скрывал под повязкой, побагровела, словно бы вдруг засветился глаз Полифема. На удачу Новицкого, мимо проезжал Джабраил. Он мигом спешился, вошел в круг, остановил Зелимхана и приказал позвать раба-переводчика.
– Почему не слушаешь? – строго спросил он Новицкого. – Слова Зелимхана – мои слова. Скажет – работай, иди работай. Скажет ешь – ешь. Откажешься – он заставит.
Новицкий стоял один, скованный, в кольце людей, совершенно ему враждебных. Так страшно ему не было ни в одном сражении. Но он заставил себя держать голову, гордо смотреть в глаза Джабраилу и улыбаться.
– Меня можно убить, Джабраил-бек, – сказал он, невольно подчиняясь интонации чужой речи. – Но нельзя заставить совершить низкий поступок. Я дворянин, так же, как ты. Может быть, как он.
Новицкий показал рукой в сторону Зелимхана. Тот, не понимая слова, решил, что ему угрожают, зарычал и поднял палку.
– Если бы судьба рассудила иначе и ты попался бы ко мне в руки, я никогда не послал бы тебя чистить конюшню.
Пока ногаец переводил, Джабраил пристально смотрел в глаза Новицкому. И что-то теплое, показалось Сергею, согрело колючий взгляд его глубоко посаженных глаз.
– Хорошо, – сказал он, будто опустив лезвие шашки или кинжала. – Пусть будет так. Ты дворянин, я дворянин, мы равны. Тебя не будут посылать на работы.
Одну работу Новицкому все-таки пришлось выполнять – собирать хворост в лесу. Но это занятие, хотя тоже женское, он все-таки взвалил на себя сам, потому что не мог терпеть едкий кизячный дым. Да и после ночи, проведенной в сыром и холодном доме, почти без движения, потому что цепь к ошейнику была чересчур коротка, ему необходимо было размяться. Он поговорил с Джабраилом, и тот разрешил отлучаться на три – четыре часа, но только с охраной. Зелимхан отрядил с Новицким молодого джигита, совсем еще мальчика. Шавкат, так звали юношу, гордился своим поручением, но опасался русского и поначалу постоянно держал руку на рукояти пистолета.
Сергей старался не делать резких движений и не пугать сторожа. Напротив, он старался быть дружелюбным и постоянно разговаривал с горцем. Узнавал названия разных предметов и прислушивался к строю чужой речи.
Дело же с выкупом продвигалось, как и предполагал Новицкий, очень медленно и все время выворачивало не в ту сторону, что угодна была Джабраилу. Сергей знал, что денег за него никто платить не будет. Но и впрямую отказать посланникам бека тоже ни один человек не решится. В штабе опасались, что после такого поворота участь пленника может перемениться разве что к худшему. Пока же в Грозной вели осторожные переговоры, посылали людей в Андреевский, надеясь сбить цену до разумной. Новицкий знал только исходную сумму, которая сразу показалась ему несерьезной. Но и Джабраил, как понял Сергей, ни секунды не мог рассчитывать, что Ярмул-паша отгрузит ему столько арб серебра за какого-то странного человечка, гуляющего по лесам и горам ради одного своего удовольствия. Белад по привычке запросил совершенно несуразную цену, с которой всегда начинаются дела о выкупе. Далее сумма будет понижаться, понижаться, пока не опустится до реальной, где-нибудь тысяч десять рублей серебром. Но и те, он был уверен, никто не соберется платить. Такие люди, как он, нужны государству, только пока они действуют и приносят ощутимую пользу. В трудном положении они обязаны заботится о себе сами.
Что переговоры идут, он выяснил где-то в середине зимы, когда Джабраил сунул ему сложенный вчетверо лист бумаги, привезенный очередным его посланником.
– Мужайтесь, Сергей Александрович! – выведено было ровным, каллиграфическим почерком. – Бог даст, принудим вашего бека к разумной сделке. Пока что он мало уступчив, но ведь мы торговаться, вы знаете, не стесняемся. Держитесь уверенней, дорогой мой. А уж мы за вас порадеем…
Писано было по-французски и подписано графом Бранским.
Прочитав послание, Сергей уверился, что вся история с его похищением была продумана именно его коллегой по тайной службе. Граф всерьез принял его угрозу сообщить Георгиадису о неблаговидных поступках его сиятельства и решил запрятать неудобного свидетеля как можно дальше. Проводники, которых он предложил для Новицкого через старика – коменданта Грозной, конечно же, заранее обговорили свой маршрут с Джабраилом, а потом обставили дело так, что обвинить их можно нынче лишь в недостаточной осторожности. И сам Бранский вышел из подозрения настолько, что именно ему поручают вести переговоры об освобождении того человека, которого он сам и продал разбойникам в горы. До этого дня у Новицкого еще были слабые надежды на освобождение, на выкуп. Любой человек, даже если разум и говорит ему, что положение его безвыходно, в сердце своем сохраняет иллюзию чудесного избавления. Письмо Бранского, сухое и жесткое, подействовало на Сергея как ушат ледяной воды. Он понял, что должен рассчитывать только на себя самого.
Между тем успехи его в языке продвинулись достаточно далеко. Зелимхан приказал Шавкату стеречь русского целыми днями, с того момента, как его спускали с цепи утром, и до темноты, когда Новицкого вновь приковывали к стене.
Сергей, стараясь больше времени проводить на воздухе, часами месил тяжелый глубокий снег на улицах аула, в лесу, что начинался в полуверсте ниже по склону. Он заставлял себя передвигать застывшие ноги, звенел звеньями цепи, что порой примерзали к ладоням, и говорил, говорил, говорил. Он знал, что выговаривает слова плохо, что звучит для слуха аборигена смешно, что язык его никак не поворачивается выщелкивать странные звуки чужого наречия, но главным для него стало ощущение, что они с Шавкатом понимают друг друга.
Новицкий расспрашивал: как живут сородичи юноши, что положено есть, как нужно одеваться, как держать себя при встрече со старшим, с женщиной, с тем, кто моложе тебя годами? Где расположены селения соседей, как сообщаются с ними снежной зимой? Не боятся ли они русских? Не думает ли Шавкат, что Ярмул-паша может послать своих солдат, чтобы забрать его, Сергея, или хотя бы отомстить за него?.. И постепенно из ответов наивного чистосердечного парня у Новицкого начала выстраиваться в голове относительно подробная карта тех мест, куда забросили его случай и злая воля.
Примерно в середине февраля у Новицкого появился еще учитель. Точнее, учительница. Сестра Шавката, Зейнаб, стала посещать дом русского, как теперь называли это строение в ауле. Она была высока – одного роста с Шавкатом, то есть чуть ниже Новицкого. Двигалась легко и изящно. Маленькие ножки в расшитых серебром чувячках двигались так быстро, что, казалось, совсем не оставляли следов. Штаны-шаровары завязывались у щиколотки, сверху на них опускалась широкая длинная рубаха такого же синего цвета. Поверх нижней одежды Зейнаб надевала бешмет и так бегала по улице в самый свирепый холод. Сергей спросил Шавката – почему девушка не накинет сверху шубу. Тот, усмехнувшись, ответил:
– Позор! Старики носят шубу! Молодая кровь должна греться сама.
Зейнаб приносила Новицкому еду. До нее эту обязанность исполняла пожилая женщина, мать Шавката. Но в середине зимы она простудилась, и ее заменила дочь.
Сторож сначала даже не позволял сестре подойти к дому русского. Встречал ее далеко от двери, забирал пищу – горшочек с кашей, кислую лепешку чурека – и разворачивал девушку восвояси. Новицкий с удовольствием и с сожалением глядел ей вслед, поражаясь гибкости фигуры, заметной даже по нескладной одежде. Но постепенно, постепенно, постепенно Зейнаб начала проникать в дом, так тихо, так осторожно, что Шавкат однажды даже подскочил и вскрикнул, когда, повернувшись, обнаружил, что сестра сидит у очага, подогнув под себя ноги. В тот раз он замахал руками и выгнал девушку, буквально вытолкал из лачуги. Но на следующий день повторилось почти то же самое. И наконец, Шавкат, смирившись, сначала позволил сестре самой подавать еду русскому, а потом, оставшись под крышей, слушать разговоры мужчин.
Из-под головного платка, чухты, у Зейнаб спадали вниз больше десятка косичек светло-золотистого цвета. Рыжеватые волосы в сочетании с черными глазами были настолько необычны в горном селении, что Новицкому пришла бы в голову грубая мысль – а не обошлось ли здесь без заезжего молодца. Пришла бы и поселилась, не знай он уже, какие строгие нравы держатся в этих аулах. Отец Зейнаб и Шавката был человек суровый, долго ездил у правого стремени бека, но получил несколько лет назад тяжелую рану и вынужден был теперь оставаться дома. Семья ждала, что Шавкат подрастет и достойно заменит старого воина. На Зейнаб мало обращали внимания – рыжих не любили в горах, и девушка бегала вольно и весело.
– Не должна была жить, – объяснил Сергею Шавкат. – Но раз уж жива – то пускай прыгает.
Они оба смотрели сквозь полуоткрытый дверной проем, как быстро уходит девушка, словно порхая над землей, над промоинами и нечистотами.
– Болела? – спросил Новицкий, не отрывая взора от исчезающего видения.
– Убить хотели, – бросил Шавкат и, заметив, как переменился в лице Новицкий, добавил: – У нас говорят: убьешь дочь, непременно родится сын. Так правильно: от сына дом умножается, от дочери рушится. Она родилась первой. Отец собирался отнести в лес, но мать упросила. Обещала родить меня. Вот я и есть.
Он гордо выпрямился, помолчал и промолвил:
– И она есть. И это хорошо…
К весне Новицкий составил себе план побега, схему, по которой ему следовало, освободившись, уходить, чтобы выйти к своим. Он положил себе больше уклоняться на север, чтобы, даже промахнувшись мимо крепости Грозной, выбраться все же в виду станиц Терской линии, где можно было надеяться встретить казацкий разъезд. Он прикинул, что восьми дней ему будет достаточно. Ослабший за зиму, на опухших ногах, он не мог надеяться пройти много быстрее. Значит, на это время ему непременно следует запастись пищей. Но охотиться и ловить рыбу ему было нечем и не с руки. На подножный корм в лесу можно рассчитывать только лишь осенью. Из подобных соображений следовало, что даже от того скудного рациона, что предоставлял ему Джабраил, нужно было запасать впрок какие-то крохи. Новицкий и так постоянно ходил полуголодный, но не смел жаловаться, потому как знал, что все селение подъедает к весне запасы, и в некоторых домах вся семья делит на пятерых-шестерых то, что достается ему одному. Следовало экономить, и необходимо было проводить эту операцию в тайне, чтобы Шавкат ничего не увидел, не заподозрил.