— И что ж вы решили?
— Решил, что, наверное, нет. Что он и себе кажется вполне неуязвимым и даже бессмертным. И вы знаете: он и других заражает таким ощущением. Я видел, как идут за ним наши гусары. На пехотные каре, на батареи, на полчища неприятельской конницы — отчаянно, самозабвенно, с улыбкой!
— Теперь вы, надеюсь, можете понять и меня. Если уж он забирает души сильных мужчин, что говорить о женщинах.
Сергей подумал, что, пожалуй, чересчур увлекся и раскрылся неосторожно. Следовало отступить на позиции более укрепленные.
— Моя душа осталась при мне. Вашей же вы вольны распоряжаться сами.
— Ах! Как вам не хватает этой его горячности! Вы холодны, Сергей Александрович, я уже говорила вам. Вы слишком закрыты, вы чересчур рассудительны.
— Человек не может быть рассудителен чересчур. Рассудок дан ему Создателем на пользу, а не во вред.
— Отчего же женщин лишили этого свойства?
Сергей рассмеялся, невольно и от души.
— Что я сказала неловкого?
— Вы считаете, что женщины лишены рассудка? А мне кажется, что именно этим орудием здравого смысла они награждены более, чем мужчины.
Муханова смешалась:
— Вы упрекаете меня? Вы уверены, что я рассчитала свои шаги. Выбирала между…
— Генерал-майором и ротмистром, — спокойно закончил за нее Новицкий.
— Нет! Уверяю вас! Тут проскочило вдруг внезапное чувство, сильнее разума, быстрее случайного взгляда. Я увидела его, я потянулась к нему, я ощутила движение встречное…
— Я бы только не хотел интимных подробностей.
Повисла долгая, неловкая пауза.
— Вы сказали, Сергей Александрович, что он… не чурается женщин. Вы имели в виду что-то определенное?
— Он не женат, если вас интересует именно это. И, насколько мне известно, серьезных привязанностей за ним не водилось. Что же касается остального…
— Можете не продолжать. Мужчине в его возрасте и положении даже не к лицу оставаться мальчиком. Мы же не герои романа английского или же там швейцарского.
— В самом деле, зачем нам чужие книги, когда мы можем прямо на ходу сочинять свою собственную.
— Вы сочиняете?
— Предпочитаю читать сочиненную вами.
Все-таки он заставил ее улыбнуться.
— Я-то вдруг подумала, что вы втайне, ночными часами водите гусиным перышком по листам.
— Нет, нет, и еще раз нет. Если и порчу бумагу, только лишь явно и одними служебными донесениями. Как раз перед нашей встречей закончил очередное. Рыхлевский уже в Тифлисе, а я подбиваю здесь оставшиеся дела. Кстати, вы едете с князем?
Вопрос был задан прямо, и она ответила честно:
— Еду. Но только не сразу. Мы решили, что он должен устроиться, а потом вернется за мной.
— А как же ваши дела… дворцовые?
— Вы знаете, дорогой мой, а с ним я забываю о них. С ним мне спокойно, не страшно более ни за себя, ни за него. Вы совершенно верно заметили, что этот человек заражает своей храбростью, своим прямодушием. Признаюсь вам откровенно: был в наших отношениях такой момент, когда я… могла бы ответить вам «да». И свое слово обратно не забрала. Но — всегда, каждый день, час, минуту — укоряла себя, что испорчу вам жизнь, карьеру. С Мадатовым я сильнее любых обстоятельств.
Новицкий подумал, что лсенщинам иногда совсем не к лицу быть откровенными. Но высказать это вслух не решился и попытался перевести разговор на проблемы вполне житейские:
— Насколько мне известно, князь не может оставаться в Тифлисе. Он назначен воинским начальником в Карабахское ханство. Там он родился и жил до приезда в Россию. Страна далекая, горная и пока что не мирная.
— Вы намерены меня напугать?
— Нисколько, — отрубил резко Новицкий и подумал, что впредь следует быть еще осторожнее: любое его замечание теперь могут истолковать невероятнейшим образом. — Вы и раньше казались мне не из робких. Теперь же еще более заражены славным качеством от будущего супруга. Я только хочу предупредить вас. Здесь о кавказской жизни имеют представления… не имеют представления никакого. Как, впрочем, я сам. Одно могу сказать вам наверное: при всех моих известных вам чувствах, хорошо, что еду туда один.
— Рады, что не взяли лишней обузы?
— Можно сказать и так. Притом что я все-таки останусь в Тифлисе. Князь уедет в Шушу. Маленький азиатский город, где вряд ли найдутся развлечения, привычные женщине европейской.
— Я поеду не развлекаться.
— Тем более не за этим посылают туда Мадатова. На него возлагают большие надежды. Учитывая его храбрость, распорядительность, владение языками и знание местных обычаев. Но ему придется управлять туземцами, а потому самому быть человеком вполне туземным.
— Но мне же не придется носить эту страшную вуаль до самых колен!
Новицкий с удовольствием еще раз отметил, что, беседуя с Софьей Александровной, ему не приходится тратить лишние слова или фразы.
— Никто не ожидает от вас, что вы будете надевать паранджу или запираться на половине для женщин. Я видел мусульманские порядки в Турции. Но никому не понравится, если женщина, по европейскому обычаю, попробует управлять своим мужем на глазах его подчиненных и подданных.
— Вы думаете, я так глупа?
— Я опасаюсь, что в замужестве вы вдруг почувствуете себя много умнее. Хотя бы собственного супруга.
— Но это нелепо!
— Это прежде всего опасно. Князь вряд ли много бывал в театрах, и сомневаюсь, чтобы он читал что-то кроме устава кавалерийской службы. Он не умеет танцевать вовсе, дурно говорит по-французски, громогласен и порою довольно груб. Зато он бьет ласточек на лету из кавалерийского пистолета, одним ударом сабли может разрубить человека надвое и никогда не ошибается в выборе места и момента атаки.
— Зачем вы говорите мне это, Новицкий?!
— Затем, чтобы вы поняли, с каким человеком сводит вас ныне судьба. Прежде всего он солдат.
— Я это знаю.
— Так не забывайте же в ближайшие годы. Но я чувствую, что начинаю вас утомлять. Не пора ли мне восвояси?
Сергей выглянул из окошка и убедился, что карета только что снова повернула на Мойку.
— Отлично! Еще пара минут, и я возвращаюсь в гостиницу.
Муханова снова взяла его руку:
— Вы же не рассердились, Новицкий? Мы остаемся друзьями? Мы будем видеться далее там, в непонятном и страшном месте?
— Всенепременно, — не слишком искренне ответил Сергей. — При малейшей возможности.
— Вы будете изыскивать их сами или положитесь на меня?
— Я привык полагаться на свои силы, порой на случай. Полагаться на женщин…
— Вам пришлось, когда вы искали ходы к Ермолову.
Карета уже остановилась, Новицкий выскочил на мостовую и собирался откланяться. Но услышав последние слова Мухановой, он задержался:
— Прошу прощения. Я держался чересчур самонадеянно.
— Прощаю охотно. Чувствую, что и сама выглядела нелучшим образом. Трудно оставаться естественной и разумной в такие минуты.
— Нет-нет! Женщина только тогда и бывает собой, когда говорит о собственных чувствах.
— Вы думаете, мы настолько эгоистичны?
— Женщины — лучшая часть человечества, а, следовательно, все человеческие качества присущи им в лучшей мере.
Софья Александровна расхохоталась:
— Я надеюсь, я очень надеюсь, что и там нам достанет времени и желания пикироваться с подобным же удовольствием.
Новицкий молча поклонился и притворил дверцу. Кучер свистнул, хлопнул легко вожжами. Карета покатилась и свернула налево, по Певческому мосту к Зимнему. Сергей помахал вслед рукой, уверенный, впрочем, что его уже не видят, и направился к входу в трактир.
«Женщины! — усмехался он, подымаясь по лестнице. — Они бы собрали всех встреченных ими мужчин и держали кого в прихожей, кого в гостиной, а кого, на всякий случай, и при двери в спальную…» Он уверял себя, что держался достойно и ловко вышел из сложного и неприятного положения, но при последней мысли у него заныло в левом боку. Привычным движением он сунул ладонь под борт венгерки и потер, но не шрам, оставленный французской картечиной, а чуть выше, где реберные кости надежно, казалось ему, сковали все его чувства…
Часть третья
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Два человека вышли из сакли и направились в угол двора. Первый подошел к сараю, толкнул вверх короткий брусок, запиравший створку, и потянул за деревянное же кольцо. Дверь скрипнула и повернулась на колышках.
— Хамзат! — позвал вошедший.
Наверху зашуршало, доски потолка раздвинулись, и вниз спрыгнул еще один мужчина, одетый так же, как и пришельцы. У него тоже поверх бешмета на поясе, плотно охватывавшем узкую талию, висел кинжал.
— Где он? — спросил второй.
Хамзат, чуть прихрамывая, зашел в первый отсек, отогнал в угол заревевшего осла и разбросал грязную солому, закрывавшую каменный пол. Обнажились несколько плотно сбитых досок, закрывавших, очевидно, довольно глубокий провал. В настиле проделано было отверстие, достаточное, чтобы прошло сквозь него ведро.
— Открой!
Слуга разбросал доски, и все трое отшатнулись с омерзением: такой смрад поднялся из ямы, что ощущался даже поверх запахов скота: осла, коровы, быка, двух лошадей, населявших сарай.
— Поднимайте!
Хамзат и первый пришелец принялись за работу, второй, хозяин дома, стал в отдалении.
Мужчины сбросили веревки, Хамзат, обвязав лицо тряпкой, спустился вниз, через несколько минут поднялся, и вдвоем они, не особенно тужась, вытянули наверх фигуру, в которой с некоторым усилием можно было узнать человека.
Нечесаные волосы падали до плеч, закрывая спереди и лоб, и глаза; худые руки висели свободно вдоль тела, едва закрытого обветшавшей одеждой, бывшей когда-то офицерским мундиром. Пленник попробовал что-то вымолвить, но смог издать лишь клокотание, подобное птичьему.
— Выводите! — приказал хозяин и сам поспешил к выходу.
На воздухе пленному сделалось плохо, он ослабел и упал бы, не поддержи его сзади Хамзат. Впрочем, и он, привыкший к любому запаху,