Сергей подумал, что среди разгоряченной толпы ему, чужаку, находиться небезопасно. Любой мог выстрелить, ударить кинжалом, шашкой, просто чтобы показать свое молодечество, как показывают свою жестокую удаль на беззащитных животных. Единственное, что охраняло его, – имя Джабраил-бека, поскольку он все-таки считался его имуществом. Но предложить Шавкату покинуть годекан ему показалось стыдным. Новицкий решил положиться на волю Божью (ибо не один ли у них бог, как утверждала Зейнаб) и только поудобнее перехватил палку, на которую порой опирался.
Бека и Зелимхана он увидел в одном из уголков площади. Джабраил, подбоченясь, сидел на камне, а Зелимхан стоял рядом. Воины же один за другим подходили к ним, ведя лошадей в поводу, и останавливались. Одноглазый осматривал животное, проверял мешки, притороченные к седлу, хлопал человека по газырям черкески и отпускал. Сергей спросил Шавката: что делают эти двое?
– Проверяют – готов ли джигит к походу. У каждого должно быть оружие и в исправности. Каждый должен иметь при себе сорок пуль, бурку, запасные чувяки и провизию.
– Еду тоже считают? – поинтересовался Новицкий.
Из ответа Шавката выходило, что каждый воин должен был взять с собой двадцать пять фунтов хлеба, семь фунтов копченого курдюка и фунтов пять пшеничной муки, чтобы приготовить бузу [76]. Кавалерийский опыт Новицкого сказал ему, что без обоза такое количество снеди не увезти. А какие же подводы пройдут по этим горам, и как они смогут спрятаться от возможной погони….
– Тяжело лошадям, – согласился Шавкат, впервые посмотрев на русского с уважением, как на человека, который понимает дело. – Но они и не будут возить все с собой. Сложат в лесу, оставят охрану, а дальше полетят налегке.
Как понял его Новицкий, набеговая партия поделится на три неравные части. Первые две отправятся в разные стороны за добычей, а третья останется охранять запасы и кашеварить. Сергей сообразил, что ему предоставляется неожиданная возможность – узнать, как планируются, как подготавливаются, как проводятся разбойничьи рейды горцев. И он принялся расспрашивать юношу о мельчайших подробностях, стараясь запомнить как можно больше, хотя и не знал, сумеет ли распорядиться добытыми сведениями.
– Нет, – отвечал Шавкат, – лошадей они не подковывают. Копыта укрепляют, когда водят медленно у костра рядом с жаром и дымом. Еще их можно обмотать мокрой кожей. Та высохнет и сдавит копыто. Горские лошади – не то что равнинные, они не боятся камней… В плен берут и детей, и взрослых. Но если кто-то в партии вдруг погибнет, взрослых зарежут, а детей все равно оставят. В Анапе за красивого мальчика можно выручить столько, что небольшой семье хватит прокормиться до конца года… Вот, русский, слышишь – поют…
Группа молодых воинов, очевидно, уже показавших себя Зелимхану, сидела на краю площади. Сильные, здоровые люди, все похожие и одеждами, и фигурами, и мрачно-торжественным выражением лиц, поднимали к небу задорную песню. Шавкат, увидав, что Новицкий прислушивается, начал быстро передавать ее простым, прозаическим языком:
– Надоели мне эти молодцы, надоели аульные храбрецы… Взял я бурку, накинул на себя быстро… Снял с гвоздя хорасанскую шапку, встряхнул два-три раза, мигом надел на голову… Взял мисри – египетский меч – навесил… проверил я свой кирим – винтовку крымскую – за спину ее я закинул прикладом голубым кверху… Конь мой топает твердым копытом, как невеста, он убран к свадьбе… Поскачем, молодцы, на равнину в Загорье в мягкую страну Цор… Где упадет рука наша – плач поднимется, куда нога ступит – там пламя вспыхнет… Захватим мы дев прекрасных, сияющих, как утренние листья в росе… Поймаем бойких мальчиков, цветущих здоровьем…
Страна Цор, или Загорье, так, уже знал Новицкий, в горах называют Грузию. Мисри, объяснил ему Шавкат, довольный тем, что знает всего больше, чем русский, особого вида сабля, на которой выгравировано приветствие Мохаммеду. Голубой цвет приклада крымских, особенно дорогих винтовок получался, когда его обделывали костью.
– Ты хотел бы пойти с ними? – спросил Новицкий Шавката, уже зная в общих чертах ответ, но его интересовало, что точно скажет ему этот парень.
– Я должен был пойти с ними! – вспыхнул юноша. – Джабраил-бек обещал моему отцу, что в этом году он возьмет меня, хотя бы лишь охранять еду и пленных. Но они привезли тебя, и Зелимхан отрядил меня стеречь чужую добычу.
– Ты так рвешься в набег. А не думал ли, что тебя могут убить в первом же деле?
Шавкат вытянулся, едва ли не поднявшись на цыпочки.
– Кто думает о последствиях, ни разу не будет храбрым! Мать, когда провожала отца в набеги, каждый раз плакала, словно по мертвому. Но такая судьба мужчин нашего рода – свинцом засеваем, копытами пашем, а жнем только шашкой или кинжалом. Пятнадцать лет отец держал дом наш в тепле и сытости, пока не приключилась с ним эта беда. Колено уже никогда не согнется, и правая кисть не обхватит рукоять шашки.
– Он сидит здесь, на площади?
– Нет, – коротко бросил Шавкат; помолчал и добавил, чтобы не показаться невежливым. – Здесь только старые люди. Отец еще молод и стыдится, что не может взять в руки оружие. Когда я займу его место, он придет проводить джигитов. Пока же приглядывает за домом бека. В прежние времена отец был силен, удачлив и щедр. Теперь бек помогает нам пережить трудное время.
Новицкий только вздохнул, понимая, что человеку стороннему, поднявшемуся с равнины, трудно понять, тем паче принять, отношения, что складывались в этих местах веками, тысячелетиями. Волк режет овец, коршун хватает зазевавшуюся птицу, и все, что этот милый парень видел и слышал в своем доме с самого дня рождения, все учило его лишь отнимать и делить. Он решил переменить тему беседы.
– Что там за джигит смотрит на нас так внимательно? Тоже знакомый?
За поющими воинами стоял и слушал своих ровесников высокий воин с такими же широкими плечами, как у многих, с такой же осиной талией, туго перетянутой наборным, посеребренным поясом. Такая же была на нем черкеска, как на других, такая же папаха сползала на затылок, обнажая бритую голову, но каким-то образом вся его поза, как он стоял, скрестив на груди руки и вольно расставив ноги в совершенно новеньких чувяках, все показывало собравшимся, что они имеют счастье наблюдать самого сильного, самого отчаянного молодца из тех, что рождались когда-нибудь в этом ауле.
Шавкат взглянул на него, помрачнел и потянул Новицкого прочь.
– Это не мой друг. Это… – Он посмотрел на Сергея искоса и все-таки решился сказать. – Это – твой враг.
– Мой враг?! – искренне изумился Новицкий. – Я его вижу впервые.
– Зато он слышал, как Зейнаб назвала твое имя.
– Ах, вон оно что…
Новицкий даже присвистнул. В его теперешнем положении ему не хватало еще возбудить вражду пылкого ревнивца из скопища местных героев. Но, когда он услышал имя девушки, сердце его будто сжала и повернула невидимая рука.
– Опасайся его, – между тем продолжал Шавкат. – Тавгит зол и может ударить в спину.
– А что же Зейнаб? – не выдержал Сергей и задал вопрос, который сейчас вдруг показался ему одним из важнейших.
– Зейнаб не хочет видеть его и слышать, – послышался вдруг за их спинами тихий, знакомый голос.
Шавкат напустился на сестру, укоряя ее за своевольство.
– Ты! Женщина! – шипел он, понизив голос почти до шепота, чтобы не услышали другие. – Почему ты на площади?! Твое место на крышах, среди подобных тебе!..
Зейнаб слушала, не перебивая, не пытаясь оправдываться. Склонила голову, потупила глаза; только одна, видная Новицкому, рыжая, непокорная прядь выбивалась на лоб из-под туго завязанного платка. Когда брату уже не хватило и слов, и воздуха, когда он остановился перевести дыхание, девушка вдруг выпрямилась, показав Сергею чудный точеный носик.
– Ты еще мал, Шавкат, – сказала она с сожалением. – Через несколько лет сам захочешь, чтобы женщин вокруг тебя было как можно больше.
Она брызнула из-под ресниц острым веселым взглядом, ухватывая сразу же и Новицкого, и молодца Тавгита, и многих других джигитов, что уже поглядывали в ее сторону и переговаривались все оживленней, все радостней и задорней. А спины прямили так, что позвоночный столб, казалось Сергею, должен был хрустнуть от мощного напряжения.
– Я?! – воскликнул Шавкат и задохнулся от возмущения. – Женщины?! Да никогда в жизни!
Тут уже Новицкий не выдержал и расхохотался во все горло. Но закашлялся и согнулся от режущей боли в верхней части груди. Шавкат, испугавшись, кинулся к нему, подхватил под руку, помог уйти с площади и опуститься на камень. Тут же прискакала исчезнувшая было Зейнаб, принесла кувшинчик, дала в руки Сергею. Чуть подогретое молоко растопило ледок в легких; Новицкий вдохнул и выдохнул несколько раз без боли, но сказал, что посидит еще тихо, чтобы не упасть по дороге.
Впрочем, спутники его и помощники отвлеклись на действие, что продолжалось на годекане. Зейнаб раза два оглянулась, проверяя – сидит ли Новицкий ровно или свалился набок, в лепешку навоза, который еще не подобрали ее товарки. Убедилась, что русский жив, и отодвинулась в сторону, чтобы и он мог смотреть вместе с ними.
Как понял Сергей, бек с помощником уже закончили смотр, и теперь все воины, собравшиеся в набег, подходили к ним, становились если не правильными шеренгами, то достаточно ровно. Над черными овчинами папах возвышалась голова Зелимхана. Он что-то кричал толпе, бросал в нее короткие, рубленые фразы, словно заготовленные заранее камни. Десятки голосов отвечали нестройным хором. Сергей не мог разобрать ни единого слова.
– Что они говорят? – спросил он Шавката.
– Теперь клятву дают, – ответил ему юноша через плечо. – Все, теперь уже скоро двинутся.
Он сделал паузу и вдруг, вторя взрослым односельчанам, стал кричать, повторяя слова, слышанные, разумеется, не в первый раз и затверженные почти наизусть.
– Клятву даю! Моих товарищей не продам!.. Моего раненого товарища вынесу!.. Тело моего товарища в родную землю доставлю!.. Братьями будем!.. Защищать друг друга клянемся!.. Как одно и то же потомство будем!..