– Сердится на тебя мать, – сказал он Шавкату, отъев одну треть, чтобы утолить неожиданно разыгравшийся аппетит.
– Сердится, да, – согласился Шавкат и неожиданно вдруг добавил: – Но я не ударил ее ни разу. Другие бьют, сам видел. А я ни разу руки не поднял. Она меня родила.
Они помолчали. Сергей пережевывал пищу и – сообщение юноши. «А что же здесь неожиданного? – спросил он себя. – В его имении мужики разве по-другому относятся к слабым? Наверное, даже в горах почитают не всех стариков, а только седобородых мужчин. Тех, кто когда-то славился сильной рукой, верным глазом и острым разумом; да и сейчас еще мог постоять за себя перед любым неприятелем».
– На тебя приходила смотреть, – сообщил через минуту Шавкат. – Недовольна осталась. Не надо, говорит, нам такого зятя.
Сергей так закашлялся, что кусочек непрожеванного хинкала выскочил у него изо рта и попал в очаг, подняв небольшую пыльную бурю.
– Какого зятя? – переспросил он юношу, подозревая, что его подвело знание, точнее, незнание языка.
– Не знаешь, как это бывает? – удивился теперь Шавкат. – Посватается человек из другого рода, заберет сестру в собственный дом. Сначала праздновать будут, потом дети пойдут. Зейнаб давно замуж пора, но она рыжая. Как ваш генерал-плижер.
Новицкий догадался, что Шавкат вспомнил о Вельяминове.
– Одни ее боятся, к другим не хочет сама. Больше не хочет, – признался юноша, хорошо улыбнувшись и весело сдвинув папаху ближе к затылку. – А тут в трубу тебя прокричала.
– В какую трубу? – уже совершенно потерялся Новицкий.
– Обычай такой. Когда девушка долго не может выбрать, кто-нибудь из мужчин аула вечером забирается к ней на крышу и кричит в дымовую трубу, требует назвать имя ее жениха. Так и мы сидели недавно у очага. Ты сбежал, я рано домой пришел. Вдруг кто-то закричал сверху страшным голосом, как шайтан. Зейнаб шила, вздрогнула, нитку порвала. Разозлилась и как крикнет в ответ: за русского только пойду! Тебя нет, наверное, думала – не поймают.
– Конечно, – согласился Сергей слишком быстро для себя самого.
Шавкат покосился в его сторону.
– А я бы ее отдал за тебя. Ты смелый – один с палкой, с цепью на шее в незнакомые горы ушел. Ты сильный – прошел сколько дней и почти уже выбрался. Если бы не Зелимхан – совсем ушел бы. Ты не горюй сильно – от Зелимхана никто раньше не уходил.
Он совсем повернулся к Новицкому и оглядел его очень внимательно.
– Ты – добрый, не будешь ее много бить. И ты – щедрый. Денег нам дашь, калым, там, кебин. Мне отец давно сказал – отдадим сестру, хорошего коня тебе купим. Джабраил-бек на следующее лето обещает мне, что возьмет в дальний набег. А там, может быть, к Абдул-беку направлюсь.
В голосе его прозвучала такая надежда, что Сергею вдруг показалось совершенно естественным желание этого милого мальчика скакать вместе с бандой свирепых разбойников, убивать пулей и шашкой, красть, продавать таких же людей, как он сам. Это ощущение вспыхнуло в Новицком настолько ярко, что ему почудилось – еще мгновение, и он вполне ощутит, поймет эти горы, эти сумрачные леса, снеговые вершины, бешеные, ревущие реки, узкие ущелья, словно прорубленные среди скал. Но он напомнил себе, что сам он русский офицер, пленный, недавно лишившийся очередной надежды освободиться.
На следующий день Зейнаб не только принесла еду, но и осталась посидеть у очага. И еда была более сытная: кроме каши, чурека, хинкала, она принесла еще мясо, которое можно было запить сладкой жидкостью – водой с распущенным медом. И сама Зейнаб уже не только слушала разговор брата с Новицким, но и спрашивала сама. Сергей с удивлением узнал, что она знает грамоту – училась читать и писать на фарси, а ум ее, как выяснилось из разговора, достаточно остр, чтобы загнать в тупик даже русского офицера.
Так, она спросила Новицкого, словно бы невзначай, употребляет ли он в пищу свинину. Сергей искренне ответил, что не ест и никогда в жизни не ел. Обрадованная Зейнаб даже хлопнула два раза в ладоши и сказала, что Новицкий вполне может стать хорошим мужем для какой-нибудь горской девушки. Тот, уже предупрежденный Шавкатом, понимал, что все, что говорится сейчас, имеет смысл определенный, но какой-то бес подталкивал его продолжать опасную словесную игру, что могла привести его невесть к какому исходу.
– Горская девушка не пойдет за меня, – заметил он, улыбаясь. – Кому нужен муж, что сидит на цепи целыми днями.
– А! Но ты же не ешь свинину, значит, можешь переменить веру.
Такая простодушная цепочка причин и следствий рассмешила Новицкого. Зейнаб не поняла, чему он смеется, и даже обиделась.
– Ты хочешь всю свою жизнь просидеть на цепи? Ты молод, смел и силен, ты должен скакать и сражаться. Если ты переменишь веру, мой отец… отец другой девушки, той, которую выберешь, уговорит Джабраила освободить тебя даже без выкупа. Ты поклянешься, тебе вернут коня, винтовку, кинжал, пистолеты и шашку. Ты храбр – ты будешь ездить у стремени бека. Ты будешь хорошим воином, и дом твой всегда будет полон. Счастлива будет девушка, что согласится выйти за тебя замуж.
Зейнаб говорила громко и увлеченно. Сергею показалось, что она внутренним взором видит уже замечательную сцену: он в папахе, в бурке, суровый и молчаливый въезжает во двор на все том же рыжем мерине. Она встречает его перед домом и вводит коня во двор. А за ними нукеры гонят пленных – девушек, мальчиков – кого можно оставить работать в ауле, кого продать дорого в Турцию. В доме Сергей протягивает ей кошель с драгоценностями, похищенными в разграбленных селах – русских, казацких, грузинских, а то и таких же аулов, в котором живут они сами. В углу мать Зейнаб качает младенца, а старший сын в одной рубашонке бегает по грязному холодному полу… Так переменить свою жизнь ему, бывшему гренадеру-преображенцу, гусару-александрийцу, казалось невозможным при любых обстоятельствах.
Но этого он Зейнаб объяснить бы никак не сумел, а потому сказал просто, что не может сменить религию, в которой его воспитали: это не рубаха, не чувяки, не штаны, не черкеска, не папаха, не бурка. Оказалось, что хитрая девочка уже заготовила не просто ответ, а целую проповедь.
– Ты говоришь, что не можешь сменить религию. Но религия – только закон и слова. Бог один для всех людей. Все пророки были посланы Богом, все они служили только ему. Сначала пришел Мусса [63] и принес закон гордым евреям. Потом появился Иса [64] и сообщил новые правила. Но они оказались слишком суровы для слабых людей. И тогда Бог, которого мы называем Аллах, наказал Магомету смягчить слишком большую суровость Исы. Но при этом определил, что, кто не будет следовать последнему божественному учению, осужден будет гореть в геенне огненной во веки веков. Неужели такой умный человек, как ты, не хочет воспользоваться удобным моментом, чтобы спасти свою душу?..
Новицкий был польщен комплиментом, но разговоры о перемене веры не мог принимать совершенно серьезно. Измена христианству казалась ему равной измене воинской присяге, если не еще более мерзким поступком. Не желая, впрочем, объясняться чересчур долго, Сергей решил отшутиться. Он сказал с усмешкой, что одними словами в этом деле не обойдешься, что, насколько ему известно, от него потребуют разрешить над собой некоторую операцию. А ее взрослому человеку вынести достаточно сложно. Когда Зейнаб поняла смысл его ломаной, запинающейся речи, лицо ее вспыхнуло, она вскочила, едва не попав ножкой в золу, повернулась и выскочила из дома.
Шавкат, молчавший во время беседы, посмотрел на Новицкого с осуждением и помотал головой. Тот и сам уже не понимал, как мог решиться отпустить такую шутку совершенно в духе гвардейских казарм и офицерских собраний. Щеки у него самого запылали, едва ли не засветились. Он пробормотал себе в бороду: «Ну и дурак же ты, Сергей Александрович!», полез на постель и застыл, отвернувшись к стене, натянул одеяло на голову…
Зейнаб не приходила несколько дней, и все это время Новицкий провалялся на топчане, то вглядываясь в черные перекрестия стропил, то, устроившись на боку, отколупывая тонкие щепочки от деревянной обшивки стены. И вдруг его посетил неожиданный гость.
Ближе к вечеру, солнце уже ушло от порога дома, в дверь заглянул Зелимхан. Шавкат сидел в углу, так, чтобы хорошо видеть пленника, и строгал палочку – одно из любимых занятий мужчин в ауле: подобранный невесть где кусок дерева уходил постепенно весь в стружку. После чего Шавкат находил новый обрезок и принимался скоблить и его. «Занятие, – думал Новицкий, – бессмысленное, как и сама жизнь. Сначала дается нам твердый отрезок времени бытия, но мы лениво снимаем с него годы стружка за стружкой, пока в руках наших не остается одна пустота…»
Увидев старшего, Шавкат вскочил на ноги и вышел за ним во двор. Сергей напрягся, готовясь с достоинством принять любую перемену в существовании: от освобождения до спуска в зловонную яму. Он вслушивался в голоса, сжимая кулаки так, что длинные ногти впивались в ладони. Скоро новая тень легла на порог, и в помещение вошел незнакомец.
Он был высок, выше, пожалуй, Новицкого, худощав, двигался порывисто, выглядел человеком крепким, устремленным к своей, ему одному видимой цели. На нем было обычное платье горцев, не богатое, не чистое, но и не слишком засаленное. Зайдя в помещение, он шумно втянул воздух и заметно передернул плечами. Следом вбежал Шавкат, поставил низенький табурет, после чего, поклонившись, исчез. Незнакомец опустился на сиденье и заговорил. По первым же звукам голоса Новицкий вспомнил его.
– Bonsoir, monsieur! [65]
Новицкий сел и откашлялся, прежде чем ответить на приветствие гостя. Это был тот самый европеец, которого он встретил в кунацкой разбойничьего аула.
– Меня зовут Ричард Кемпбелл. Как я понимаю, вы по-английски не говорите. Следовательно, воспользуемся чужим, но одинаково знакомым нам языком.