Хан-Гирей был черкесским аристократом крымско-татарского происхождения. Его полное имя звучит очень торжественно — Крым-Гирей Махмет (Мамат) Гиреев Хан-Гирей. Его отец бжедугский князь Махмет Крым-Гирей еще в 1815 году выбрал сторону России, отказавшись от заманчивого предложения турецкого правительства. Поступив на службу в Черноморское казачье войско, он получил чин войскового старшины (соответствовал майору). К этому времени Хан-Гирей достиг уже семилетнего возраста. «Русская» служба отца стала не только смутным воспоминанием детства, но и примером. Махмет Крым-Гирей служил «белому царю» верой и правдой: сражался с непокорными горцами, участвовал в переговорах, давал дельные советы командованию. В 1821 году в одной из бесчисленных стычек Крым-Гирей получает сразу несколько ранений и вскоре умирает.
Хан-Гирея и других сыновей верного Крым-Гирея не оставляют без попечения и заботы. Хан-Гирей отправляется в Тифлис, где сам Ермолов определяет его на обучение в Тифлисское благородное училище. Юный черкес учился превосходно, быстро схватывая те скромные познания, которые ему могли предоставить в кавказской столице. Заметив и оценив таланты Хан-Гирея, Ермолов способствует его переводу в Петербургский кадетский корпус.
Петербург. Какое впечатление на горца могла произвести помпезная имперская столица? В 1834 году в город на Неве прибыл шапсугский князь и русский офицер Бесльний Абат, на услуги которого в деле «умиротворения» Кавказа очень рассчитывал Николай I. Переводчиком при нем назначили Хан-Гирея. Осматривая Зимний дворец, прогуливаясь по широким петербургским проспектам, наблюдая за гвардейскими парадами, Бесльний Абат с трудом скрывал свой восторг. Но со своим соотечественником-толмачом он был откровенен: «Я удивляюсь всему, что мы видим, потому что ничего подобного мне не случалось встречать, но стараюсь это скрыть от русских, а то они, пожалуй, подумают, что мы вышли из пещеры и ничего не знаем». Давно привыкший к масштабам столицы империи, Хан-Гирей снисходительно улыбался, вспоминая похожие чувства, овладевшие им во время первого знакомства с городом Петра.
Обучение в кадетском корпусе стало водоразделом в жизни Хан-Гирея. Теперь его настоящее и будущее оказалось связано только с Российской империей и с царской службой. Вероятно, именно в это время Хан-Гирей мог почувствовать, как рвется его связь с традиционной черкесской жизнью, как он становится все более чужим и далеким для своих соотечественников.
В этой трагической двойственности мировоззрения заключался парадокс жизни кавказского горца на русской службе. Он словно приобретал второе тело, которое теперь принадлежит императору, повинуется долгу службы. Но первое оставалось телом горца, продолжавшим ощущать узы крови и дух солидарности в борьбе за свободу.
Эти нравственные терзания горца описаны другим черкесом, также обучавшимся в одном из столичных кадетских корпусов, Адыль-Гиреем Кешевым: «…я окончил свое образование точно так, как сотни моих соотечественников, т. е. вступил в жизнь с весьма скудными, поверхностными сведениями. Если я вынес из корпуса стремление к добру и надежды на широкое поприще, то мое полуобразование не обошлось мне даром: оно легло нерушимой стеной между соотечественниками и мною, сделало меня чужим между своими. На меня смотрели не иначе, как на пришельца; даже в родной семье я был скорее гостем, чем необходимым членом. Стоит ли таких огромных жертв мое жалкое полуобразование? Зачем я не отверг его, как чуждый нашей почве плод, как источник постоянных огорчений? Какую пользу оно принесло мне? Какую пользу принес я своим соотечественникам? Не получа никакого образования, я жил бы как и все черкесы, т. е. наслаждался бы вполне счастливым неведением, не заботясь о том, что будет с моими соотечественниками, скоро ли они выйдут из мрака заблужденья, словом, не думал бы ни о чем больше, как о статном коне и красивой винтовке. Все это я сознавал очень хорошо, но отстать от своих привычек, своротить с прямого пути не мог. Да есть ли какая возможность переиначить себя, насильственно уничтожить то, что составляет единственное наше утешение в жизни, наше нравственное бытие? Разве один ханжа способен действовать наперекор своему внутреннему убеждению?»
Судьба горца на русской службе вынуждала его или умертвлять свое природное «кавказское» тело, или отказаться от другого, которое было собственностью империи. При любом раскладе жизнь оказывалась предательством, в первом случае своего народа, а во втором — царя. Хан-Гирей выбрал службу. Он искренне надеялся, что с помощью имперской власти сможет способствовать благоденствию всех горцев.
Хан-Гирей в составе русской армии воевал с персами в 1826–1828 годах, а затем с турками в 1828–1829 годах. В чине поручика он возвратился в Петербург. Здесь служил в Лейб-гвардии Черноморском эскадроне, а затем перешел в Лейб-гвардии Кавказско-горский полуэскадрон, о котором нужно сказать хотя бы вкратце.
Этот полуэскадрон состоял из представителей горской аристократии или горцев, особенно отличившихся на российской службе. Сформирован он был в 1828 году для несения конвойной службы при императорском дворе. Избранные горцы должны были охранять Николая I. Полуэскадрон находился в ведении шефа жандармов и царского любимца Александра Бенкендорфа, который так описывал цели его создания: «Напитанный дикостью и раздражительностью горский народ, враждующий с русскими, не может познать истинной причины беспрестанной вражды и удостовериться в желании Российского государя не уничтожать свободу горцев, а напротив того, даровать благоденствие, каким пользуются и другие его подданные. Чтобы внушить предварительно хотя некоторым из них эти благотворные виды, должно стараться приготовить их в положении, в котором спокойствие души дает возможность человеку выслушать и вникнуть в то, что ему объясняют. На этом основании сформирован был Лейб-гвардии Кавказско-горский эскадрон и, чтобы более доказать горцам желание государя императора прекратить вражду, назначен в Собственный Его Императорского Величества Конвой». Историк Владимир Лапин обратил внимание на ритуальный характер организации горского полуэскадрона, «кумыки, лезгины и чеченцы в царском конвое были зримым и понятным символом присоединения Дагестана и Чечни».
Но здесь можно выделить и другие мотивы. Бенкендорф признавал, что невозможно сразу перевоспитать на нужный империи лад весь Кавказ. Полуэскадрон замышлялся как школа подготовки авангарда по-новому образованных и воспитанных горцев. Выпускники этой школы служили для своих «диких» соотечественников, продолжавших отчаянную и «вредную» борьбу, примером благополучной жизни верноподданных «белого царя». В 1836 году главнокомандующий на Кавказе барон Розен в рапорте военному министру Чернышеву отмечал, что «цель правительства в приглашении на службу горцев состоит в том, чтобы скорее сблизить их с нами, смягчить их нравы, и вместе с тем дать им понятие о силе и могуществе России».
Идея была не нова. Еще австрийская императрица Мария Терезия (1740–1780) «окружила себя лейб-гвардией из венгерских дворян», которых учили почитать династию и быть преданными империи. Таким путем венгерское дворянство превращалось из оппозиции в опору престола Габсбургов.
Хан-Гирей и другие горцы учили русский язык, общались с сослуживцами из других гвардейских частей. Начальство строго следило за тем, чтобы их не обижали. Бенкендорф прописал свод правил обращения с горцами. Вот некоторые из них: «Не давать свинины и ветчины. Строго запретить насмешки дворян и стараться подружить горцев с ними. ‹…› Телесным наказаниям не подвергать… Не заставлять самих чистить свое платье. ‹…› Не препятствовать свиданию с единоплеменниками».
Но случались и скандалы. Некоторые горцы, очутившись вдали от дома, пускались во все тяжкие: драки, дуэли, дебоши и прочие «прелести» молодой разгульной жизни. Начальство было обеспокоено растущим числом подобных случаев. В рапорте военному министру Чернышеву Бенкендорф называл причиной неприятностей то, что во вверенное ему подразделение присылаются «люди низкого происхождения». Шеф жандармов настаивал на «строгой разборчивости» в выборе горцев для службы в гвардейском полуэскадроне, поэтому было решено отправлять на службу в Петербург только представителей тех народов, которые имеют аристократию — князей и дворян. Первых делали юнкерами, а вторых оруженосцами. Так социальная иерархия сохранялась и в императорской гвардии. В этом николаевское правительство видело залог дисциплины и спокойствия. Но неприятности все равно случались.
Хан-Гирей выделялся среди всадников полуэскадрона знатностью происхождения, уже имевшимися заслугами и проявленными способностями. Он приобретает доверие Бенкендорфа, а через царского фаворита становится известным и Николаю I. Хан-Гирей делал успешную карьеру, завоевывал уважение начальства, был на виду. Как писал он сам: «Заслужить хорошее внимание начальства я поставлял всегда первейшею целью моей жизни».
«Le charmant circassien» (очаровательный черкес) — так Хан-Гирея называли в петербургских салонах, всегда открытых для желанного гостя «с Кавказа». Горец завел знакомство с Николаем Гречем — издателем журналов «Сын Отечества» и «Русский вестник». Хан-Гирей приносил свои первые литературные опыты Гречу на дом, куда захаживали «звезды» русской литературы Пушкин и Лермонтов. В «Русском вестнике» публикуются повести Хан-Гирея «Черкесские предания» и «Князь Канбулат». Затем выходит и историко-этнографический очерк «Вера, нравы, обычаи, образ жизни черкесов». «Статья сия не сбор заметок, часто непонятных и обезображенных: она принадлежит тому же автору, который подарил в прошедшем году „Русский вестник“ повестью „Черкесские предания“, и где в живой картине изображены были им также предания, быт и поверья черкесов, — писал Греч. — Черкесия — родина автора, обогатившего себя европейским просвещением, но не оставляющего ни веры, ни быта отцов своих, знаменитых между первейшими черкесскими князьями, хотя почтенный автор ознакомился с жизнью европейцев среди высшего петербургского общества. Нам остается просить его продолжить драгоценные заметки, которые, конечно, обратят на себя внимание не только русских, но и даже иностранных ученых. А какой материал для поэтов!»