– Ну, размозжите мне голову, Сергей Александрович. Сбегутся на выстрел люди, вас арестуют. Ведь мою смерть вы на горцев не спишете. Стоит ли ломать себе жизнь случайной искоркой гнева?
– А у меня и так один выход, – ответил ему Сергей, надеясь, что слова его звучат достаточно твердо. – Я обещал проводникам заплатить. Я дал им слово, мое слово, слово русского дворянина. Если я сдержать его не могу, если честь моя опозорена, то остается одно – пустить себе пулю в голову. Но один я по этой дорожке идти не желаю, так что прихвачу и вас, дорогой мой, для компании.
Видимо, слова его были столь убедительны, а рука, державшая пистолет, неколебима, что Бранский молча потянулся к заветному ящичку, открыл, отсчитал недостающую сумму и придвинул к тем, что уже высились кучкой. Сергей, так же безмолвно, опустил курок, убрал пистолет за пояс, ссыпал монеты в приготовленный заранее холщовый мешочек и, подчинившись вдруг смутному побуждению, просто перемахнул подоконник и, спружинив, опустился на твердую землю.
К его удивлению, горцы уже сидели в седлах, причем у Бетала был даже откинут клапан чехла винтовки. Атарщиков отвязал лошадей, свою и Новицкого, и, хотя еще стоял на ногах, смотрел настороженно и казался ежесекундно готовым к любому действию: нападению или бегству. Сергей подошел к Мухетдину и подал ему увесистый мешок.
– Как договорились. Можешь пересчитать.
Горец кивнул, но не стал распускать узел, а спокойно отправил деньги за пазуху. Бетал быстро и хрипло спросил о чем-то Новицкого. Тот только улыбнулся и пожал плечами. За недели их путешествия, тяжелого и опасного, у него не было избытка времени и сил на разговоры, так что он успел выучить лишь несколько десятков слов, самых необходимых для совместного быта. На помощь пришел, как обычно, Атарщиков.
– Он спрашивает: толстый, в кого ты целил, твой начальник?
Сергей односложно ответил.
– Он не хотел отдавать деньги?
Сергей подтвердил. Бетал нахмурился, взялся за кинжал и уставился мрачным, тяжелым взглядом в окно, за которым все еще виделась объемная туша Бранского.
Заговорил Мухетдин.
– Мой брат. Она очень горячий. Хотела уже кидаться тебе помогать.
Сергей опешил. Ему вдруг представилось в воображении, как в Петербурге узнают, что подполковник Новицкий, во главе своей небольшой партии, ограбил тайную кассу императорской разведывательной службы. Артемий Прокофьевич, наверное, остался бы доволен своим сотрудником.
– Она говорит, – продолжал между тем Мухетдин, – ты не жалеть, что сделал.
Сергей быстро подошел к Семену и забрал у него поводья рыжего мерина.
– Поехали, – бросил он Мухетдину, намереваясь как можно скорее выпроводить горцев из крепости. Бог весть, что может прийти на ум обозленному Бранскому…
Вечером, когда они с Семеном сидели на полке´, истекая потом, едва различая друг друга в почти угарном дыме бани, что топилась по-черному, казак снова вернулся к дневному происшествию.
– Что, Александрыч, каково тебе было человека под пистолетом держать да требовать с него деньги?
Сергей только хмыкнул. Он и сам еще не разобрался в своих ощущениях. Он знал, что по сути был прав, но мог упрекнуть себя, что, может быть, поторопился; может быть, следовало найти иные формы доказательств и убеждения.
– Да здесь сам воздух такой разбойничий, – продолжал между тем казак, так и не дождавшись ответа. – Подожди, поживешь здесь еще годика три, так и кинжал будет из ножен выпрыгивать прежде, чем успеешь подумать. Так что не тужи, Александрыч, ты все правильно сделал.
– Да я не жалею, – буркнул Сергей, вспомнив слова Мухетдина.
– Он не о том говорил, – возразил Семен, тоже отметивший последнюю фразу горца. – Он сказал, что ты не пожалеешь о том, что сделал. Здесь ведь такой народ, милок: если ты ему враг, то упокой Господь твою душу. Ежели, конечно, ты не успеешь первым к нему подобраться. Но если ты друг – он для тебя последнего в доме не пожалеет. Жизнь за тебя отдаст. А эти все поняли, что ты сделал и почему. И до самой смерти своей не забудут…
Отряд Вельяминова вернулся в крепость через два дня. Казаки и пехота разбили лагерь за форштадтом, генерал поселился в землянке, отрытой еще для Ермолова и недавно заново укрепленной. Тотчас же у входа стали часовые; издалека было видно, как солнечные лучи отражаются от лезвий штыков, примкнутых к ружьям.
Новицкий знал, что Вельяминов примет его не сразу, а потому только доложил о своем прибытии адъютанту. Капитан Маркелов, рослый блондин с Аннинской лентой на темляке шашки, поздравил Сергея с благополучным исходом предприятия, но расспрашивать сам не решился, оставив первое удовольствие начальнику штаба корпуса; о своем походе в Чечню тоже рассказывать не захотел, заспешил прочь, поддерживая на ходу оружие левой рукой – та плохо разгибалась в локте после пулевого ранения, и капитан постоянно старался занять ее делом, чтобы не так видно было его увечье.
Новицкий же вернулся в палатку, которую ему одолжили в крепости, и снова засел за стол, что они с Атарщиковым наспех сладили из подобранных обрезков брусков, досок и напиленных к зиме, но еще не наколотых березовых чурбачков. Сергей торопился расшифровать походные записи, сделанные второпях, украдкой, при неверном свете когда костра, когда луны, а иногда и вовсе на ощупь. Расписать, вычертить и дополнить той частью легенды, что пока еще держалась у него в памяти. Пока он работал, Семен гулял по знакомым, которых легко находил в любой местности; попивал чихирь, слушал байки, а потом исправно передавал их Новицкому. Дважды в день приносил в котелке сытное варево и потчевал Сергея почти насильно. Откуда Атарщиков добывал еду, Сергей не знал; собственные их запасы закончились, и ни к какой артели – солдатской ли, офицерской ли – ему прибиться не удалось. В первый раз, отложив с сожалением ложку, Новицкий предложил казаку деньги, но тот замахал руками и объявил: мол, и так дадут, сколько попросит. Сергей смекнул, что знакомства Семена не ограничивались одними воинами и охотниками, а потому расспрашивать больше не стал.
На следующий день, после того, как у форштадта стали рядами стали белые полковые палатки, Семен пришел поздно, едва ли не затемно. Новицкий уже поставил на стол две свечи, освещая как походную тетрадку, так и листы бумаги, приготовленные для чистовой записи. Три дня он сидел, не разгибая спины, по одиннадцать – двенадцать часов кряду, но едва успел добраться до второй четверти их путешествия. Набросав план очередной части хребта, вдоль которого они пробирались, Сергей отложил карандаш и еще раз оглядел схему, втайне довольный своим умением рисовальщика. И тут он вдруг почувствовал, что голоден. Поднялся, чтобы выйти да посмотреть, где же задержался Семен, но не успел и повернуться к пологу, как снаружи услышал шаги. По тому, как тяжело ступал казак, обычно скользящий почти неслышно по всякой поверхности, будь то убитая земля, мягкий снег или колючий подлесок, Сергей заключил, улыбнувшись, что день сегодня выдался старику особо удачный, и чихиря он выпил много больше обычного.
Семен даже не вошел, а ввалился в их полотняное жилище, бухнул на утоптанный земляной пол котелок, от которого потянуло сразу чудесной смесью тушеного мяса с картошкой. Сам же повалился на койку, жалобно скрипнувшей под тяжестью большого неуемного тела.
Сергей радостно уплетал ужин и попутно спрашивал Атарщикова некоторые подробности, которые у того могли задержаться в памяти много лучше. Обычно Семен в охотку помогал Новицкому; в его голову ущелья и тропы над ними, реки, мостики, перевалы, впечатывались с такой точностью, будто бы их вырезала там рука невидимого мастера. Но сегодня он был чем-то расстроен и озабочен, отвечал коротко, неохотно и тут же замолкал, словно бы закрывался наглухо. Наконец, Новицкий не выдержал и спросил его прямо: что же случилось?
– Беда, Александрыч, – ответил тут же казак, словно бы только и ждал такого вопроса. – Человеки как звери стали. Да что там звери – зверь такого не сделает. Мишку встретил сегодня, сын сестры моей, он урядником нынче. Ходил в дело с генералом рыжим, только вернулся. Такого порассказал – до сих пор отойти не могу.
Семен начал рассказывать, и после нескольких его слов Сергей почувствовал, что еда уже не лезет в глотку. Он бросил ложку в котелок и только слушал, согнувшись и зажав руки коленями.
О целях похода отряда Вельяминова Новицкий уже знал. О чем-то обмолвился Бранский, что-то добавили в канцелярии. В самом деле, основной задачей было – отмщение. Где-то в начале лета большая партия перешла Терек в верховьях и напала на хутора и станицы. Десятки людей – мужчин, женщин, детей – убили, десятки увезли с собой: на продажу и в рабство. Казаки с ближайшего секрета смело пустились в погоню, успели отбить часть полона и захватить нескольких пленных. От захваченных разбойников с помощью огня и железа узнали, где составилась партия, кто вел, каким путем шли, кто помогал. Один из аулов, тот, что упоминали чаще других, и решили подвергнуть примерному наказанию.
– Хотели, чтобы леса и горы перепугались. А страшно делается нам самим же.
Обычно русские войска подходили, не прячась, едва ли не с барабанным боем. Горцы успевали отправить семьи, и сами, после слабой перестрелки, отступали поспешно. Солдаты разбирали дома, били и угоняли скот, топтали посевы, забирали собранное зерно и возвращались в лагерь. На этот раз Вельяминов приказал подойти скрытно и окружить селение плотным кольцом. Когда стемнело, казаки-охотники вырезали малочисленных часовых, что караулили аул даже не в пол, а в четвертьглаза. Отряд неслышно вошел в селение, разобрался по улицам, по домам, и по сигналу казаки и солдаты ринулись в сакли. Не стреляли, только кололи и резали спящих, не разбирая кто перед ними – свирепый джигит, дряхлая старуха, грудной ребенок.
– Ад, Александрыч, кромешный. Командиры сами сообразили, на что людей повели, да поздно. Дьявола выпустишь – назад уже не загонишь. Хотели остановить – куда там! Кровь чужая – она пьянит быстрей чихиря. Мишка говорит – сначала тоже бил, потом устал, отрезвел. Кричал – подождите, баб-то не бейте! После ведь пригодятся! Напрасно… Александрыч, подумай: было в ауле человеков сотен шесть, если не больше. Осталось – десятков восемь. Только бабы с детишками, те, кто до площади успел добежать, где офицеры их защитили. Я уж все подробно тебе говорить не буду. Сам слушал, а переносить не хочу. Племяш говорит, руки трясутся, а в глазах слезы. Бородатый мужик чуть не плачет! И не от своего горя, пойми, – от чужого! Не дело это, ох, говорю, не дело!