– Не бери чужого!
Уже девушкой, её забрала к себе в помощницы дальняя родственница, служившая экономкой у барона Розенбаха в Петербурге. Жить у барона было хорошо. Человек он был одинокий и добрый. Да и его экономка, а скорее невенчанная жена, очень привязалась к весёлой родственнице, которая и готовила хорошо и всякими байками рассмешить могла. Особенно удавались Фиме байки про попов, которых она, по известной российской привычке, недолюбливала, хотя каждое воскресенье ходила в церковь. В эти дни экономка Амалия Александровна обязательно вечером заходила на кухню, ожидая Фиминых анекдотов. Часто на доносившийся из кухни смех заглядывал и сам барон и, смущаясь своего интереса к женской болтовне, усаживался на низенькой скамеечке у тёплой печки, посмеиваясь в усы от кухаркиных рассказов. Фима могла не только смешно рассказать о самых простых вещах, но ещё и очень уморительно изображала в лицах героев своих наблюдений. Безусловно, главной героиней была она сама – бестолковая и беззаботная, но всегда остающаяся в выигрыше. Слушать Фимины байки заходил истопник Василий, угрюмый малый, давно и безнадёжно влюблённый в весёлую кухарку. Когда Ефимию привезли из Твери в Питер, у барона был целый двор прислуги, на одной кухне работало четверо, и Фиме в первое время доверяли только тесто месить. Выйдя в отставку с военной службы, барон вдвое сократил штат обслуги. С началом Первой мировой, когда дела барона совершенно расстроились, пришлось оставить в доме только Амалию, Фиму да Василия.
Фима не только развлекала стариков, но и была для них в это смутное время источником свежих городских новостей, которые ещё до сообщений в газетах каким-то удивительным образом появлялись вначале на базарах и лавках, куда Фима ежедневно ходила за провиантом.
Детей у барона не было, а немногочисленные родственники, занятые своими проблемами, мало им интересовались, поэтому неудивительно, что одинокий пожилой человек вслед за Амалией привязался к девушке как к близкому человеку. Когда Ефимия, на двадцать седьмом году жизни, собралась замуж, старики загрустили, но приложили все усилия, чтобы венчание Фимы состоялось в Казанском соборе, куда простому человеку было не попасть. В этом же соборе прошли крестины появившейся в январе семнадцатого года Фиминой дочки – Лизы, крёстными которой стали барон с Амалией Александровной. Молодая семья поселилась в Фиминой комнате (на чём настоял Розенбах), наполняя сердца пожилой четы тихой радостью и интересом к жизни.
Фима, практически не знавшая родителей, со своей стороны тоже очень привязалась к своим хозяевам и служила им верой и правдой. Муж её, Николай, работал на Путиловском заводе слесарем. Они были родом из одной деревни и, случайно встретившись в Питере, как-то незаметно сошлись и поженились. Коля, тихий увалень, души не чаял в своей разбитной и весёлой жёнушке, которая петь-плясать была мастерица, и работа у неё в руках кипела. Бушевавшая в Европе война и последовавшие за нею революции до поры до времени обходили молодую семью стороной. Николай был классный слесарь, незаменимый на ремонтах военной техники, по этой причине на фронт его не брали. В рабочие комитеты он записываться не стал, отвечая на приглашения скупо, но ёмко:
– Неча мне там делать, трепаться – не мешки ворочать…
Грянувшая революция, а за нею красный террор и голод разрушили начавшую налаживаться жизнь Фиминой семьи. Когда по городу поползли слухи о том, что большевики вылавливают и расстреливают царских офицеров, они с Николаем упросили барона и Амалию не выходить из дома и всем рассказывали, что барон бежал за границу. Тайна открылась, когда в восемнадцатом году их пришли уплотнять, то есть заселять рабочих в барские квартиры. Стариков обнаружили и увели. Через несколько дней, больная и растерзанная, Амалия Александровна вернулась домой со страшной новостью о том, что Георгий Фёдорович, быстрее всего, расстрелян, так как вместе с другими офицерами его увели в особняк на Литейном. Из подвалов этого угрюмого дома непрерывно доносились выстрелы. Её же вместе с другими арестованными женщинами долго держали в неотапливаемом помещении и среди немногих выпустили сегодня, так как во время ареста барон заявил, что Амалия Александровна его прислуга.
Фима уступила больной свою постель (на Амалиной уже несколько дней спали подселенцы), напоила старушку лекарствами, а сама с мужем улеглась на полу, прислушиваясь к тяжёлому дыханию больной. Утром, когда Амалию Александровну осмотрел доктор, он безапелляционно заявил, что её уже не спасти. Через две бредовых и бессонных ночи она уснула навек, и на следующий день её похоронили. Фима убивалась по усопшей, как по родной матери, проклиная войну, революцию, а главное – этих неизвестно откуда взявшихся большевиков.
Вскоре стало ясно, что оставаться в голодном и простреливаемом Питере опасно, и Ефимия засобиралась в Сибирь к двоюродному брату, который давно звал её к себе. Во всём слушавшийся свою бедовую жену, Николай не возражал и, упаковав нехитрые пожитки, отправился вместе с семьёй в далёкий сибирский город. Ефимия Петровна не любила вспоминать, как добиралась семья через взбунтовавшуюся и тифозную Россию в Сибирь, но всегда говорила, что от судьбы не убежишь. Война и революция достали их и здесь. Как только большевики заняли столицу колчаковской России – Омск, Николая забрали в Красную армию. Отказаться было нельзя – или на фронт, или расстрел. Вскоре, так и не разобравшись, за что он сражается, Николай погиб, а Фима навсегда стала женой погибшего красноармейца. Денег это звание не давало, но вот от репрессий, которые обрушились на деморализованных жестокостью большевиков россиян, всё же защищало. Буквально через месяц после гибели мужа у Фимы от тифа умерла вторая дочка, родившаяся в Сибири. Лиза тоже долго болела, но выжила.
От всех свалившихся бед в душе Фимы навсегда поселилась нелюбовь к новой, непонятной для неё власти. Умная и хитрая, она умело скрывала опасную неприязнь, но ту благополучную, оставшуюся за кровавой чертой жизнь, всегда любовно называла «в старину». Выжить в разрушенной и безработной России ей, как и многим другим, помог базар, где она торговала всякой всячиной – от табака до гвоздей, приобретая товар у барыг. Профессия спекулянтки (так долгое время в Стране Советов называли мелких торговцев) пришлась ей по душе. И на жизнь хватало, да и с народом давала возможность пообщаться, но любви к новой власти базар не прибавил. Их, мелких торговцев, непрерывно гоняли и обирали милиционеры. Неудивительно, что именно на базаре ходили самые злые сплетни про новую жизнь. Здесь Фима с подружками тихонько всплакнула, узнав о расстреле царской семьи, здесь она узнала правду про голод в Поволжье и ужасы раскулачивания.
Простые люди не склонны к умствованию, опыт для них главное мерило и главный судья. Горький Ефимин опыт дал точную подсказку: чтобы выжить при новой власти, надо держаться от неё подальше и не болтать. Плетью обуха не перешибёшь, авось само как-то образуется. К счастью, несмотря ни на что жизнь начала налаживаться. Уже через год после гибели муж, появился Ваня, тихий, глазастый паренёк, на девять лет моложе её. Встретились они у её родственников на гулянке по случаю Пасхи. Фима, весёлая и заводная, всегда была душой компании, и не заметить её было сложно. Ваня влюбился в неё безоглядно и, как оказалось, навсегда. Рядом с ним и она впервые поняла, что значит любить и быть любимой. Вскоре он стал ей мужем, а Лизе – заботливым и любимым «тятей», баловавшим её безмерно и защищавшим от скорой на расправу матери.
Лиза росла весёлой и смелой девчонкой. С самого детства в любом коллективе она всегда была на виду. «Наш пострел везде поспел», – говаривала про неё Фима. Понятно, что и в пионеры Лизавета первой вступила и комсомолкой стала отменной. Молодым свойственна влюблённость в то время, в котором они живут, не говоря о том, что такие незаурядные натуры, как Лизавета, не могли остаться равнодушными к революционной романтике новой, строящейся жизни. Голова кругом шла от красивых слов: коллективизация, индустриализация, электрификация. Она и многие другие её сверстники, не собиралась ломать голову над тем, какую цену придётся заплатить за то, чтобы эти слова воплотились в жизнь.
Лизе не было ещё и шестнадцати лет, когда она вместе с агитбригадой начала разъезжать по сибирским сёлам с пропагандой коллективизации и ликвидации неграмотности. Одна из поездок едва не закончилась для неё трагически. Вечером после уроков, которые комсомольцы проводили в избе раскулаченного и сосланного крестьянина, один из местных шепнул им, что по дороге домой их ждёт засада и всех комсомольцев порешат, чтобы не ездили и не смущали народ. Решив, что это провокация, агитбригада отправилась домой, но, когда за спиной услыхали топот копыт, вспомнили предупреждение и спрятались в придорожной канаве. Когда мимо них промчался отряд преследователей, вместе с пьяным матом до них донеслись леденящие душу слова: «На берёзы!» Всем в агитбригаде была известна недавняя расправа над комсомольцами из соседнего района, которых разорвали, привязав за ноги к макушкам берёз.
Родителям Лизавета ничего не сказала о той страшной ночи. Ефимия Петровна узнала об этом опять же на базаре. Селяне рассказывали, как мужики гнались за комсой, но те стервецы ушли. Прибежав домой с базара, мать стала упрашивать бросить агитбригаду, но Лиза упрямо твердила:
– Я комсомолка и служу делу Ленина и Сталина!
Идейные споры в их семье были не новостью. Мать, с одной стороны, радовалась, что дочь вошла в новую жизнь. «С волками жить – по-волчьи выть», – резонно уговаривала она себя. С другой стороны, кривить душой с близким человеком было тоже тяжело. Вот и сейчас она выговаривала дочери:
– Ты посмотри, что ваша коллективизация сделала. На базаре ничего нет, всё дочиста у народа отбирают. Раньше, бывало, у тяти в деревне помещик два снопа пшеницы крестьянам отдавал, а восемь себе забирал, а теперь, люди сказывают, всё выгребают. Вот народ и бунтует. Кто же терпеть будет, когда нажитое отбирают?