— И они ее спасут? — задрожал Тетия.
— Ки, батоно! — рявкнул я. — И нечего нам тут торчать и им мешаться!
Я бы мог спокойно унести его из крепости, но посчитал необходимым завершить свой каждодневный маршрут, то есть спуститься в самую нижнюю башню, сквозь зубцы и бойницы которой мы повыглядывали на базар, немного поиграли в догонялки, а потом потащились наверх.
Собачка, заслыша нас, снова едва приподняла голову — то ли воинственно, то ли виновато, то ли с просьбой. Я подтолкнул Тетию:
— Хочешь помешать — оставайся!
Тетия потянул меня дальше.
— Ки, батоно! — счастливо оказал он.
В виду музея Сталина из-за своего арбуза он уже приплясывал. Я сурово заставлял его терпеть. Вообще-то можно было зайти в музей Камо. Но я решил — пусть Тетия знает, что не все в жизни так просто. Служительницы музея еще издали замахали руками:
— Скорее, скорее! Разве можно так мучать ребенка?
Этакое случалось ежедневно и почти в одно и то же время, так что увидеть нас издалека им не составляло труда.
После туалета Тетия поведал свою новость про собачку.
— Будет так, как оказал отец! — заверили служительницы. Счастливый Тетия потащил меня смотреть экспозицию. Дома Цопе спросил:
— Опять отец мучал тебя своей Схвило?
— Да, хорошая крепость Схвило! — набычился Тетия.
— А? — посмотрел на меня Цопе.
А что смотреть. Оба мы, я и Тетия, родились уже не на этой земле.
Охота в осенний день
Мглистая дымка зависла над долиной, и ветер бессилен оказался выжить ее, если, конечно, он хотел это сделать, а не был с нею в сговоре. Он дул сильно и ровно, лишь изредка позволяя себе маленькую шалость порывов.
Вся долина Куры, кажется, была пустою, как во времена монголов. Редкие и согбенные часовенки на холмах усиливали это впечатление, и хотелось в отчаянии кинуться куда-то вслед за монголами или попытаться найти кого-нибудь живого.
В винограднике это ощущение пропало. Небольшие, но крепкие, как мы обычно с похвалой описываем женские груди, дозревали гроздья. И от их вида особо становилось покойно и торжественно.
Машину мы оставили, съехав с дороги, у первых лоз. Собака сразу юркнула в открытую дверцу и обнюхала траву. Ружье было только у Цопе. Я был в качестве подручного собаки. Обязанностью моей было после выстрела бежать вместе с ней поднимать подстреленную дичь, а потом таскать ее. С нами была еще женщина, как полагается, молодая и красивая. Она ни разу не была на охоте и упросила нас взять ее с собой. Ну и к тому же она ни на миг не хотела расставаться со мной. Это меня несколько возносило, и я был с ней великодушен.
Ее мы оставили в машине. При ее нарядах и каблучках было бы верхом глупости позволить ей пойти с нами. Она это понимала и печально смирилась со своей участью. Чтобы ей было чем заняться, я нарвал винограда, вымыл его в чистой, по-российски плавной протоке и посоветовал есть с хлебом. Она благодарно посмотрела на меня. И если бы я был внимательней, то различил бы во взгляде и глубоко запрятанный упрек: вот ты какой предатель, оказывается! — говорили глуби ее темно-синих глаз. — Сам будешь ходить и охотиться, а я буду сидеть одна!
Но я постарался ничего не заметить.
Первой ринулась в виноградник собака, выплескивая всю скопившуюся за неделю сидения дома страсть. За ней пошел Цопе, а я — сзади него на шаг, как того требует безопасность охоты. Зная, что я ни за что не появлюсь впереди или сбоку, Цопе чувствовал себя свободно и мог мгновенно стрелять в любом направлении, откуда только вспорхнет дичь.
Мы прошли по вязким бороздам метров триста. Машины уже не было видно — лозы надежно ее укрыли. Мне все время хотелось полюбоваться видом полого спускающейся к Куре долины и всплывшими вдалеке развалинами монастыря. Но приходилось постоянно быть начеку, чтобы не нарушить интервала.
Я послушно шел за его спиной и хотел, чтобы собака кого-нибудь подняла. Но этого не случалось.
Мы прошли виноградник и вышли к трем орехам, размахнувшимся кронами около глубокого ручья. Может быть, это была та самая протока, в которой я мыл виноград.
За ручьем лежал небольшой, но довольно травянистый лужок. Цопе показал собаке туда. Собака послушно прыгнула через ручей и, уткнув голову в траву, зигзагами пошла по лужку. Мы поотстали, увязнув в ручье, и едва только вышли, как в этот же миг собака припала на передние лапы. Луг взорвался двумя десятками крыльев. Цопе выстрелил. Собака, как только дробь просвистела над ее головой, рванулась и даже взлаяла от полноты чувств. Птичий косяк круто сделал крен влево и пошел в виноградник. Цопе хотел еще выстрелить, но расстояние, видно, было уже большим, и он не рискнул своей репутацией лучшего в округе стрелка.
— Вперед! — крикнул он мне, и я сорвался из-за его спины.
Я не видел, чтобы из стаи кто-то упал, но знал, что Цопе наверняка стрелял не в стаю вообще, а успел поймать цель.
— Ищите, ищите, где-то там! — покрикивал Цопе на нас с собакой, пока вставлял в пустой ствол патрон, потом неторопливо приблизился к нам и тоже начал шарить по траве глазами.
Втроем мы кое-как отыскали свою жертву — довольно крупного бекаса. Я успел схватить его раньше собаки, и она на меня залаяла, требуя, чтобы я исполнял мои обязанности и не мешал ей исполнять ее. Как только бекас был найден, Цопе скомандовал возвращаться в виноградник. Мы опять полезли в ручей, отерли о траву грязь с сапог и, навострившись, стали пробираться сквозь лозы в том направлении, куда скрылась стая. Я несколько раз на шаг-другой отставал, потому что не мог пройти мимо великолепных гроздей, даже в этот сизый день охваченных внутренним свечением. От них сумка моя потяжелела.
Мы пролазали по винограднику час, но больше никого не нашли. Цопе решил менять место, поехать на кукурузное поле или к реке — вдруг в зарослях камыша удастся найти утку.
На фоне недалеких гор и мощного склона долины машина наша была похожа на белую маленькую букашку. Я вспомнил про свою женщину и стал всматриваться в окно. Я был уверен, что она сейчас смотрит во все свои большущие глаза только на меня и улыбается.
— Ну как? — спросил ее Цопе, открывая дверцу. — Не украли тебя?
Она с облегчением и нежной укоризной прижалась ко мне, замерла на миг, совсем не стыдясь своих чувств, потом ответила Цопе, что очень по нас соскучилась.
— Какую женщину ты себе нашел! — воскликнул Цопе. — Один час без тебя жить не может? Смотри, сядет на шею, тогда поздно уж будет! — он говорил по-русски, чтобы могла понять и она.
Собака уселась на переднее сиденье. Виноград из сумки я высыпал к заднему стеклу, где у нас лежал лаваш. Мы поехали к реке.
Ветер здесь был еще упруже. Это чувствовалось даже в машине. Камыши по-овечьи сгрудились и, налезая один на другого, смятенно шарахались в стороны. Извечно покорные ивы, став спиной к ветру, неизвестно кому кланялись. Против ветра в воздухе висели чайки, не в силах продвинуться вперед хоть на вершок.
Одна из них была прямо перед нами. Думала ли она одолеть ветер, сказать никто бы не взялся. Может, ей просто нравилось висеть и она никуда лететь не собиралась.
Я залюбовался ею. Моя женщина взяла меня за руку и тоже показала на чайку. Я в ответ кивнул, мол, вижу. Отар остановил машину.
— Хотите, стрельну?
Моя женщина вздрогнула:
— Не надо!
— А ей ничего не будет! В патроне дробь на перепелку, ей от такой дроби ничего не будет! — сказал Цопе.
Я его подбодрил, а моя женщина запротестовала сильней.
— Скажи ей, что ничего не будет! — попросил меня Цопе. — У чайки пух упругий. Дробь ее даже не коснется!
Чайка всем своим длиннокрылым телом устремилась вперед, но ветер цепко держал ее на месте. Противоположный берег реки чуть отступился от воды, рассыпался галькой и вскинулся витым кряжем. Он был так стар, что на нем ничего не росло, помня злых монгольских коней. И тщетные попытки чаек противостоять ветру были сродни сопротивлению живших некогда здесь людей не знавшим милосердия и усталости гобийским кочевникам.
Вместе с выстрелом чайка чуть качнулась, но тут же выровнялась и продолжила свою тяжбу с ветром. Собака недоуменно завертелась, Цопе прикрикнул на нее, чтобы успокоилась. Мы поспешили отъехать, и моя женщина попросила Цопе больше в чаек не стрелять.
— Я хотел тебе показать, что ничего с ней не будет! — сказал Цопе.
— Мне не надо этого показывать! — сказала моя женщина, и голос у нее был твердый, даже немного возмущенный. Она очень уважала Цопе, и большего возмущения у нее не могло получиться.
— Хорошо, не надо так не надо! — согласился Цопе. — Только бекаса мы убили, можно было. А в чайку даже стрельнуть нельзя. Несправедливо выходит, а, сестренка? — и он глянул на нее в зеркало.
— Бекас — это охота, а чайка — это убийство! — так же твердо и немного возмущенно ответила она.
Цопе хотел возразить, но промолчал.
Из-за поворота выплыл морщинистый величественный утес, развернув нам навстречу старинную чеканку пещерного города-крепости.
— Ой, что это? — спросила моя женщина, завороженная.
Я ответил, что это Уплисцихе, пещерный город, что он весь выдолблен в скале. Цопе мой тон не понравился. Он неодобрительно посмотрел на меня через зеркало и сказал по-грузински:
— Перед старым сними шапку, перед малым и слабым склонись! не для нас сказано? — потом перешел для моей женщины на русский. — В каком веке Уплисцихе строился?
— В шестом веке уже вовсю стоял! — ответил я и хотел сказать еще кое-что, но Цопе перебил.
— Пещерный город Уплисцихе, — передразнил он меня и взорвался: — Полторы тысячи лет стоит! На него, как на храм святой, молиться надо!
Потом мы ехали и молчали, поглядывая через реку, пока можно было, пока не въехали в тополевую рощицу, скрывшую от нас город-утес. Здесь мы опять вышли из машины. Ветер был такой плотный и ровный, будто был не ветер, а сама Кура после дождей. Тополя выгнулись в одну сторону, и у них не было никакой возможности хотя бы на миг распрямиться.