Он протянул Новицкому руку. Сергей принял ладонь шотландца и вдруг ощутил в своей что-то твердое, острое, холодящее кожу. Он ловко поднял предплечье, и предмет скользнул дальше, в рукав бешмета.
– Это все, что я смогу для вас сделать. И – самое малое из того, что мне бы хотелось, – тихо сказал Кемпбелл.
Он уже повернул к двери, когда Новицкого вдруг осенила странная мысль.
– Вы знаете Атарщикова, Ричард?
– Нет, никогда не встречался. Хотя кое-что слышал.
– Да нет же, вы виделись. В первую нашу встречу, в кунацкой.
– О! – радостно закричал Кемпбелл. – Тот великан! Какая фигура! Какая колоритная внешность! Как жаль, что я никогда не был особенно дружен с красками!.. Но более я никогда его не встречал. Однако… однако мы можем найти некоторых общих знакомых.
– Пусть они передадут ему от меня здравствуй. И – скажут, где меня держат.
– Я передам через него ваше послание, – обещал твердо Кемпбелл; и, уже собираясь шагнуть через порог, обернулся и жестко напомнил: – Помните Абдул-бека…
После посещения англичанина Новицкий дня три пролежал, отвернувшись к стене. Он в самом деле чувствовал, что серьезно болен: его лихорадило, голова горела, а ноги, напротив, мерзли, словно он держал их в проточной воде. Он отказывался даже от той скудной пищи, что приносила мать Шавката. К весне запасы зерна в ауле сократились до величины почти что ничтожной. И только раза два в сутки, в несколько приемов вставал на ноги, чтобы прошлепать в угол жилища, к отвратительно пахнущей яме. Она имела выход за пределы лачуги, так что не переполнялась, но зловоние было неистребимо. Впрочем, как-то он и его уже перестал замечать.
Большую часть этого времени он пребывал в забытьи, а когда все-таки открывал глаза, первым делом проверял – не исчез ли ножик, что передал ему Ричард Кемпбелл. Он долго не мог решить, куда же спрятать подарок: так, чтобы был всегда под рукой, и так, чтобы до него не мог дотянуться даже и Зелимхан, который своим единственным глазом замечал, кажется, все.
Наконец, он решил поместить бесценный предмет в узкую щель под нижней обвязкой, там, где грубо отесанное бревно легло на сучок и неплотно прижалось к камням фундамента. До этого места он легко мог дотянуться даже из положения лежа, а также рядом вмуровано было кольцо, к которому крепилась державшая Новицкого цепь. Короткое широкое лезвие не подходило на роль оружия, но вполне могло служить инструментом. Сергей рассчитывал расковырять камень рядом с кольцом, ослабить его крепление, а потом, в удачное время, выдернуть цепь целиком и, может быть, опять попробовать счастья, поискать воли.
Но сначала нужно приучить стороживших его людей к тому, что по крайней мере половину даже дневного времени он только лежит, отвернувшись к стене, накрывшись с головой одеялом. Но, решив притворяться, Новицкий по-настоящему пустил болезнь в свое тело. Он скрючился, закрывшись синим стеганым покрывалом по самые уши, и тяжело, часто дышал, так что воздух обжигал ладони на выдохе.
Странные видения мелькали в его воспаленном сознании. Грозная, иссиня-черная струя текла по желтой равнине, захватывая и топя селения, города, поглощая реки, холмы, предгорья и даже самые горы. Моря и те оказались в ее власти, полной и нераздельной. Основу струи изначально составила не вода, но совсем иная субстанция. В бреду Новицкий не мог представить, какова же она на ощупь, на вкус, но знал, что зовется она – История. Никто не мог ей сопротивляться, ничто не могло устоять перед ее напором. Мелькали иногда на ее поверхности человеческие лица и морды животных, острия копий и стволы пушек; чья-то изломанная корона вдруг взлетала на воздух, подброшенная вспухнувшим валом, но, опустившись, вновь исчезала в пучине. Страшный шум сопровождал течение этой струи, словно бы сотни, тысячи невидимых барабанов рокотали в ее глубинах. Откуда стекала и куда стремилась она, оставалось для больного неразрешимой загадкой. Он мучился, потому что не мог понять хода ее и смысла. Он понимал, что пока еще способен оглядывать ее с высоты, но очень скоро тот утес, на котором он сумел утвердиться, сточится сильным потоком, падет, и его самого увлечет странная сила, природу которой он еще не сумел разобрать и, скорей всего, не успеет.
Он хрипел, задыхался, потел от смертельного ужаса, пытался выговорить хотя бы одно последнее слово, но не мог. Холод поднимался от самых ступней, захватывал лодыжки, бедра, пах, подкрадывался к сердцу. Он знал, что это действуют испарения той самой струи, что должен немедленно сойти с места, искать средства к спасению, но убежище его было окружено все той же струей, простиравшейся в Вечность, и он заплакал, вдруг поняв, что должен немедленно и навсегда подчиниться, что иного выхода у него уже нет.
Сильная, но дружеская рука обхватила его затылок и подняла от подушки. Другая поднесла к губам чашу.
– Пей! – уговаривал его Шавкат. – Выпей, русский. Невкусно, зато поможет. Будет потом хорошо.
Новицкий, слишком слабый, чтобы сопротивляться, разлепил засохшие губы и начал прихлебывать через край маленькими глотками горькую и вязкую жидкость. Допив с помощью юноши до самого дна, упал навзничь и вдруг ощутил неожиданно быстрое облегчение. Неизвестный ему напиток горячей волной промчался по всему его телу, омывая его, очищая, освобождая от слабости и горячки.
Шавкат наклонился над ним и с тревогой ждал, подействует ли на Сергея лекарство. А между тем от очага донесся какой-то странный шорох. Новицкий повернул голову и увидел Зейнаб.
Девушка стояла у столика и смотрела на него так же, как и ее младший брат: с тревогой, надеждой и еще одним странным чувством, которое Новицкий не мог себе уяснить. Но знал, что одни глаза горской девушки могут согреть его и вылечить гораздо быстрее, чем это диковинное снадобье, составленное, должно быть, весьма ученым хакимом.
Он хотел позвать ее, но, к ужасу своему, не мог выдавить из будто связанного рта ни слова. Но Зейнаб поняла и сама подошла, почти подбежала к нему.
– Не говори. Не двигайся. Распусти тело и спи. Завтра принесу еще. И на следующий день тоже. Хаджи сказал – будешь здоров, как прежде.
Она положила руку на лоб Новицкому и тут же отдернула, словно бы обожглась. Выбежала из лачуги, но сразу вернулась с тряпицей, смоченной холодной водой. Но этого Сергей, проваливаясь в сон, уже не заметил…
До следующего полудня Новицкий спал ровным, глубоким сном; дышал спокойно, никакие видения его не пугали. К вечеру Зейнаб прибежала снова, опять принесла порцию горького травника. А еще через два дня Сергей сел, повернулся, свесил ноги с постели и сказал Шавкату, что ему нужно пройтись по воздуху. Юноша позвал Зелимхана. Одноглазый оглядел пленного, исхудавшего, всклокоченного, покрытого истлевшими тряпками, и согласно кивнул:
– Хорошо. Пусть выходит. Такой не убежит далеко. А если умрет, то и выкуп нам не заплатят.
Но на всякий случай недоверчивый страж селения приказал кузнецу изготовить Шавкату железный пояс. Узкую полосу парень продевал сквозь крайнее звено цепи и застегивал на себе. Теперь, чтобы освободиться во время прогулки, Новицкий должен был либо договориться с Шавкатом, либо обездвижить своего сторожа. Ни в то, ни в другое Зелимхан резонно не верил. В первый день сил Новицкому хватило только на то, чтобы отойти от опостылевшего жилища и часа полтора просто сидеть на камне, наблюдая вершины, лес, коршуна, парившего под облаками, высматривая сверху добычу.
На второй день Сергей почувствовал себя сильнее и вознамерился выйти за границы селения. На третий – дошел до оврага, той самой балки, в которую скатился в далекую уже ночь побега.
А на четвертый день уже сам Шавкат потащил его вверх, по направлению к годекану – главной площади их селения. Он ступал, не торопясь, норовя подстроиться к русскому, который и так не умел ходить в гору, да еще и не оправился после болезни. Самому парню казалось, что он еле передвигает ноги, в то время как Новицкий пыхтел и задыхался от непомерных усилий.
Годекан весь был запружен вооруженным народом. Десятки мужчин в самом воинственном возрасте – от двадцати лет и до пятидесяти, – повесив на плечо шашку, а на спину ружья в чехле, заткнув за пояс рядом с кинжалом еще пистолеты, расхаживали по камням площади, громко разговаривали друг с другом, гордо откинув голову, то и дело принимали красивые, вызывающие позы, словно позировали для неизвестного наблюдателя.
Впрочем, наблюдатели сразу нашлись. Кроме Шавката с Новицким, десятка полтора седобородых старейшин сидели у стен мечети, что также выходила на площадь. Рассматривали воинов, показывая друг другу на того, на другого длинными посохами, цокали языками, то приходя в восхищение, то сокрушаясь. Новицкий сразу решил, что на скамье и камнях собрались отставные воины – осудить время нынешнее и вспомнить о славном прошедшем; он усмехнулся, ибо хорошо знал подобных людей и одно время опасался, что сам окажется среди них чересчур рано.
Конечно же, вертелись среди взрослых мальчишки; некоторые были еще настолько малы, что бегали в одних рубашонках, но уже без опаски хватали знакомых и родственников за свисающее оружие, ощупывали ножны шашек, граненые стволы пистолетов. И более того: на плоских крышах соседних домов толпились женщины и тоже, подобно старикам, рассматривали мужчин и отпускали вслух замечания, как предполагал Новицкий, не менее едкие, чем выходили из уст белобородых отставников.
– Что случилось? – спросил он Шавката.
– Джабраил-бек собирает партию для набега, – ответил сумрачно юноша.
Один джигит, по виду чуть старше Шавката, бросил ему несколько слов на своем клекочущем гортанном наречии. Парень еще более насупился и потащил Новицкого прочь, взглянув на него едва ли не с ненавистью. Когда обращались не к нему и говорили свободно, Сергей улавливал лишь общий смысл сказанного. Кажется, приятель кричал его сторожу, что тот, мол, уже запасся добычей, но никак не может распорядиться товаром. Шутка, по видимому, заключалась в утверждении, что ненужную вещь можно добыть, ничем не рискуя.