— Спасибо, — ответил он коротко, будто выдохнул.
Вокруг новой гостьи уже собрался большой кружок, составленный из одних мужчин. Кто-то тянулся и расправлял плечи, кто-то, напротив, пробовал изогнуться приятнейшим образом, вертлявый невысокий юноша с темным некрасивым лицом отпускал шутки не умолкая. Софья Александровна пила чай, откусывала намазанный маслом хлеб, слушала и улыбалась одними глазами. Новицкий стал за офицером-преображенцем, тем, что недавно рассуждал о Библейском обществе, и притаился, выглядывая из-за плеча с эполетом. Но его быстро заметили.
— Кузен! — воскликнула Муханова. — Что же вы прячетесь? Подойдите сюда, я хочу вас спросить.
Столпившееся расступились не быстро и неохотно. Сергей подошел к столу.
— Садитесь, мой милый. Вы не обидитесь, я буду разговаривать и есть одновременно. Утомительный день. Ужа-а-сный, как говорили у нас в Смольном. Елизавета Николаевна обещала отпоить меня чаем.
Она чуть сутулилась, клонила голову на сторону, но Сергею казалось, что так и надо, что совершенно ни к чему держаться прямо, вытягиваться, будто бы в общем строю. Лампа на столе бросала тень от ее руки с чашкой по белой скатерти. Невольным движением Новицкий накрыл эту тень ладонью.
— Что же, видели вы Ермолова? Как он вас принял? Берет ли с собою?
— Видел, — улыбаясь, начал отвечать Сергей по порядку вопросов. — Расспрашивал с интересом. Берет меня под свое начало правитель его канцелярии Рыхлевский.
— Андрей Иванович! — воскликнула вдруг хозяйка. — Я знала его, когда он еще практиковал врачом. Несколько раз он пользовал нашу Китти. Но потом перешел к этому ужасному Балашову. Говорили, — Екатерина Николаевна понизила голос, — что и он был причастен к несчастью Сперанского[27].
— О ком и что только не говорят, моя дорогая, — заметила быстро Муханова.
Новицкого несколько удивил этот снисходительный тон. Елизавета Николаевна была лет на пятнадцать старше своей собеседницы. Но, очевидно, положение фрейлины императрицы сравнивало разницу в возрасте.
— И вы довольны? Вы едете на Кавказ?
— Я доволен. Я еду. И я очень вам благодарен.
— Ах, благодарность пустое. Для чего же существуют на свете женщины, как не устраивать мужские дела! Но меня уже начинает мучить нечто, что называется в обществе совестью. Чувствую, что именно я посылаю вас под пули, штыки, сабли.
— У горцев нет ни штыков, ни сабель. У них только кинжалы и шашки.
— Ах, нет, нет, я слышала, что они метко стреляют, — опять вмешалась в разговор хозяйка гостиной. — Дмитрий Муханов, еще один ваш дальний родственник, был ранен в руку выше локтя, вернулся в Петербург и потом лечился более месяца.
Новицкий не мог не улыбнуться, вообразив эту страшную рану.
— Дорогая Елизавета Николаевна, Сергей Александрович воевал и с турками, и с французами. Говорили, что он даже атаковал пушки в конном строю. Это правда?
— Правда. Но в строю я был не один. Обыденная ситуация для солдата — идти вместе со всеми.
— Ах, только не скромничайте. Берите пример — с других. Почему вы не носите ордена?
— На фраке они будут смотреться весьма нелепо.
— Так наденьте мундир.
— Я в отставке.
— Вы уверенно защищаетесь с любой стороны. — Софья Александровна поставила чашку и поднялась. — Простите, моя дорогая, я отведу господина Новицкого в сторону. Надеюсь, что, оставшись со мною наедине, он будет менее колок и более откровенен.
Перед ними раздвинулись. Муханова и Новицкий прошли по комнате, остановились в оконной нише.
— Как я устала сегодня, — пожаловалась Софья Александровна, поднося руку к виску. — Сегодня была не моя очередь, но маленькая Гагарина сказалась больной. Знаете, обычные женские… А, впрочем, откуда вам знать, вы не женаты.
Сергей улыбнулся.
— У вас славная улыбка, Новицкий. Словно вы понимаете весь мир, извиняете и — отпускаете идти своим чередом.
— Я не думаю, что мир нуждается в моем прощении. Но хотел бы многое в нем понять.
— Почему начинаются войны?
— Наверное, это тоже. Но главный вопрос, которым я задаюсь уже несколько дней… месяцев… может быть даже лет, — почему ум, красота и женственность так редко соединяются в одном теле?
— Редко, сказали вы? Какая наивность и простосердечие! Никогда, скажу я уверенно. Никогда трем этим свойствам не сойтись вместе.
— Значит, меня обманывают мои глаза и слух.
— Вас обманывает ваш разум, Сергей Александрович. В свою очередь задам вам вопрос, на который сама постоянно ищу ответа: почему мужчины так легко приписывают миловидному личику свойства, извините за каламбур, ему совершенно не свойственные?
— Глаза — зеркало разума.
— Прежде всего, не разума, а души. А потом они, действительно, зеркало. И отражают тот разум, ту душу, что так упорно смотрится в них. Прежде всего это относится к женским органам зрения.
Новицкий снова не смог удержать улыбку.
— Вы прощаете меня, Сергей Александрович?
— Мне кажется, что сегодня я вас понимаю. Вы безмерно устали.
— Как всегда в дни дежурства. Ее величество… впрочем, это уже будет лишнее. Конечно, мы не доехали до Петергофа, конечно, мы остановились у какого-то озера, конечно, наш ангел была, как обычно, мила и сердечна, конечно, нам всем было стыдно за наши земные чувства… По возвращении я готова была вывалиться из кареты, но только представила себе, что нужно подниматься на третий этаж, идти по темному коридору… Знаете, наверху есть такой загончик для фрейлин… И эта пустая комната, и эта нелепая мебель, и заспанная Ульяна, и косолапый Марей вносит свечи, с которых он снимает нагар толстыми пальцами…
Она замолчала. Новицкий боялся пошелохнуться.
— Я вспомнила, что обещала Елизавете Николаевне, велела себе собраться и крикнула кучеру поворачивать. И, конечно же, я хотела узнать, чем закончился ваш визит к Ермолову… Но вы опять улыбаетесь. Я бы хотела увидеть, как вы разозлитесь.
— Это гораздо легче устроить, чем мою встречу с командующим Кавказским корпусом. Заговорите… да хотя бы с тем мальчиком… и вы увидите, как я бываю зол.
— Этот мальчик обещает быть большим поэтом. Говорят, сам Державин отметил его на лицейских экзаменах. Впрочем, сегодня мне не до стихов. Так вы ревнивы? Фу! Во-первых, это мелкое чувство, во-вторых, я не давала вам повода.
— Во-первых, повод не дают, а берут. Во-вторых, злость тоже чаще всего сопутствует слабым. Что же делать — я не так силен, как хотел бы казаться.
Софья Александровна накрыла его руку своей ладонью, и Новицкому сделалось жарко.
— Извините, дорогой мой. Я сегодня устала, расстроена, оттого и кусаюсь, как комнатная собачка. Но что же Ермолов?
Сергей коротко и четко пересказал ей основные узлы разговора с будущими его начальниками. Муханова слушала, внимательно разглядывая его лицо:
— Вы довольны. Я это вижу. Вы рады, что уезжаете, оставляете нас в холодном, недобром городе. Не отрицайте, вы меня разочаруете.
— Сердце мое разорвано надвое.
— Уверена, что вы послушаетесь лучшей его половины. Ах, как бы я хотела вырваться из этого круга! Какое там, должно быть, солнце на вашем Кавказе! Какие белые шапки на острых вершинах! Я видела подобное в Альпах. И, наверное, уже больше никогда не увижу.
— Я бы… Может быть… — забормотал, сбиваясь, Новицкий.
Настал черед Софьи Александровны извинять, улыбаясь:
— Нет, друг мой, и не будем никогда заговаривать о подобном впредь. Вы же только начинаете подъем, вам незачем отягощать руки, спину и совесть… Вы говорите, Рыхлевский согласился взять вас к себе в канцелярию. Он умелый и умный чиновник. Когда-то в самом деле был достаточно известным врачом, но после вдруг перешел в департамент полиции. Балашов, его начальник в прошлом, фигура страшная. Государь порой даже отказывался принимать его с докладами. Сейчас Андрей Иванович перешел к Ермолову. Но значит ли это, что он ушел вовсе от Балашова? Я не уверена.
— А кто такой Чернышев? — вспомнил вдруг Сергей Александрович. — Рыхлевский спросил меня, знакомы ли мы, но я даже не слышал этого имени.
— Ныне генерал-адъютант. Перед самым нашествием Бонапарта был в Париже, откуда ему пришлось уехать быстро и тайно. Говорили, что он выполнял секретные поручения государя. И очень хорошо, что вы незнакомы. На эту сторону жизни нашего государства порядочному человеку лучше и не заглядывать.
Новицкий кивнул, якобы соглашаясь. Но часть его мозга сразу же стала прикидывать, кому же подчиняется Артемий Прокофьевич Георгиадис, а значит, и сам он.
— Сколько же вы еще пробудете в Петербурге?
— Неделю-две, может быть, месяц. Мне могут приказать уехать в любой день.
— Надеюсь, что это будет не завтра. У меня выходной, я хотела бы выспаться, а вечер провести спокойно, разумно и просто. Завтра в Малом театре играют «Дмитрия Донского» Озерова. Вы видели Семенову? Нет?! Вы просто обязаны быть со мной. О билетах не беспокойтесь, мы пройдем в ложу…
Для разговора с Рыхлевским Сергей надел венгерку, на вечер к Елизавете Николаевне поехал во фраке; в театр пришел в доломане гусарского ротмистра. Так, он решил, будет приличнее и уместнее показать свои ордена — Анну, Владимира и, главное, белый Георгиевский крест. Отставленный по болезни, он имел право носить мундир и рассчитал, что нынче как раз случай воспользоваться этой возможностью.
По тверскому и нижегородскому опыту он представлял театр местом почти присутственным и удивился, увидев, как вольно бродят в партере молодые нарядные люди. А на сцене появились уже актеры и начали перебрасываться короткими фразами, и кто-то уже вышел вперед, приложил сжатый кулак к груди и начал декламировать нечто торжественное, но совершенно неразличимое в общем шуме.
Софья Александровна его успокоила:
— Французская безделушка, представление для съезда карет, для сбора публики. Вы же понимаете — еще только начало седьмого, зрители не готовы, их надобно подогреть. Подождем, пока появятся наши князья. Не те, что в ложах, а настоящие — из-за кулис…