Так течет жизнь Александра Пустогородова — «настоящего кавказца». Он сражается против непокорных черкесов, но это не мешает ему питать чувство глубокого к ним уважения. «Черкесов укоряют в невежестве, — говорит русский офицер. — Но взгляните на их садоводство, ремесла, особенно в тех местах, где наша образованность не накладывала просвещенной руки своей, и вы согласитесь со мною, что они не такие звери, какими привыкли мы их почитать». Получив рану в одном из набегов, Пустогородов не пользуется услугами полкового лекаря, а просит помощи черкесского знахаря из мирного аула. Казачий командир «в Азии уважает азиатские обычаи и оттого изучил их».
Совсем другое дело второй брат — Николай Пустогородов. Любимец родителей, он никогда не имел большой охоты к службе. Рано вышел в отставку, какое-то время кружился в вихре столичной светской жизни, а потом заскучал. Скука погнала его в Персию. Нет, он не вернулся на службу, просто решил попутешествовать, развеяться. Доехав до Богом забытой казачьей станицы, он встречает брата Александра. Тот его даже не узнает: минуло пятнадцать лет разлуки. Вскоре становится понятно, что между братьями пролегли не только годы. Николаю, любимцу родителей, столичному денди и баловню судьбы, люди, населявшие Кавказскую линию, кажутся незначительными, странными и какими-то ненужными. «Николаше очень не нравились собеседники брата, — передает чувства младшего брата Пустогородова автор романа. — Привыкший уважать людей по богатству, по наружному блеску, по почестям, он не мог ценить этих простых, безвестных людей, проводящих жизнь в добродетелях без тщеславия, в доблестях без суетности. В его глазах никакой цены не имела жизнь этих людей, жизнь без блеска, соединенная с трудами, с ежечасными опасностями, с забвением собственных выгод. Эти простые стоические нравы казались ему невежеством».
От местных Николай узнает об особенностях службы на Кавказе. Понемногу он начинает понимать, почему Кавказская война превратилась в бесконечный сериал, и все больше соглашается с мнением полкового лекаря сибиряка Кутьи, что «здесь между людей редко встретишь человека! Расчеты, честолюбие, желание не заслужить, выслужить награду поглощают все истинные добродетели, порождают презрительную и постыдную искательность, обращаются в одно всеобщее сплетение лжи, обмана и каверз».
«Настоящие кавказцы» служат честно и отважно, но этим редко могут заслужить одобрение начальства, поглощенного интригами, сведением счетов и банальной коррупцией. Тот же Александр Пустогородов оказывается мишенью для нападок кордонного командующего. Причиной стал отказ офицера привозить из экспедиций головы убитых черкесов для последующей продажи родственникам. Черкесы считали невозможным хоронить безголовые тела, а потому были готовы платить выкуп. За каждую голову начальник Пустогородова получал по несколько баранов, а то и корову, чем составил себе солидное состояние. Взбешенный самоволием подчиненного, командующий велит передать капитану, что «он раскается, но поздно, в своем труполюбии».
В кордонном начальнике из романа угадывается генерал Григорий фон Засс, в 1840–1842 годах командир правого фланга Кавказской линии. О маниакальной жестокости Засса сообщал в своих воспоминаниях Николай Лорер, разжалованный и сосланный на войну с горцами за участие в деле декабристов. Однажды он заметил генералу, что не одобряет его тактики: «Россия хочет покорить Кавказ, во что бы то ни стало, — отвечал Засс. — С народами, нашими неприятелями, чем взять, как не страхом и грозой? Тут не годится филантропия, и Ермолов, вешая беспощадно, грабя и сжигая аулы, только этим и успевал более нашего. Еще до сих пор имя его с трепетом произносится в горах, и им пугают маленьких детей».
Ставкой генерала Засса служила крепость Прочный Окоп, место страшное, зловещее. Крепость окружал высокий земляной вал, ощетинившийся во все стороны частоколом. По гребню на пиках были насажены головы черкесов, «и бороды их развевались по ветру», — описывал жуткую картину Лорер.
Аулы горцев в огне
Николай Пустогородов в компании друзей своего брата как-то заявил, «что если б была его воля, он истребил бы картечью всех черкесов, а тех, которые достались бы ему живьем, беспощадно бы перевешал». Замечание, достойное генерала Засса. Николаю ответил черкес на русской службе корнет Пшемаф: «Это, Николай Петрович, все новоприезжие так говорят, и да простит им Бог вред, который они делают этими необдуманными отзывами здешнему краю и России. С приезжающих сюда новичков я, если б был начальником, брал бы подписки — никогда не изъявлять здесь подобных мнений и не произносить пустых угроз. Хотите ли, я скажу вам причину побега Дунакая (горец, бежавший из станицы. — А. У.) в горы. Один подобный вам филантроп, которого не хочу называть, рассердившись на него по пустому обстоятельству, начал отзываться точно как вы, Николай Петрович; говорить, что всех горцев надо перебить да перевешать, что иначе порядка здесь не будет; и пошел рассуждать в этом смысле… да в заключение прибавил: „Да я этого негодяя!.. Да я его!.. Да я пойду с своими казаками, окружу его деревню, сожгу его дом, пленю его семейство, схвачу и отдам в солдаты…“ Мы с вами знаем, что он не может и не смеет этого сделать: но черкесы не знают. У них сказано — и сделано. Пустые угрозы им непонятны… Лучше бы и все, которые готовы давать свое мнение о здешнем крае, говорили о доставлении этим племенам мирных занятий хлебопашеством, промышленностью, торговлею, об обеспечении им безбедного существования, а не о резании-вешании: такие отзывы раздаваясь со всех сторон, произвели бы лучшее впечатление в черкесах, поселили бы в них доверие и надежду, подали бы хорошие идеи».
Пшемаф — одна из самых трагических фигур «Проделок на Кавказе» и не только потому, что он погибает. «Жизнь для него была довольно тягостна: он любил единоземцев; но узами благодарности был связан с их противниками», — сказал о своем друге Александр Пустогородов. В образе Пшемафа угадываются черты многих горцев, служивших России. Они принадлежали двум различным мирам, не в силах решить, какой им дороже.
Настоящей бедой кавказского корпуса стали уже упоминавшиеся офицеры-«фазаны», приезжавшие на войну как на выгодные гастроли за новыми наградами и чинами. Они обкрадывали «коренных кавказцев» (одна из вариаций «настоящего кавказца»), заставляя их киснуть в прежних чинах, но главное, понапрасну губили людей. Лачинова вложила в уста пехотного капитана, провоевавшего с горцами не один год, слова сетования: «По милости этих новичков мы и терпим уроны: смотрите пожалуйста, только с неделю приехал он сюда, сроду не слыхал свиста пуль, ему двадцать восемь лет, а кричит уже, что никто здесь ничего не смыслит, учит, как взяться, чтобы покорить черкесов, как вести войну, и не слушает меня, сорокалетнего старика, меня, который преждевременно поседел в походах и двадцать два года слушает свист горских пуль! Он считает меня еще трусом! Придется опять лезть не щадя себя. Жаль моих старых солдат: их и то уже осталось мало; а что с рекрутами? Еще осрамишься с ними — и к черту долголетняя, испытанная служба! Давно ли по милости другого новичка потерял я сорок человек моей роты, да каких молодцов, моих сослуживцев! Правда, он сам не рад был, что завел нас бог весть куда. Где ему водить людей на горную брань! Он весь век книжки читал, воевал по ландкартам, а о горах и горцах и не слыхивал: ох уж эти мне книжки, стратегии!..»
После тревог Кавказской линии братья Пустогородовы отправляются в Пятигорск. Старший здесь лечит раненую руку, а младший участвует в романтических интригах. Александром недовольно начальство, обвинившее честного офицера в уклонении от службы. Капитан хотел было оставить службу, но передумал и поехал вместе с младшим братом в Тифлис.
Этим открытым финалом завершаются «Проделки на Кавказе». Два столь разных брата оказываются схожи в своей бесполезности. Беспечному и легкомысленному Николаю служба не нужна, а серьезный и опытный Александр оказался невостребованным.
«Настоящие кавказцы», как бурлаки, тянули на себе Отдельный Кавказский корпус по густым кровавым водам Кавказской войны. Их усилия позволяли двигаться, но были недостаточны для достижения цели — покорения Кавказа.
В 1857 году Отдельный Кавказский корпус был преобразован в Кавказскую армию. Империя переходила в решающее наступление. Подкрепление, которое просили Цицианов, Ермолов, Воронцов и другие кавказские командующие, получил князь Александр Барятинский, управлявший краем в 1856–1862 годах. Численность кавказских войск резко выросла, их наполнили новички «из России». Это был потоп, который размыл семейственность «настоящих кавказцев», растворил прежние традиции, вымыл каперский дух свободы.
Ветераны-кавказцы никогда не говорили, что служат в «Кавказской армии», продолжали именовать ее «Отдельным Кавказским корпусом». Но время «настоящего кавказца» уходило вместе со временем Кавказской войны. В конце XIX столетия военный историк Николай Волконский то ли с грустью, то ли с удовлетворением заметил: «Чтобы дойти до той типичности, которая принадлежала бывшему кавказскому солдату, нужно было, между прочим, и то, чтобы ряд его испытаний обусловливался продолжительностью прежней службы. Так как подобной службы и сопровождавших ее обстоятельств более быть не может, то естественно, что и бывший кавказский солдат не может возродиться».
Символически место внешне взъерошенного «настоящего кавказца» занял приглаженный и серый чиновник. В 1871 году на Кавказ приехал граф Владимир Соллогуб. Он служил здесь под началом Воронцова и помнил Кавказ совсем другим. Теперь же он был поражен общим обесцвечиванием местной жизни. Одна знатная особа попросила графа, который был известен как талантливый литератор и остроумный собеседник, написать что-нибудь интересное в ее альбом. Под впечатлением перемен Соллогуб написал четверостишие:
Не смею выразить я вслух,