Новицкий и не нуждался в подробностях. С его опытом и воображением, он легко представил себе ночную резню в деталях, звуках и образах. Сергей тяжело сглотнул, отгоняя приступ тошноты, и хрипло выдавил:
– А чихиря, отец, у тебя не осталось?
– Чихиря нет, – мрачно отозвался Семен. – Да и не поможет чихирь в этом случае. Здесь солдатскую надобно, вашу, расейскую.
Он заворочался и выпростал из-под себя фляжку, полную, судя по плеску, почти что на половину.
– Давай, Александрыч, – приговаривал он, наполняя кружки, – выпьем за убиенных: и наших, и ихних, и бывших, и будущих.
Сергей остановил посудину у самых губ.
– Каких будущих, Семен, о чем ты?
– А что ты думаешь – нас с тобою пристрелят, и больше никто воевать не возьмется? Не-ет, шалишь! Человек другого человека режет не только для пропитания, но из одного удовольствия. И пока он человеком останется, занятие это не бросит. Я его, человека-то, со зверем сравнил, так это напрасно. Волк убийством насытится, а человек – никогда.
Тут Новицкий поторопился выпить, чтобы хоть как-то разбавить слова казака, бьющие в мозг и сердце…
Как и предполагал Новицкий, Вельяминов вызвал его через день. Маркелов встретил Сергея у входа в землянку и пригласил спуститься за собой вниз, знаком показав часовым, уже скрестившим было штыки, что этому штатскому – можно. Тонкие ножевидные лезвия качнулись в розовом воздухе и снова застыли остриями вверх. Везде, где появлялся Вельяминов, вся жизнь, и военная и гражданская, как-то подтягивалась, напруживалась, наливалась новой силой, обретала дополнительный смысл. При том, что сам Алексей Александрович в движениях был более чем экономен. Но именно потому, должно быть, повторять приказы дважды не любил.
Маркелов приоткрыл дверь, ступил внутрь и провозгласил едва ли с порога:
– Ваше превосходительство! Надворный советник господин Новицкий по вашему приказанию…
Обернулся, махнул рукой Новицкому, посторонился, пропуская Сергея, и, тщательно притворив створку, остался снаружи.
В сыром помещении, обшитом по стенам и потолку почерневшими от копоти досками, Сергею показалось темно, особенно после яркого солнечного утра, и он задержался у входа, давая глазам время привыкнуть. Тем более, что Вельяминов продолжал, наклонив шандал, внимательно читать какую-то бумагу, ведя свободную руку, вооруженную карандашом, вдоль строчек, подчеркивая места, выделенные глазом. Перевернув последний лист документа, он отставил свечи, аккуратно сложил стопку, подравнял и сдвинул на край стола.
– Проходите, подполковник, садитесь, – позвал он Новицкого резким, металлическим голосом. – Не люблю я гражданские чины. А надворный советник – тот же седьмой класс, так что не обессудьте.
– Ни в коей мере, ваше превосходительство, – ответил Сергей, присаживаясь на свободный стул, приставленный с другой стороны стола. Еще из мебели в землянке были топчан, покрытый шинелью, и две лавки вдоль стен.
– Слушаю вас, – не предложил, а приказал генерал тем же самым ровным, безличным тоном: два слова будто бы стукнулись одно о другое, издав звук, с которым падает на полку курок пистолета.
Новицкий быстро развернул поверх стола законченную накануне карту – не карту, но схему важнейших хребтов – и также ровно, сухо, попадая в тон Вельяминову, повел доклад заготовленными заранее фразами.
Говорил он чуть более получаса, то и дело вскидывая глаза, готовясь тут же замолчать, как только начальник штаба Кавказского корпуса начнет выказывать утомление. Однако тот слушал и слушал, внимательно следя с помощью того же карандаша путь, который описывал ему рассказчик. Когда же Новицкий умолк, Вельяминов еще несколько минут разглядывал схему, а потом поднял глаза.
– Поздравляю вас, господин Новицкий, и – благодарю!
Последнее слово он произнес нехотя, словно выдавил невероятным усилием воли. Новицкий коротко склонил голову, не вставая.
– Сколько времени длилось ваше предприятие? Месяца полтора?
– Почти два, ваше превосходительство.
– Изрядно, изрядно, – Вельяминов задумчиво постукивал пяткой карандаша по столешнице. – Когда вы только еще отправлялись, я готов был поспорить на изрядную сумму, что продержитесь не больше недели. До первой же встречи с горцами. А там разоблачат, возьмут в полон, а то и просто пристрелят.
Он высказал свое прошлое убеждение с таким равнодушным пренебрежением к чужой судьбе, чужой жизни, что у Новицкого мерзкий холодок скользнул по позвоночнику вниз от шеи.
– Я постарался превзойти ожидания вашего превосходительства, – ответил Сергей, вкладывая в слова столь же почтения, сколько иронии.
– Вам это, признаю честно, почти удалось.
В этом почти Новицкому вдруг увиделся весь Вельяминов с его длинной, сухопарой фигурой, рябоватым лицом, волосами, выцветшими почти до естественной рыжины, с его прямотой, доходившей почти до жестокости; никогда и никого генерал не хвалил, ибо был совершенно уверен в том, что исполнение любого приказа есть обязанность солдата, но никак не его заслуга; он не щадил никого, но и прежде всего себя самого; он посылал людей на смерть сотнями, но и сам твердо стоял под пулями, сцепив кисти рук за чуть сутуловатой спиной. Таким Сергей запомнил его еще с жаркого дела под Сунжей, когда отряд Вельяминова выручил их осажденный обоз, таким видел его под Парас-аулом, под Лавашами. Не было во всем Кавказском корпусе человека, который бы не уважал «рыжего» генерала, и не было человека, который бы любил его так же, как любили в войсках Ермолова и Мадатова. Не ощущалось в генерале Вельяминове искры того огня, что способен вдруг поджечь горючий материал, сложенный в запасниках души каждого человека. Все, или почти все мы способны на действия храбрые и беззаветные; только бы нашелся в нужный момент человек, который смог бы зажечь нас и указать правильный путь. А лучше всего – пойти по нужной дороге первым. Генералы Ермолов и Мадатов вели за собой солдат, генерал Вельяминов их посылал. Но при этом никогда не прикрывался чужими спинами, не прятался за штыками и жерлами шестифунтовых орудий. Приказания его были точны, понятны и своевременны.
– К сожалению, ваше превосходительство…
– Алексей Александрович.
Сергей опять поклонился, подумал, что лед начинает таять. Но вспомнил, что Ермолов предложил быть для него Алексеем Петровичем едва ли не со второго доклада.
– К сожалению, Алексей Александрович, одно ваше поручение исполнить я не сумел. Мы установили перевалы, которыми пользуются разбойничьи шайки. Те партии, что спускаются к Алазани, и те, что направляются к Тереку. Увы, но места для сильной крепости я подыскать не сумел. Более того, убежден, что одним действием, одним активным броском решить эту проблему мы не сумеем. Можно поставить укрепленные пункты здесь, здесь и здесь…
Карандаш в руке Новицкого рисовал четкие окружности, не касаясь, впрочем, листов драгоценной схемы.
– Но какой же должны быть силы эти форты, чтобы удержать горцев от нападения? И как они будут сообщаться с основными силами? Малые гарнизоны попросту вырежут. Большие – рухнут под собственной тяжестью. Только одно снабжение продуктами и боеприпасами потребует чрезмерного напряжения сил всего корпуса.
Новицкий перевел дыхание, и вдруг ему вспомнилась перспектива вершин и гребней основного хребта, увиденная им с высоты перевала: черные, неприступные горы, залихватски, с насмешливым вызовом, нахлобучившие белые шапки, ставшие цепями, ряд за рядом, точно линии укреплений.
– Точечным ударом, Алексей Александрович, можно пробить брешь в обороне. Но если штурмовой отряд не получит помощи, его уничтожат незамедлительно. Мы же знаем, что крепость атакуют со многих направлений, отвлекая внимание осажденных.
Он замолчал. Вельяминов смотрел на Новицкого льдинками светло-голубых глаз, но в полутьме землянки Сергей показалось, что где-то внутри рыжей головы начальника штаба начинает вдруг разгораться огонь.
– Хорошее сравнение, Сергей Александрович. Мне и самому начинает приходить в голову, что Кавказ – не что иное, как крепость. Огромная, ставшая твердо на местности, охраняемая многочисленным гарнизоном.
И брать ее надо по правилам современной войны, разработанными маршалом Вобаном. Мы не с голыми дикарями имеем дело, а с серьезным, опытным и мужественным противником. Надо строить линии, рыть апроши [56], подводить сапу [57] и все время укрепляться, укрепляться, укрепляться. Да, отчаянными бросками эту войну нам не выиграть.
– Я совершенно с вами согласен, – подтвердил Новицкий со всей серьезностью. – Но только если…
Вельяминов качнулся вперед.
– Вы уже слышали рассказы о нашем походе?
– Да, Алексей Александрович, слышал.
– И укоряете меня, разумеется, за излишнюю жестокость.
Новицкий напрягся, словно собрался прыгать с обрыва в стылую осеннюю воду, но выбора не было, отвечать приходилось честно, хотя избегая ненужной резкости.
– Я надеюсь, что обстоятельства, обусловившие определенную жесткость…
– Перестаньте, Новицкий, – оборвал его Вельяминов нетерпеливо. – У меня был приказ командующего, и я его выполнил. Я приказал атаковать и отвечаю за последствия полностью. Но – это война. Вы не хуже меня знаете, что после штурма удержать солдат невозможно.
Новицкий вспомнил вдруг рассказы Ван-Галена о том, как прокатывались армии французов и англичан по городам и селам Испании, и не нашел, что возразить генералу. Но тот его бы и не услышал.
– Вы не были в хуторах, что вырезали эти доблестные сыны гор. А я вошел туда вместе с казаками.
Он сделал паузу, и в тишине Сергей вдруг услышал, как хрупнул несчастный карандаш. Вельяминов разжал пальцы и позволил обломкам упасть на столешницу.
– Я видел парня, что умирал на площади. Он женился пять дней назад и бросился защищать молодую. Они его не убили, нет, только обрубили обе руки по локоть и оставили истекать кровью, выть от боли и ужаса. Чем мы могли помочь – только пристрелить его побыстрее… Думаете, после этого я мог удержать людей одними приказами и увещаниями? Да, от нашей руки погибло почти полтысячи человек! Но если после этой трагедии двадцать тысяч не возьмут в руки оружие, побоятся навлечь на себя наш гнев, значит, мы были правы.