Для «настоящего кавказца» служба превратилась в образ жизни. Русский солдат покорял Кавказ, но наблюдался и обратный процесс — Кавказ покорял русского солдата. С ним происходило примерно то же, что и с североамериканским фронтирсменом, который, продвигаясь все дальше вглубь Дикого Запада, переоделся в индейскую куртку, обул мокасины, поселился в бревенчатой хижине, завел дружбу с краснокожими и взял в жены хорошенькую скво.
Чтобы экзотическая окружающая среда запустила процессы мутации («существо полурусское, полуазиатское»), необходимо было время. Его было более чем достаточно.
С материалистической точки зрения категория времени не более чем фикция. Времени, по сути, нет. Существует лишь движение материи в пространстве, а все остальное — проблемы и следствия воображения. Движение материи в первой половине — середине XIX столетия не отличалось по сегодняшним меркам высокой скоростью. Нормативы, установленные для российских ямщиков в 1824 году, составляли от восьми верст в час (около восьми с половиной километров) осенью до двенадцати зимой. Чтобы преодолеть российские просторы, даже в экстремальных случаях, тратилось изрядное время. О вторжении Наполеона в Твери узнали лишь 10 июля — месяц спустя после того, как Великая армия форсировала Неман 12 июня 1812 года.
Кавказская война — один из самых затяжных военных конфликтов в истории. Это противостояние не имеет четких хронологических рамок. Классическая датировка Кавказской войны 1817–1864 годами не раз обоснованно ставилась под сомнение и пересматривалась в сторону расширения. Но даже если принять концепцию «короткой Кавказской войны», то получается, что горцы и русские, служившие на Кавказе, находились в состоянии вооруженного противоборства почти полвека. Большая часть жизни многих из них прошла на фоне Кавказской войны. Эти долгие годы были не только временем войны, но и временем обоюдного узнавания, формирования и расширения каналов мирного общения.
Война — это, прежде всего, ожидание… обеда, выгодного обмена, новостей, походов, сражений, наград и повышений. Ожидание — одна из ключевых характеристик времени Кавказской войны. Петербург ожидал известий об окончательном покорении Кавказа, Тифлис не менее напряженно ждал новых подкреплений для перехода к решительным действиям, сорокалетние поручики и пятидесятилетние капитаны Отдельного Кавказского корпуса безнадежно ожидали производства в следующий чин, а гвардейские офицеры-новички, начитавшиеся повестей Бестужева-Марлинского, ожидали героических подвигов и романтических приключений.
«Кавказ от России далеко…» — заметил в письме 1855 года участник Кавказской войны князь Дмитрий Святополк-Мирский. Кавказ не только воспринимался, но и являлся далекой, почти «заморской» периферией, по которой передвигаться было не только утомительно, но и опасно. Для путешествия по Кавказу необходимо было иметь сильный эскорт, но и с ним нельзя было чувствовать себя вполне безопасно. Офицеры Отдельного Кавказского корпуса иронизировали: «Чтобы видеть в Чечне высокие шесты с кусками на них красной и желтой материи; надгробия наездников; простую саклю кутанов (хуторов) или колючий тын засеянной кукурузою поляны, нужно несколько батальонов и орудий в прикрытие. Так путешествовать не в силах ни один английский лорд; но я, служа в рядах русской армии, видел эти виды за сходную, пустую плату: рискуя потерять голову».
В начале XIX столетия о событиях, происходящих на Кавказе, мало что знали не только в столицах империи, но и в губерниях, непосредственно к нему примыкавших. Молодой Александр Бенкендорф, служивший на Кавказе вместе с будущим Кавказским наместником Михаилом Воронцовым, 5 марта 1804 года писал из Херсона: «На линии по крайней мере говорили о тамошнем крае, но здесь счастливые и беспечные малороссиянки едва знают, что войска наши в Грузии, а еще менее, что несчастный этот край окружен войною».
О жизни на Кавказе образованная российская публика узнавала с большим опозданием, а дошедшие сведения часто бывали ошибочными. В первой половине XIX века географическая периферийность сопровождалась неизменной спутницей — периферийностью информационной. Это хорошо выражено Александром Грибоедовым в «Письме к издателю „Сына Отечества“»: «Теперь представьте мое удивление: между тем, как я воображал себя на краю света, в уголке, пренебреженном просвещенными жителями столицы, на днях, перебиравши листки „Русского инвалида“, в № 284 прошедшего декабря, между важными известиями об американском жарком воскресенье, о бесконечном процессе Фуальдеса, о докторе Верлинге, Бонапартовом лейб-медике, вдруг попадаю на статью о Грузии: стало быть, эта сторона не совсем еще забыта, думал я; иногда и ею занимаются, а следовательно, и теми, которые в ней живут… И было порадовался, но, что же прочел?» Грибоедов негодовал по поводу ложной информации, о якобы происшедшем в Тифлисе восстании. Поэт завершил свое письмо ироничным укором в адрес столичной публики: «…если здешний край в отношении к вам, господам петербуржцам, по справедливости может называться краем забвения, то позволительно только что забыть его, а выдумывать или повторять о нем нелепости не должно».
К середине XIX века положение не изменилось. Жители внутренних губерний Российской империи сохраняли о Кавказе самые смутные представления. В русские гарнизоны, расквартированные в крепостях и редутах многочисленных укрепленных линий, приходили письма с указанием таких адресов, как: «В крепость Новороссию, что в земле горских народов, на Абазинских островах».
Периферийность региона (как и в случае с некоторыми другими окраинами Российской империи) имела не только пространственное, но и временное измерение. Оторванность Кавказа от остальной империи искривляла течение времени. Гарнизоны укреплений, расположенных на Кавказской линии, лишь изредка получали «что-то вроде книг, а иногда и изорванный „Инвалид“ (военная газета, издававшаяся в Санкт-Петербурге в 1813–1917 годах. — А. У.), о котором уже давно забыли в России». Новости доходили до русских солдат и офицеров самым причудливым образом: «…я помню, мы тогда только узнали о поездке государя императора в Англию, когда прочли Высочайший приказ о производстве нашего знакомого, подписанный в Лондоне».
Если в отношении Сибири XIX столетия считается уместной метафора о замороженном времени, которое приостановило развитие огромного края, то на Кавказе бег времени был удушен жарой и заторможен бездельем. Безысходная скука, порожденная ленью и праздностью, рефрен многочисленных записок, заметок и воспоминаний солдат и офицеров кавказских гарнизонов. Скуку можно назвать одной из главных героинь «Очерков Кавказа и Закавказья», написанных редактором газеты «Кавказ» Иваном Сливицким: «Лето 1846 года было самое жаркое и скучное, изо всех которые я провел в Закавказском крае. Жили мы сиднем в Закаталах (территория современного Азербайджана. — А. У.). Эти Закер-Талы, переделанные на русский лад, построенные в 1829 году на месте кладбища разоренного аула, предлагали нам очень немного удобства и веселья. Солдатские домики низкие и тесные, так нерасчетливо приноровленные к жаркому климату, заставляли пóтом чела платить за удовольствие жить под их соломенными крышами. Лихорадка напоминала о себе унылыми звуками барабана и флейты, скорбных прощаний солдат, провожавших своего собрата в последнюю, вечную казарму — могилу. В нагретом до духоты воздухе, казалось, веяло скукою. Подвергаясь климатическому влиянию, мы ленились как кровные азиатцы и скучали как истинные англичане; и чтобы сколько-нибудь разцветить однообразие нашей жизни, изобретали джарские обеды в садах, глазели на торговой улице на шорников, нашивающих русские абазы на татарские женские пояса, и на кузнецов, подковывающих без станка крепких горских лошадей; болтали с лезгинами-чапарами (курьерами), которые прохаживаются целый день праздно, в кошах и заломанных папахах, и купались в Тальском ручье, где всегда было в избытке воды, когда, во время маршей, нам случалось переходить через него, и очень мало, когда хотелось освежить расслабленные жарою члены в его холодных струях. Но скоро и эти средства не скучать невыносимо прискучили». Офицеры Отдельного Кавказского корпуса проводили долгие, жаркие дни «шатаясь из одного угла в другой» в поисках «хоть какой-нибудь крохи для развлечения».
Долгая и изнурительная гарнизонная служба быстро, а главное, совершенно неожиданно сменялась продолжительными и еще более тягостными военными экспедициями в горы. Со временем в солдатской повседневной жизни на Кавказе появились особые приметы. Барометром движения отрядов Кавказского корпуса служили сухари. Офицеры тщательно высчитывали количество завезенных в гарнизон сухарей: «…если привезено на три дня, то не миновать нам оставаться; если же на десять и более, то двинемся вперед».
«Кавказская война не есть война обыкновенная; Кавказское войско не есть войско, делающее кампанию: это скорее воинственный народ, создаваемый Россиею и противопоставленный воинственным народам Кавказа, для защиты России. Такое положение дел не заведено никем, оно создалось силою обстоятельств, после многих неудачных попыток усмирения здешнего края», — другие строки из уже упомянутого письма князя Святополка-Мирского. Отдельный Кавказский корпус (с 1857 года — Кавказская армия) был совершенно не похож на регулярные российские войска, которые несли службу в других регионах империи. Отличия были заметны уже с первого взгляда на «кавказских» солдат и офицеров.
В 1826 году молодой полковник Федор Бартоломей приехал на Кавказ инспектировать войска. Свои впечатления он отразил в рапорте. В пункте «Порядок службы» Бартоломей написал: «Вовсе не существует». «Люди не выправлены, не обучены, и только мундиры, изредка надеваемые (ходят здесь большей частью в разорванных шинелях, бурках, архалуках, в черкесских шапках и проч.), заставляют иногда догадываться, что это должны быть солдаты», — пояснил свой приговор полковник.