– Если, – слабым эхом отозвался Новицкий.
– Да, если, – продолжал Вельяминов, несколько успокоившись. – Если бы человек вообще мог предвидеть результаты действий своих, скольких бы ошибок удалось избежать.
Он собрал кусочки карандаша в ладонь и высыпал в ящик для мусора, прислонившийся сбоку стола. «А ведь мы почти что ровесники, – мелькнула вдруг неожиданная мысль у Новицкого. – Но сумел бы я так отвечать за судьбу огромного края, за жизнь и смерть сотен тысяч людей? Смог бы принять решение, предполагая, какие последствия может вызвать каждое мое неверное слово? Ермолов, тот хотя бы другого, кажется, поколения. А Вельяминов, Мадатов – почти мои одногодки…»
Генерал словно подслушал невнятные мысли своего собеседника.
– Возьмите хотя бы Мадатова. Вашего бывшего однополчанина. Благородное существо – называет его Ермолов. Сам слышал от Алексея Петровича и не раз. А между прочим, пойманных разбойников вешает, не стесняясь, десятками. Без следствия, без суда, на месте преступления в назидание прочим.
– Ему тоже есть кому и за что мстить, – угрюмо заметил Новицкий.
– Да, история известная. И с родителями его, и с супругой… А кстати, Новицкий, – Вельяминов вдруг усмехнулся недобро, – знаете, почему еще казачки наши так вызверились? Мне объяснил один их полковник, так, мимоходом. Оказывается, пленных распределяют по станицам, и каждая кормит тех, что достались по жребию. А зачем им в ожидании зимы лишние рты? Но и вообще, Сергей Александрович, vae victis! Горе побежденным! Помните, кто первым это сказал?
– Если верить Титу Ливию, – медленно ответил Новицкий, – сказал это вождь галлов Бренна. Когда побежденные римляне взвешивали условленный выкуп, победитель бросил свой меч на чашу весов.
– Совершенно верно, и за две тысячи лет мало что изменилось. Думаю, что поворота не случится и в будущем, которое сколько-нибудь возможно предвидеть. Что же нам тогда остается? Делай, что должно, и будь что будет – так учит нас мудрость минувшего века… Но довольно с нас философии. Вернемся-ка к делу. Я хочу иметь копию этой схемы и текст вашего сегодняшнего доклада.
– Будет исполнено.
Сергей понял, что разговор кончен, и встал.
– Можете не торопиться. Мы пойдем не спеша, мы, вообще, знаете, торопимся медленно, по заветам Алексея Петровича. Так что, пока доберемся до Владикавказа, а потом и к Тифлису через Дарьял, свободных вечеров вам, надеюсь, хватит с избытком.
– С позволения вашего превосходительства, – начал Новицкий.
– Да. Что такое?
– Я бы хотел вернуться в Грузию через Чечню.
– Вам недостаточно приключений?
– Приключения никогда не бывает чересчур много, – позволил себе улыбнуться Сергей. – Но когда я рисовал эту схему, подумал, что стоило бы, наверное, пройти вдоль западных склонов тех же хребтов, которые мы видели только с востока, со стороны Дагестана.
Вельяминов откинулся на спинку стула и посмотрел на Новицкого с некоторым вроде бы удовольствием.
– Приказать я вам не могу, но подобный выбор только приветствую. Чем могу быть полезным?
– Мне понадобятся припасы и средства, чтобы нанять проводников.
– Я прикажу коменданту, – бросил коротко Вельяминов и потянулся к бумагам.
Сергей свернул листы карты и направился к двери, едва удерживаясь, чтобы не сдвинуть на прощание каблуки, словно он по-прежнему был в мундире…
Через неделю Вельяминов с пехотой и артиллерией вышел из крепости, направляясь к Владикавказу. Еще через восемь дней в Грозную приехали новые проводники. Все это время Новицкий провел в палатке, сгорбившись над столом. Только после наступления темноты он выходил прогуляться по внутренним дворикам крепости. Он не хотел попадаться на глаза лишним людям, не желал, чтобы слишком многие говорили о странном русском, обросшем бородой, словно горец. Он не надеялся, что его предприятие останется совершеннейшей тайной, для этого он уже достаточно нашумел в прошедшие месяцы, но и не хотел необдуманным шагом навлечь на себя опасность, которой мог избежать.
Мухетдин с братьями отправился в Тарки. Оттуда они намеревались проехать вдоль каспийского берега в Дербент и далее в Шемаху, найти хорошую лошадь Темиру. Сергей рассчитывал, что тень его поскачет рядом с бывшими спутниками и отвлечет внимание тех, кто уже охотился за его головой. Более всего опасался он Абдул-бека. Табасаранец от лихого белада возвысился вдруг до вождя, собравшего вокруг себя едва ли не тысячи молодцов. Он еще не решался нападать на сильные воинские отряды, но уже, как говорили в горах, объявил русским войну, джихад. Многие знали, где он прошел вчера, мало кто слышал, где он стоит сегодня, и никто точно не мог сказать, куда он ударит завтра. Если верить рассказам лазутчиков, выходило, что Абдул-бек умудрялся быть одновременно в семи местах разом. Многие разбойники хвастали своей близостью к табасаранцу, стремясь привлечь соратников и напугать врагов. От своих агентов, впрочем, Новицкий вызнал определенно, что именно Абдул-бек вел огромную шайку, что огнем и железом прошла по казачьим станицами весной. Но также узнал он, что в ауле, который уничтожил отряд Вельяминова, не было ни самого бека, ни его ближайших нукеров. Вожди кипели, обещали друг другу смертные муки, а расплачивались за их амбиции люди, совсем не причастные ни к какому злодейству.
Новицкий знал, как и все в горах, что Абдул-бек объявил кровную месть Мадатову, выгнавшему его из селения и разрушившему его дом. Отважный воин нашел себе врага, равного по мужеству, силе и славе. Но при этом Сергей был уверен, что при случае Абдул-бек наложит руку и на него, не видного, не слишком заметного человека из свиты Ярмул-паши. И тогда дальнейшая судьба рисовалась Сергею воображением в красках черных и огненных. Но он только встряхивался, отгоняя подальше опасные фантазии, и продолжал описывать хребты, седловины, ущелья, селения и долины, по которым вел его Мухетдин. Он уже почти закончил работу, когда его пригласил к себе комендант.
Майор Луконин уже десять лет служил на Кавказе, потерял половину уха в стычке с закубанскими черкесами и четыре пальца на правой ступне, отмороженные в одном из зимних походов в гости к адыгам. Ходил осторожно, опирался на тяжелую трость, не любил скорых движений, пылких молодых офицеров и штатских господ из Тифлиса.
– Что-то вы, господин Новицкий, обросли ровно как немирной [58],– заворчал он, едва Сергей появился в дверном проеме. – Смотрите – еще подстрелят в темноте свои часовые.
– Свои – промахнутся, – попробовал отшутиться Сергей, проходя в комнату и берясь за спинку стула; но тут же понял, что остроты на сегодняшний день неуместны: майор был в дурном настроении.
– Не пулей, батенька, так штыком непременно достанут, – заключил майор с такой озлобленной убежденностью, что Новицкий уже и не решился более отвечать.
Возможно, подумал он, погода меняется, тучи тянутся из-за Сунжи, и у него самого с утра ныли раны, и та, что осталась памятью о Борисове, и та, что в Тифлисе нанес ему Бранский.
– Его превосходительство генерал-майор Вельяминов приказал мне довольствовать вас в будущем предприятии. Уже не знаю, что и зачем вы задумали, только средства лишние в моей казне, увы, не водятся. Кидать червонцы разбойникам на потеху не в моих, знаете, правилах.
Сергей начал догадываться, с чьих слов составил песню Луконин, и пожалел, что не упросил Вельяминова свести их с майором в своем присутствии. Но сам он торопился подготовить материалы для начальника штаба, а тот завален был делами более важными, чем устройство экспедиции характера получастного.
– Скажу сразу – выдадут вам припаса на месяц. И съестного, и свинцового, и порохом не обидят. Да и без проводников я вас не оставлю. Нашлись подходящие: и тропинки лесные-горные знают, и не запросят втридорога. Эй! – крикнул он, зная, что в коридоре непременно сидят вестовые. – Кто-нибудь! Позови-ка сюда Юнуса!
Сергей повернулся к двери, ожидая с любопытством людей, от которых в ближайшие недели будет зависеть его самая жизнь. Вошли двое. Первый – пожилой чеченец, хорошо, даже щеголевато одетый, мягко ступал кривыми ногами, обтянутыми новыми сафьяновыми чувяками; пока шел к столу, успел несколько раз поклониться Луконину, Сергею и улыбался, улыбался, улыбался. Другой остался у двери, в которую едва протиснулся боком и наклонив голову так, что папаху пришлось придержать рукой; старая, заплатанная черкеска не сходилась на его широкой груди. Новицкий привстал и поздоровался.
– Ассалам алейкюм!
– Алейкюм ассалам, – вежливо ответил ему старик, а богатырь только кивнул и пробурчал неразборчиво.
– Юнус-ага поведет вас, милейший, через леса и горы. Договаривайтесь с ним о маршруте, а какая плата им будет, это моя забота.
Новицкий откланялся и, поманив за собой горцев, вышел из комендантского дома. У стены, в тени, стояли три оседланные лошади, и рядом с ними, держа в смуглой руке все три повода, сидел на корточках третий чеченец, маленький, остроносый, с неровной бороденкой, растущей какими-то клочками. Старика звали Юнус, богатыря – Турпал, остроносый назвался Салманом. Он-то, к удивлению Сергея, говорил по-русски лучше всех, пожалуй, что даже чисто. Они говорили вчетвером не более получаса. Новицкий спешил обсудить план путешествия в общих чертах и скорее расстаться, чтобы его вместе с горцами видели как можно меньше.
– Да, – кивал головой Юнус, – они проведут его к Андийскому хребту и далее до перевала Дикло… Да, если русский захочет, они пойдут к горе Дискломта… Да, можно пройти перевал Хулан, а дальше пойти к Буци-Баци… А можно оставить большую гору слева и пойти к перевалу Накле. Как скажет русский. Им заплатили, и теперь он им начальник…
Русский начальник понял, что большего ему сейчас не добиться. Они договорились встретиться через два дня, утром, чуть рассветет, на том берегу Сунжи. Новицкий предупредил, что их будет двое – он и Атарщиков. Услышав имя казака, Салман вдруг замолчал, облизнул губы и растерянно поглядел на Юнуса. Но тот уверено кивнул и торжественно объявил – как будет угодно русскому. Огромный Турпал молча слушал и улыбался.