— Пятеро убитых и раненых, наверно, десяток. Я никого ни в бок, ни вперед не пускал. Сначала артиллерия поработала, а как они побежали, пошли двумя колоннами и гнали штыками перед собой.
— Хорошо, — Ермолов опять опустился на барабан. — У нас здесь немного хуже. Гогниева вот убили, славный был офицер. Считай, хотел в одиночку мост взять.
Валериан стиснул зубы. Теперь он понял, за что укорил его командир: чуть поспешил бы он на обходе, остались бы живы хотя бы некоторые погибшие.
— Впрочем, что же сетовать — на войне как на войне, стреляют, рубят и убивают. Сейчас уже заканчиваем — только разделаемся с домиком этим, и можно отбой трубить.
Валериан присмотрелся. Дальше, саженях в ста, улица поднималась круче, одновременно расширяясь, превращаясь в род площади. Замыкал ее длинный и высокий двухэтажный дом с хорошо различимой галереей, огибающей его по периметру верхнего этажа. Перед домом стояло оцепление. Точнее, лежало, сидело, хоронясь за углами, за развалинами заборов. Каждый солдат нашел себе укрытие, никто не хотел умирать, когда сражение уже выиграно и, в общем, окончено. Орудие, у которого стоял расчет, стояло ниже дома, так, чтобы не попадаться на прямой выстрел.
— Видишь ли, десятка два мошенников самых главных засели за стены и выходить не желают. Людей посылать — жалко. Пушку вот подтащили, но, пока орудие ждали, Алексей Александрович другое придумал. Отправили четырех пионеров, сбили глину, обнажили каркас, сложили костер из соломы. Теперь ждем, когда разгорится.
Над дальней стеной дома уже курился черный дымок. Пламени еще не было видно, но Мадатов легко мог представить, как жадно начнет хрустеть огонь деревянной основой здания. Прочие сакли аула сложены были из камня, эту же строили для знатной и видной фамилии. Теперь же богатство дома обернулась страшной угрозой его немногим защитникам.
Он так и не спустился на землю, остался в седле, оглядывал сверху Ермолова, Вельяминова, других офицеров, спокойно ждущих, пока запылает дом, пока свирепый жар выдавит наружу почерневших от дыма и горя людей. Умом он понимал, что командующий прав, не желая бросать под выстрелы победивших уже солдат. Но сердце его противилось. Он искал другое решение и не находил.
Ермолов заворочался беспокойно, словно почувствовал мысли своего генерала. Повернулся, оглядывая свиту, и поманил пальцем Новицкого:
— Где твой станичник?
Через минуту Атарщиков уже стоял рядом.
— Я слышал, будто бы ты можешь разговаривать с ними… Вроде бы у тебя и друзья разбросаны по всем горам и лесам…
Семен кивнул утвердительно.
— Сходи, попробуй договориться. Скажи — пусть кладут оружие и выходят. Не только вешать не буду, но и всех оставлю в живых. Больше того — обменяю на наших, что как Швецов в ямах у них сидят. Двух лет не пройдет, будут опять разбойничать. Клятв никаких не даю, но слово генерала русской армии твердо. Иди.
Атарщиков передал ружье Новицкому и направился вверх. Он не торопился, шел, словно на казнь, медленно, неохотно, едва ли не волоча ноги. Добравшись до орудия, казак сложил ладони у рта, закричал протяжно и громко…
Абдул-бек сидел у стены, выставив ружье в проем окна, и следил, что происходит с его стороны дома. Один из нукеров прополз по полу и потянул его за ногу:
— Подойди к нему. Он хочет поговорить.
Абдул-бек показал ему на свое место и так же на корточках, забрасывая поочередно ноги, пробрался к перегородке. Ильяс, туго перетянутый по груди побуревшим от крови лоскутом, полулежал, опираясь плечом и затылком. Его ранили, когда русские кинулись второй раз на приступ, потеряли пять человек и отступили. Но и в доме двое упали мертвыми, а нетерпеливый Ильяс выскочил за дверь ударить вдогонку и поймал случайную пулю.
— Я хочу сказать тебе, Абдул-бек. Хочу, чтобы ты взял мою шашку. Это гурда, настоящая гурда. Она поможет тебе забыть слова, сказанные нынешней ночью.
— Кто же вспоминает хмельные слова, когда мужчины сидят с ружьями локоть к локтю!
— Возьми мое оружие, Абдул-бек. Может быть, ты сумеешь уйти от русских.
Абдул-бек хотел ответить, но тут до них донесся крик с улицы.
— Эй, эй! — кричал кто-то невидимый. — Я хочу говорить! Я пойду один, без оружия!
Шагабутдин, голый по пояс, закопченный пороховым дымом, запачканный кровью своей и чужой, с перевязанными предплечьем и лбом, поднялся и похромал к двери. Правая нога его тоже была прострелена, и при каждом шаге боль хватала его за бедро, как разъяренная кошка.
— Подходи! — крикнул он. — Положи ружье, пистолеты! Можешь оставить кинжал, если только он есть у гяура!
— Кто там? — спросил Абдул-бек, разглядывая шашку, подаренную Ильясом.
— Его зовут Семен. Он приходил из-за Терека. Ты тоже знаешь его. Несколько раз он ходил с нами за барантой к кумыкам. Дважды спускались к шекинцам за скакунами.
Шагабутдин подошел к двери, медленно отодвинул створку и стал за ней, прикрываясь от возможной угрозы…
Мадатов видел, что казак, подняв над плечами руки, осторожно идет по улице, останавливается у дома. Когда отворилась дверь, он поднялся по ступенькам, но руки продолжал держать согнутыми в локтях, повернув ладони вперед. Того, кто вышел ему навстречу, Валериан различал очень плохо, горец благоразумно стоял, прикрытый сплоченными досками, но ему показалось, что собеседники давно и хорошо знают друг друга. Они поговорили, потом дверь захлопнулась. Хозяин вернулся в дом, а Атарщиков спустился и пошел вниз по улице. Он опустил руки, бросив их по бокам, и шел прямо, как человек, который уже ничего не боится, даже случайной пули в спину.
— Ну, что он сказал? — спросил Ермолов, когда казак снова стал перед ним.
— Он сказал… — Атарщиков взял паузу и оглядел командующего, словно бы сомневаясь: тот ли человек перед ним, которому стоит передавать слышанные слова; помолчал, вздохнул и продолжил: — Он сказал… Одной милости, он сказал, мы просим у русских: пусть скажут нашим семьям, что мы умерли, как и жили, свободными!
И, не глядя более на Ермолова, не дожидаясь его решения, вынул из рук Новицкого «флинту» и пошел вниз, раздвигая широкими плечами толпу.
Теперь замолчал Ермолов. Выждал несколько секунд, потом хлопнул себя по бедрам ладонями и поднялся.
— Заканчивай, Алексей Александрович, — кинул он Вельяминову. — Все равно им в аду гореть, нехристям…
Мадатов повернул коня и поехал прочь. Его догнал вдруг Новицкий, тоже верхом.
— Они поют, князь, — сказал он, не успев еще поравняться. — Сидят, ждут гибели и поют хором. Жаль, что я не знаю их языка.
Валериан прислушался:
— Слов не различаю, но как поют, слышу. Ну что еще они могут петь перед смертью: слава нашим воинам, смерть нашим врагам. Мы выпустим последнюю меткую пулю и покинем родные горы. Не плачь, отец, не рыдай, мать, не горюйте, сестры и девушки. Мой младший брат, тебе завещаю эту сладкую месть!.. Ну и дальше что-нибудь в этом роде.
— Ужасная вещь война! — с чувством сказал Новицкий. — Что мы видим перед собой — поля и селения. Что мы оставляем за собой — кровь, руины и трупы.
— Кто эти мы?
Сергей задумался:
— Сложный вопрос вы задаете мне, князь. Наверное — солдаты, мужчины, воины всех языков, всех наречий, всех цветов кожи. Христиане, мусульмане, язычники, турки, французы, русские, чеченцы, акушинцы, аварцы… Сначала, говорят нам, приходят они, чужие, с огнем и мечом. Потом уже мы возвращаем свой долг также огнем, железом и кровью. И каждый из нас уверен, что он несет своей пулей, саблей, штыком лишь справедливую кару… Я слышал, что ваши родители погибли во время набега этих, — Новицкий небрежно мотнул головой, показывая на аул, оставшийся за спиной. — Теперь вы отомстили. И что — довольны? Неужели это единственный закон человеческой жизни? Неужели люди, даже умирая, могут думать только о мести?! Но и Господь ведь сказал — какой мерой мерите, той же отмерено будет и вам…
Валериан с удивлением слышал слова, которые несколько часов назад говорил ему священник, привидевшийся во сне. Он не знал почему, но ему неприятно было слышать их от бывшего сослуживца, променявшего мундир и саблю на фрак и перо. Он не хотел больше ехать с ним бок о бок, не хотел говорить с ним, не хотел более видеть его.
— Тебе, Новицкий, куда? — перебил его грубо.
Сергей оборвался.
— Мне? — протянул он, сбитый с нечаянной мысли. — А! Мне туда!
Он показал в сторону моста. Валериан обрадовался:
— Вот и отлично. А мне наверх, к моим батальонам. Прощай…
Пламя уже охватило три четверти здания. Трещало дерево, пластами отваливались куски глины. Внутри пели, солдаты, стоявшие в оцеплении, крестились украдкой. Неожиданно Вельяминов решился:
— Орудие! На прямую наводку, гранатой по дому…
Дым уже опускался к самому полу, прижимая людей ниже и ниже. Шагабутдин еще сидел у окна и караулил, выставив ствол ружья. Он надеялся, что успеет выстрелить еще раз до того, как огонь коснется его жадными, жаркими пальцами. Абдул-бек отполз от стены и нащупал Ильяса. От легкого толчка тот покачнулся и мягко свалился на бок.
— Да будет с тобой милость Аллаха! — пробормотал Абдул-бек.
Сквозь сгустившийся воздух, сквозь сизые полотнища дыма он разглядел двух нукеров. Молодые уже перестали петь, сидели, опустив головы между коленей, и ждали своей судьбы.
— Что сидите? — злобно бросил им бек и закашлялся, прикрывая рот обрывком рубахи. — Так и будете ждать, пока вас поджарят?!
— Ты хочешь прыгнуть, Абдул-бек? — окликнул его Шагабутдин.
— Даже раненая крыса нападает в последний раз.
— Тогда поторопись, друг мой. Они уже выкатили орудие.
Шагабутдин быстро выцелил противника, выстрелил. Солдат, стоявший у правого колеса, вскрикнул и рухнул навзничь.
— Огонь! — крикнул поручик, и фейерверкер поднес пальную трубку к отверстию.
Абдул-бек был еще у стены, когда граната влетела в окно, отшвырнула в сторону Шагабутдина и ударила в столб, возвышавшийся посередине жилища. Осколками убило четырех нукеров, но и деревянная опора, державшая крышу, треснула и стала заваливаться набок. Бек видел, как тяжелые камни сначала медленно, потом быстрей и быстрее посыпались вниз, накрывая упавшего Шагабутдина. Он застыл, видя воочию свою смерть, но вдруг соседняя с ним стена треснула, он бросился в проем еще раньше, чем успел сообразить свои действия. Понял,