— Приехали! — сказала тетушка и показала на орехи, раскинувшиеся около дороги.
Ниже орехов зеленела ровная площадка величиной с небольшой городской двор. Край его куда-то падал. А там, куда он падал, разорвавшись на несколько полос, катилась река. За ней на другом берегу жались к воде несколько клочков кукурузного поля и вставала другая стена ущелья. К ней прилипла нитка дороги. Если за ниткой проследить, то можно вызнать, куда она ведет, хотя она и прячется среди леса и неумелым швом мечется в стороны. Там, где верх стены немного прогнулся, словно спина у старой лошади, опять крепость стоит. А на этой стороне выше дороги, по которой приехали, открытое безлесое пространство к небу убегает. И где-то совсем недалеко от неба стоит дуб раскидистый, а чуть выше дуба — уж точно в небе — присела белая часовенка.
Все вышли из машины, вдохнули легкого воздуха и чуточку оглохли. Показалось, что оглохли. Дочка Дареджан даже пальчиком в ухо полезла, не заложило ли. А тетушка улыбнулась:
— Нет, детка, ушки твои в порядке. Церосхеви это… — сказала, а голос ее необычно значительно прозвучал, как бы с неба, которое совсем рядом, хотя и очень глубоко. То есть высоко. Нет, пожалуй, глубоко. Синь его такая, что только с чистым омутом схожа или с наступающим вечером. Того и гляди месяц со звездами замерцают. Так что кому как хочется, так пусть и считает — глубоко или высоко. Голос как будто оттуда пришел. И от него тишина еще более почувствовалась. Дочка Дареджан, подхваченная неведомой силой, вдруг сорвалась с места и на пригорок метров пять вверх убежала. Всего-то на пять метров — но стало непонятно, она ли это, большая она или маленькая, — отдалилась она вдруг будто на километр. Дареджан испугалась, руки за ней вскинула и на мгновение показалось ей, что и руки ее куда-то уходят, вытягиваются.
— Уй! — вскрикнула она, но тут же опомнилась.
Неожиданно ей стало так хорошо, что на некоторое время она все забыла, даже забыла, кто она. А потом так же неожиданно все к ней вернулось, все ощущения и память, — и ей очень захотелось, чтобы тут сейчас были ее муж и мать.
Звонко засмеявшись, дочка побежала обратно, неловко откидываясь назад и не поспевая за собой — вот-вот упадет! Все так подумали, внутренне сжались, будто сами собрались падать. А дочка Дареджан удержалась и громко вскрикнула, подбегая:
— Вот как я!
И тут на вскрик снизу, с той площадки, край которой куда-то падает, крупными бухающими пузырями всплыл злой лай собак.
— Разве пастухи… — предположила тетушка и в недоумении первая пошла к орехам, к краю дороги.
Внизу, среди старых каменных развалин, стоял новый, еще не совсем достроенный дом, и маленькая девочка в окружении трех больших овчарок смотрела оттуда на дорогу.
— Неужели наши кто вернулись, из церосхевцев? — с тревогой и некоторой ревностью подумала тетушка и по старой тропке, которая была еще при них, спустилась к дому.
За ней потянулись все остальные. Только шофер остался у машины. Вообще-то ему тоже было интересно посмотреть, но он посчитал быть одному в женской компании неприличным.
Из дома вышла молодая женщина, приветливо ответила на разноголосое «Здравствуйте!» и, конечно, пригласила всех войти в дом. Тетушка за всех вежливо отказалась, проворно обошла все камни, тыча тростью по сторонам и показывая, где что и как стояло. Дом их, где тетушка родилась и где родился отец Дареджан, стоял над самой бездной. Сейчас от него осталась только одна стена. Дареджан спросила, зачем дом построили в таком страшном месте.
— А где же еще его ставить? — вместо ответа спросила тетушка.
Вроде как-то, что вот этот новый и единственный в Церосхеви дом стоит посередине площадки — так это является уже признаком дурного тона. Конечно, тетушка так не думала. Просто надо было самой Дареджан догадаться, что раньше крепости служили совсем не украшением местных гор, и в опасном месте жить было безопаснее.
Тетушка вспомнила, что не спросила у хозяйки дома, не из церосхевцев ли она или не из церосхевцев ли ее муж. Выяснив, что нет, она успокоилась, немного поболтала с хозяйкой дома и только после этого пошла наверх к машине. Все опять потянулись за ней. Хозяйская дочка и собаки смотрели им вслед.
Из машины вынесли сумку со снедью, кувшин, двух пестрых куриц и пошли к часовенке. Шофер опять хотел остаться, но ему тоже сказали идти — а то кто же куриц будет резать, разве женщины?
Конечно, к месту первым добрался он. По пути он посадил на закорки дочку Дареджан. Стоя в тени дуба, он нашел слева в полукилометре дворы еще одного селения, на этот раз людьми не покинутого. Он присмотрелся и увидел, что в одном из дворов стоит человек и глядит в его сторону. Под его взглядом шофер почувствовал себя неуютно. Он развернулся, отметил в уме, что дуб очень стар и нижние его сучья так велики, что могли бы и сами быть прекрасными деревьями. Но такая уж судьба у всех сучьев — какой бы толщины они ни достигли, все равно остаются только сучьями. Отметил это шофер и пошел с дочкой Дареджан к часовенке, куда через некоторое время едва-едва поднялись женщины.
Отдышавшись, тетушка велела всем разуться, выстроиться цепочкой и сама встала во главе, посадив, как недавно шофер, дочку Дареджан себе на спину. Шофер затею тетушки проигнорировал. Тетушка покосилась, сказала что-то скороговоркой и пошла вокруг часовенки, прикладываясь ко всем четырем углам. Цепочка двинулась за ней. Так прошли трижды, а потом вошли в часовенку.
Она, вопреки своей внешности, оказалась просторной и отзывалась на каждое движение приятным густым вздохом. Два узких бойничных окошка один против другого, закопченные стены да каменная перегородка алтаря с арочными дверями и современный стол в углу составляли ее убранство.
Тетушка налила в стакан, взмахнула им крестообразно по углам, сказала здравицу. Потом налила остальным. И, когда все выпили, достала тоненькие восковые свечечки и раздала каждому. Тетушка с подружкой подошли к алтарю, приговаривая имена погибших и умерших близких, которых помнили, и приклеили свечечки к стене. После них так же сделали Дареджан с дочкой и шофер, на этот раз не обособившийся. Дочке Дареджан занятие понравилось. Она попросила еще свечек и приклеивала их к стенам, обжигая пальчики и охая. Дареджан вспомнила свою мать и беззвучно помолилась неизвестно кому за ее здоровье.
А тетушка уже подгоняла ее, посылала найти уголек, чтобы написать на алтарной перегородке об их здесь пребывании. Дареджан под тетушкину диктовку написала: были дети и внуки Гига… — и дату.
— Какого же Гига? — спросила подружка, сама подписываясь рядом.
Тетушка прочла написанное и сказала, чтобы Дареджан дописала фамилию.
Из всего ритуала осталось только зарезать куриц. Вышли наружу, закрыв дверь на щепочку, как было до них. В первое мгновение дуб показался обугленным.
— Уй, как черно! — воскликнула Дареджан, чтобы заглушить вспыхнувшую тревогу.
— От солнца, — пояснила тетушка.
Она сама сходила к дубу, взяла оставленных там куриц. Одна из них беспечно пощипывала траву, другая лежала с закрытыми глазами. Тетушка подала их шоферу, указав на место перед дверью. Шофер взял нож, недовольно перевел в уме, что может испачкаться, приложил курицу головой к камню и саданул. Потом так же поступил со второй. Все обошлось. Испачкал немного только левую руку. Тетушка отрезала у куриц лапки и положила вместе с головами к углу часовенки. Спустившись к дубу, женщины в шесть рук мигом ощипали и выпотрошили куриц. Легкий ветерок потащил пух, но недалеко.
С трапезой расположились под орехами. Расстелили скатерть, разложили посуду и снедь. Куриц варить понесли в дом, в единственный дом Церосхеви. Пригласили к трапезе и хозяйку. Та долго стеснялась и отказывалась, но подчинилась.
Застолья по-мужски, по обычаю, не получилось. Не особенно тетушка им управляла. Более того, усевшись с той стороны скатерти, которая была к Церосхеви, тетушка потихоньку повернулась ко всем спиной, потому что ей было неудобно все время оглядываться на свое несуществующее селение. Она и не заметила, как отвернулась от всех и смотрела только туда, на сизые развалины Церосхеви.
Откуда-то к трапезе набежали поджарые свиньи. Их стали прогонять, но безуспешно. Пришли два теленка, маленькие и милые. Дочка Дареджан стала их кормить хлебом и грушами. Заносчивый петух привел десяток куриц, как цыган цыганок. Они принялись везде шнырять.
Позже всех пришел старичок с палкой — из того селения, которое видел шофер под горой. Шагов за тридцать он остановился с приветствием. Тетушка с подружкой громко пригласили его к трапезе. Старичок, сухой и согнутый, с лицом дубовой коры, подошел не спеша, поздоровался еще раз. Его снова пригласили присесть, а дочка Дареджан церемонно поклонилась:
— Проходите, угощайтесь!
Получилось у нее смешно.
Наливая старичку, тетушка посмотрела на шофера, не налить ли ему. Он снисходительно улыбнулся, отчего же де не налить — к тем двум прибавим еще пять крестов. От него отстали. Старичок выпил в одиночестве.
Опять пошли воспоминания.
Молодая женщина пошла смотреть куриц, не готовы ли. Когда она вставала, халат ее спереди несколько оттянулся, и шофер увидел ее груди, очень похожие на небольшие груши. Он вспыхнул и долго провожал ее глазами, угадывая под бесформенным халатом движения еще не располневшего тела. Может быть, старичок заметил его взгляд. А может быть, вставая, женщина сама по себе невольно обратила на себя внимание, но он вдруг сказал тетушке:
— Теперь она тоже вашей считается, уважаемая?
— Тоже наша! — ответила тетушка.
— А такую любая фамилия с почетом возьмет! — сказал старичок. — Уже два года одна живет. Она вышла замуж против воли родителей, убежала со своим любимым парнем. Тот упорным человеком оказался. Говорит, я деревню к жизни верну. Сейчас в армии он, в Афганистане. Осенью домой придет. Нравится им тут. Уехать отсюда невозможно — притягивает.
— Почему же все уехали? — спросила Дареджан.