– И вам все равно: кто вас слушает?
– А если бы пьеса моя была напечатана? Или пуще того – поставлена? Вы думаете: я бы проверял, кому попадает в руки книжка журнала или кто там занимает места за креслами?
– Вы правы, – согласился Новицкий, подумав.
– Еще бы. Вы сами не пишете? Впрочем, что я спрашиваю: если бы писали – не бумаги в присутствие и не письма кавказского путешественника, – вы бы даже не задавались подобным вопросом. Глупцы, да, всегда глупцы, на тысячу человек девятьсот девяносто девять глупцов. Но все равно читаешь, посылаешь в печать, потому что надеешься отыскать одного на тысячу, на десять тысяч, на миллион!
– Надеюсь, Алексею Петровичу нельзя отказать в уме.
– В разуме, – немедленно поправил его Грибоедов. – Или, вернее сказать, в рассудке. Для истинно умного человека Ярмул-паша наш слишком уж привязан к земле со всеми ее заботами. Но у него есть поразительное свойство: окружать себя совершеннейшими глупцами и не глупеть самому.
– Так уж глупцами?
– Присутствующие всегда исключаются. Ваше здоровье!.. Да что же вы не пьете, Сергей Александрович? Не по-приятельски сие, не по-гусарски.
– Я пью, – отозвался Новицкий и в доказательство своих слов омочил губы водкой. – Ну, а что же генерал Вельяминов?
– Также рассудителен, также образован, также не чурается литературы. Но для настоящего ума ему не достает… некоторого полета. Что же до остальных, уверен, что мой Скалозуб даст им вперед сто очков. Возьмите, к примеру, хотя бы генерала Мадатова. Мы же встречались в их доме?
Новицкий кивнул, подтверждая хорошую память своего собеседника.
– Вот уж чудовище. Я сомневаюсь, прочитал ли он за свою жизнь хотя бы одну страницу, не относящуюся прямо к службе. И что заставило Софью Александровну броситься в объятия этого, извините, фагота?! Я знал ее еще Мухановой, еще в Петербурге, еще фрейлиной Ее Императорского Величества. Мила, воспитана, образована, даже умна. Да-да, умна. По-женски, разумеется, надобно сделать скидку, но все же было в ее разговоре струение эдакого, небесного… И вдруг… Также моя умница Софья вдруг влюбляется в совершеннейшее ничтожество. Извольте, и княгиня Мадатова тоже зовется Софьей. Уж не скрывается ли в мудрости этого имени извечная тяга к полнейшей противоположности? А впрочем, видимо, у генерала есть иные, прекрасные, но совершенно не известные нам качества. Как говаривал тот же Чацкий: а чтоб детей иметь, кому ума недоставало!..
Он хлопнул очередную чарку и верным голосом стал напевать фривольную французскую песенку. Новицкий твердо поставил стаканчик на стол, даже слегка пристукнув.
– Я хорошо знаю генерал-майора князя Мадатова. И смею вас уверить, господин Грибоедов, что у него действительно есть множество неизвестных вам качеств. Помимо тех, на которые вы только что изволили намекнуть.
Грибоедов снял в замешательстве очки и протер стекла платком.
– Я забыл, – сказал он, не поднимая глаз. – Я совершенно забыл. Вы же из-за князя стрелялись с Бранским.
Опьянение, во многом, впрочем, наигранное, соскочило с него, и перед Новицким сидел растерянный человек, вполне осознавший сказанную им только что глупость.
– Я приношу вам свои извинения. Мой вертлявый язык завел меня чересчур далеко. Я…
Он снова надел очки и посмотрел на Новицкого холодно и несколько отрешенно.
– Надеюсь, милейший Сергей Александрович, вы не думаете, что мои извинения продиктованы мне… опасениями перед возможными последствиями?
Сергей прикусил нижнюю губу, чтобы не улыбнуться. «Даже умные люди, – подумал он, – злых языков опасаются больше, чем наведенного в лоб оружия».
– Помилуйте, Александр Сергеевич, я разговариваю с человеком, который стоял под пистолетом Якубовича. О каких опасениях, страхах здесь можно вообще говорить?
Лицо Грибоедова просветлело, он расслабился и снова потянулся к графину.
– Да, Якубович, страшный российский горец. Как поживает герой?
– Насколько я слышал – скверно. Рана тяжелая. Глазница пуста и не заживает. Взял у Ермолова отпуск и уехал в столицу.
– Будет там пленять своей черной повязкой восторженных дам и легковерных господ литераторов вроде меня. Кстати, я ведь сам был свидетелем тому, что этот бретер превозносил генерала Мадатова. Признаться, я ему тогда не поверил. Ваше здоровье!..
Новицкий глотнул водки и отломил кусок хлеба, кислого, непропеченного, но ему такой нравился.
– Якубович ведь с ним не в застолье сидел, а ходил брать Хозрек. Мне, знаете, тоже трудно представить князя в каком-нибудь столичном салоне, вроде того, где мы с вами встретились в первый раз. Он, между прочим, достаточно остроумен, но шутки его хороши, когда на тебя наводят орудия, а не монокли или лорнеты. Солдаты и офицеры верят ему и следуют за ним безоглядно. Якубович – первый тому пример. Что же касается образования… Он знает естественные науки, чтобы понять свойства пороха и принципы современной баллистики. Он знаком с инженерным делом – чтобы устроить защитные сооружения или же придумать, как взять чужие побыстрей и бескровнее. Он знает языки и историю. Только не европейские, а тех народов, среди которых ему приходится действовать. Он, безусловно, умен – посмотрите, как тихо сейчас в подвластных ему провинциях. Что же касается нравственной физиономии, то – Алексей Петрович рекомендует его всем как благородное существо. Чего же, простите, больше?
Грибоедов скатал шарик из мякиша, выщелкнул указательным пальцем и засмеялся довольно. Очевидно, попал, куда целил.
– Смотрите-ка, Сергей Александрович, молчун-молчун, а какую речь закатил!
– Могу еще добавить, – продолжал не остывший Новицкий, – что именно такие люди, как князь Мадатов, как подполковники Греков, Швецов, как другие майоры, штабс-капитаны, поручики, есть люди, достойные описания. На них держится государство, на них опирается страна, надеется наш народ. На них, а не на, извините уж, милых вашему сердцу говорунов.
– Это вы перехлестнули, – пробурчал Грибоедов. – Не одной армией держится государство. А крестьяне, купцы, аристократия? Каждое сословие приходится к своему месту.
– Оспорить это никак невозможно. Но что же станется с посевами, лавками, особняками, если штыки и сабли не охранят их от зависти злобных соседей?
Грибоедов надул щеки и медленно выпустил воздух.
– Вам, Сергей Александрович, по роду ваших занятий везде мерещатся злобные физиономии. Это я, заметьте, не в осуждение, а только о реальном состоянии дел и умов. Так и, вообразите, обер-полицмейстер Тифлисский пытался недавно посадить под домашний арест двух английских путешественников. Якобы приехали они в Грузию как агенты Аббас-мирзы.
– Как фамилии англичан? – быстро спросил Новицкий.
Грибоедов взглянул на него с удивлением.
– Линдсей и Макинтош. Вы знакомы?
– Нет. Но в горах я встречал англичанина. Впрочем, он представился иным именем.
– В горах британские агенты очень даже возможны. Но в Тифлисе? Зачем? Да сами же тифлисцы за минимальную плату перенесут персиянам всё и даже свои бессмертные души! [89]
– Так уж всё? – усомнился Новицкий. – И неужели же все?
– Ну, не все, – уступил Грибоедов. – Пусть трое из четырех… Хорошо, двое из троих. Вы довольны?
– Нет. Если вы так уверены, что местные жители настроены против нас, что мы здесь, по-вашему, делаем?
– Как вы сказали только что – оберегаем наши сословия: первое, второе, третье, а также четвертое. Замечу, что собственные границы удобнее стеречь с внешней их стороны. И аборигенов заодно защитим. А если кого и стесняем, то, опять-таки, ради их пользы.
– Защитим же от персиян. О которых вы меня предупреждали. Там, в Тифлисе, помните, в доме Мадатова.
Грибоедов засмеялся. Улыбка хорошо шла к его лицу, как и ко всему округлому, рано располневшему телу.
– Поймали вы меня, Сергей Александрович. Да, предупреждал, не отрекаюсь. И персы, и турки, все до сих пор смотрят на Закавказье словно на свое наследственное владение. Так что мы не только топчем эту землю, мы ее и стережем. Только – не следует рассчитывать на благодарность. Ни грузин, ни армян, ни татар, ни даже наших сословий. Память народов удивительно коротка. Во всяком случае, на хорошее. Как говорят в этих местах: что стоит услуга, которая уже оказана!.. Однако далеко же нас занесло от первоначальной цели нашей беседы. Может быть, вернемся все-таки к пьесе. Мы начали, помнится, обсуждать Чацкого. И мне показалось, что вы…
– Да, разумеется, – подхватил новый поворот беседы Новицкий. – Мне пришло на ум забавное соображение. Вы говорили о страсти сочинителей рассказывать свои пьесы, повести, стихотворения, даже самые замыслы людям даже, в общем-то, посторонним. Что-то подобное просвечивает в вашем герое. Он тоже сочиняет, только себя самого, а потому и торопится сообщить всем и каждому, что он только что выдумал… или, может быть, отыскал… даже не в мире, а в своих отношениях с ним.
– Мысль, в самом деле, забавная, – протянул Грибоедов. – Но ежели так, то позвольте спросить…
Что хотел спросить сочинитель у слушателя, осталось Новицкому неизвестным. Дверь распахнулась, и заспанный Сашка впустил в комнату неизвестного капитана. Кажется, его рота, вспомнил Сергей, несла караул в станице.
– Господин Грибоедов, командующий просит немедленно. Фельдегерь прискакал, дело, стало быть, срочное. А, – обрадовался он, увидев Новицкого. – И вы здесь! А я уже людей к вам послал. Тоже, пожалуйста, будьте любезны…
В комнате у Ермолова, той самой, которую они покинули часа три назад, толпилось народу много больше, чем собиралось на чтение. Дверь не успевала закрываться, потому как подходили все новые офицеры. Потом кто-то и вовсе подпер ее собственным телом, чтобы остальные не задохнулись в своих испарениях.
Ермолов встал, шум в комнате вскипел, подобно прибрежной волне, и опал совершенно.
– Господа! – сказал командующий и строго оглядел собравшихся в комнате. – Страшное известие получено мною из Таганрога. Государь наш император Александр – скончался!