пытался покорить наши горы. Но мы щелкнули зубами и порвали косматого зверя в клочья.
– Стая волков справится и с медведем, – согласился с ним Кемпбелл. – Но для такой битвы нужна огромная стая. И еще – она должна уметь приступить к противнику.
Абдул-бек уже знал, что Джабраил не послушал его и повел своих людей сам. Он был недоволен поступком приятеля, считая, что не следовало дразнить и тревожить русских. Но в аулах после зимы не хватало зерна, и воинам Джабраила следовало думать, как кормить свои семьи. Да и выпущенную на ветер пулю уже не загонишь обратно в ствол – надо забыть о прошлом и решать, как поступать дальше.
Второе дело касалось русского, которого Джабраил с осени держал на цепи и все надеялся получить за него большой выкуп. Абдул-бек решил, что сам предложит за пленника сходную сумму и решит его судьбу, как ему будет угодно.
Занятый своими мыслями, он тем не менее слышал и примечал все, что делалось и рядом, и в отдалении. Змея узкой зеленой струйкой быстро переползла тропу, словно перелилась, и исчезла в камнях. Конь фыркнул, и бек ласково похлопал его по шее. Над черной скалой, что поднималась справа, с той стороны каньона, плавали в дрожащем от жары воздухе четыре черточки; спустя какое-то время к ним присоединилась и пятая. Белад чуть раздвинул узкие губы в улыбке: он знал, что там, на вершине, издавна гнездились орлы, и был доволен тем, что птицы еще живут и властвуют на своими угодьями.
Он спустился по безлесному склону, и тропа запетляла уже между кустами. Впереди он видел опушку и облизнулся, представив прохладу, что ожидала его под деревьями.
Белый всхрапнул, но Абдул-бек и сам услышал, как переступают чужие лошади, и различил над кустами две папахи. Тропа была узка, два всадника не могли бы разъехаться, кто-то должен посторониться. По закону, по обычаям уступать должен тот, кто ниже стоит по рождению, кто слабее, кто спускается сверху.
Абдул-бек не двигал руками или лодыжками, положившись во всем на коня. Но Белый и так привык, что ему все и всегда дают свободное место. Он не убыстрил шага, но и не стал замедлять.
Ехавший навстречу первым, молодой еще парень лет двадцати с лишним уставился на одинокого путника и прикрикнул сердито:
– Ты что – посторониться не можешь! Мы поднимаемся вверх и нас двое!
– Нас тоже, – с учтивым, холодным спокойствием ответил бек, небрежным жестом указав на приклад винтовки, торчащий из чехла над левым плечом.
Белый продолжал ровно идти вперед, и лошадь под парнем отшатнулась в кустарник. Второй встречный, мужчина лет на пятнадцать старше, ровесник бека, отъехал в сторону сам.
Абдул-бек ухмыльнулся, двинулся дальше, но через несколько минут услышал сзади приближающийся топот копыт. Он повернул Белого, загородил тропу и вынул винтовку. Догонявший его всадник остановился, впрочем, за поворотом.
– Не стреляй, Абдул-бек! – крикнул он, оставаясь еще невидимым. – Я хочу только поговорить.
– Подъезжай, – просто ответил бек. – Но держи руки пустыми и так, чтобы я их мог видеть.
Старший мужчина подъехал к нему вплотную. Он повернул ладони чуть вверх и держал их на отлете, чтобы случайным движением не вызвать ненужную стычку. Но бек не убрал винтовку, опасаясь естественного коварства. Однако надеялся, что Белый услышит чужого и подаст ему знак.
– Извини моего племянника, бек. Он не узнал тебя сразу.
– Я это понял. Но если он будет так держаться с чужими и дальше, может и не успеть сделаться взрослым.
– Он очень расстроен. Мы ездили с Джабраил-беком. Нам не повезло. Русские словно знали, что мы спускаемся к Тереку. Дали выехать на равнину, а потом начали окружать и загонять, словно баранов. Мы вырвались, но пятеро больше никогда не сядут в седло.
– Всех удалось забрать? – спросил Абдул-бек, обдумав, что сказал ему неизвестный.
– Два тела остались русским. Беку придется их выкупать. Потом, когда справится с раной. Пика ударила в бок, но, слава Аллаху, только скользнула по кости. Есть и те, кому не повезло больше. Мы с сыном моего брата едем к хакиму Расулу. В ближайший месяц у него будет много работы.
Они простились. Бек подождал, пока воины Джабраил-бека не отъедут достаточно далеко, убрал винтовку и продолжил путь, расстроенный новостями. Когда солнце уже начало склоняться к хребту, он въехал в селение.
Новицкий понимал, что в этот день ему лучше бы не появляться на годекане. Безопаснее всего было отсидеться в тюрьме, что могла нынче сделаться ему и убежищем. С утра, как только прискакал черный вестник, проехал по улочкам, колотя рукоятью плети в двери, заборы и окна, страшно завыли женщины, закричали сурово на них мужчины, те, что по разным причинам остались дома; аул зашумел, завозился, как разворошенный зверем или же человеком лесной муравейник. А может быть, пчельник – такое сравнение вдруг заскочило Новицкому в голову, когда он, помогая себе посохом, поднимался вслед за Шавкатом по крутой улочке.
Снизу аул больше походил на диковинные соты. Сакли, сложенные из камня, лепились одна к другой, наползали друг на друга, и все вместе они крепко-накрепко приросли к щербатой скале, возвышавшейся над долиной. Подняться в аул непривычному человеку и то было непросто, а уж взбежать да втащить за собой хотя бы наилегчайшую трехфунтовую пушку казалось делом немыслимыми. «А ведь когда-нибудь придется его штурмовать, – подумал Сергей. – Не завидую тем, кого направят на это дело».
Впрочем, он и сейчас не мог объяснить самому себе, за каким лешим поднимается на площадь вслед за торопящимся Шавкатом. Даже привыкший, привязавшийся к нему юноша смотрел на него сегодня с чувством едва ли отличавшимся от яростной ненависти. Чего же он мог ожидать от старших, еще не остывших после схватки с теми же русскими. Они могли предположить, что пленный пришел позлорадствовать, порадоваться их неудаче, несчастью. Любой из воинов просто мог выместить на нем свое унижение, свести счеты с противником, оставшимся там, внизу, решиться уравнять счет потерь одним ударом шашки или кинжала. Благоразумие подсказывало Новицкому остаться дома, в тюрьме, что за эти месяцы и впрямь сделалась ему домом. Но странное чувство, то самое, что заставило его поехать с Юсуфом, щекотало его изнутри, понуждало выйти, подняться, смотреть, играть в салочки с несчастьем, даже со смертью. Он чувствовал, что должен покинуть убежище, должен заставить себя самого пойти навстречу опасности, и в ожидании возможного приключения кожа холодела у него на затылке под волосами, отросшими и слежавшимися в космы.
Партия Джабраила вернулась в аул не сразу. Бека его нукеры привезли первым, остальные растянулись на длинном пути наверх. Последними въехали те, что везли с собой мертвых. Когда Шавкат с Новицким появились на площади, одного из погибших только перекладывали с коня на арбу. Мрачные, безмолвные мужчины вчетвером несли на руках тело; разрубленная, страшная голова откинулась, свесилась; лицо, покрытое запекшейся кровью, мало походило на человеческое. Новицкий замер и перекрестился. Сколько за годы своей службы он видел мертвых, обезображенных тел, никак он не мог привыкнуть к их виду и надеялся, что никогда не сможет спокойно принять мысль о неизбежном конце любого существа, будь то человек, будь то животное.
Тело положили на доски, вытянули ноги и руки; невысокий старик в чалме, туго накрученной вокруг пухлого лица, окаймленного аккуратно подстриженной бородой, крашеной красным, подошел к убитому и принялся опутывать тело кусками материи. Отчаянно заголосили женщины, ударяя себе кулаками в груди, царапали щеки, вырывали волосы прядями. «А скольких людей этот воин успел убить внизу, на равнине, по обе стороны большого хребта! – попытался урезонить себя Новицкий. – Скольких людей сделал он несчастными и на берегах Терека, и на берегах Алазани…» Но все увертки разума отступают, когда приближается небытие. Новицкому было жаль именно этого человека, рядом с которым он прожил более полугода. Наверное, они встречались хотя бы и раз за день, может быть, даже здоровались, желали другому хорошего дня и спокойного вечера, хотя сейчас Сергей смотрел на искаженное последней судорогой лицо и не мог его вспомнить.
Неожиданный выкрик заставил его повернуться. Небольшая кучка людей направлялась в его сторону. Впереди широко шагал высокий молодой воин. Папаху он нес в руке, потому как лоб его был замотан окровавленной тряпкой. Его Новицкий сразу узнал – Тагит, тот самый его ревнивый соперник, о котором предупреждал брат Зейнаб. «Уйдем, уйдем, – зашептал ему смутившийся юноша и потянул за цепь. – Нельзя сейчас, плохо. Все злые».
Новицкий, однако же, понимал, что именно сейчас ему никак нельзя поворачиваться спиной. Он перехватил поудобнее посох, стараясь только, чтобы это движение не выглядело угрозой.
Тагит остановился в нескольких шагах от Новицкого и, набычившись, закричал:
– Свинья! Ты свинья, как и все русские свиньи!
Уже одни эти слова были смертельным оскорблением, по горским понятиям, но за то, что парень добавил после, настоящий мужчина должен был убить обидчика прямо на месте. Но Сергей еще не настолько пропитался воздухом гор. Он только вспыхнул и тоже закричал, выливая на противника известные ему ругательства русского языка, перекладывая их на наречие местное.
Тагит оскалился и выхватил кинжал. Широкое тяжелое лезвие блеснуло на солнце, но Сергей, ожидавший выпада, ударил вперед дубинкой, перехватывая руки «мельницей». От резкого удара кость соперника треснула, и оружие упало на землю. Сгрудившаяся толпа заворчала, и еще два-три кинжала вылетели из ножен. Новицкий приготовился к последней схватке, успев подумать, что ведь и стоящему рядом Шавкату достанется от разъяренных друзей Тагита. Но тут прямо над его головой кто-то рявкнул оглушающе громко, и перед Сергеем вдруг появились бок белой лошади и сильная нога в синих шароварах и чувяке такого же цвета, плотно вбитая в стремя.
Толпа попятилась. Очевидно, все знали всадника и не решались с ним спорить. Новицкий посмотрел вверх и встретился с холодным взглядом двух желтых глаз, словно светившихся из глубоких впадин, высверленных на рябоватом лице. Несколько секунд они, пеший и конный, изучали друг друга, и Сергей почувствовал, как ледяной комок застывает у него внизу живота.