углу стоял сундук, надежно перевитый железными лентами. На столе располагались чернильный прибор, несколько очиненных перьев, да посередине возвышалась ровная стопка чистой бумаги. Место для отправления службы чиновником ревностным и амбициозным, раз уже сумел выговорить себе помещение, отдельное от других.