– Не отбирают, а экспроприируют добро только у тех, кто народ эксплуатирует, у мироедов, – с жаром отстаивала своё Лиза. – С эксплуатацией коммунизма не построишь!
– Это работящий народ – мироеды? Да знаешь ли ты, что такое урожай взрастить, сколько потов пролить надо? Крестьянин сам жив не будет, а урожай вырастит и хозяйство справит. Уж не знаю, что такое коммунизма да сплоатация эта ваша, неграмотная я, но скажу тебе, что с лентяями да пьяницами, которые теперь в чести, ничего хорошего не построишь.
– Эксплуататоры – это те, которые за счёт других живут, а коммунизм – коллективный труд, когда от каждого по способностям и каждому по потребностям.
– Что-то я не пойму, это что же, каждый работает сколько может, а получает сколько хочет? – удивлялась мать. – Это кто же такую дурь придумал? Один дурак дураком, и всё, что может, – так это порты с себя по нужде снять, а другой, умный да работящий, весь век спину гнёт, а им обоим по потребностям? Да лодырю, кроме печи да водки, ничего другого и не надо, а для трудового человека главное, чтобы работа да деньги были. Вот получается, что лентяй за счёт трудяги живёт. Это и есть самая настоящая ваша сплоатация!
– Мама, как ты можешь? – со слезами на глазах кричала Лиза. – Это не дурь, это марксистско-ленинское учение! Да, конечно, есть лодыри, но мы их будем воспитывать, и они вместе с нами будут строить социализм, а потом коммунизм.
– Да, лентяюг воспитаешь, как же! Он подыхать будет, но с печи не слезет, разве для того, чтобы чего-нибудь украсть. Такой вашу социализму настроит, как же, держи карман шире. Кстати, вот все твердят: социализма, социализма… а что за зверь такой – не объясняют. Может, ты мне объяснишь, глядишь, и я его строить подсоблю?
– Это такой строй, когда «кто не работает, тот не ест»! – бойко отрапортовала дочка.
– Ну, это вроде правильно, но вот дети, старики больные – им тоже не есть, они же не работают? – ехидно заметила Ефимия Петровна.
– Это иждивенцы, и их общество будет содержать.
– Так зачем тогда говорить, что «кто не работает, тот не ест»? Путано получается, малограмотному человеку не понять.
Эти идейные споры, то стихая, то возникая вновь, ничего, кроме отчуждения матери и дочери, не давали. Лизе сложно было вести споры с матерью. Она уставала от этих препирательств во время встреч с крестьянами. Но там народ робел и боялся высказывать свои мысли вслух. А тут мать, умевшая держать язык за зубами на людях, с дочерью молчать не собиралась. Нельзя сказать, что Лиза сама отчетливо себе представляла, как жить по потребностям. Вот, например, ей постоянно чего-то хотелось: то конфет, которых было не достать, то нового платья и в Москву съездить, да мало ли ещё чего? А другому человеку, может, в золото хочется одеться с ног до головы или на Луну слетать? Тоже ведь потребности, если хочется. Когда-то на партучёбе, которую постоянно проводили для членов агитбригады, она задала вопрос о потребностях лектору – прибывшему из области чахоточному малому. Он, сняв с головы картуз с красной звёздочкой на тулье, обрадованно закричал:
– Давно ждал этого вопроса! Есть несознательные, которые не могут себе представить, как это ограничить потребности. Привожу пример. Сколько вы сможете съесть соли зараз? Ну щепотку, ну две.
– Я три съем! – выкрикнул кто-то из зала.
– Вот-вот! – ещё радостнее завопил пропагандист. – У всех разные вкусы, но всё равно много соли никто не съест, это и есть естественное ограничение потребностей.
Пример с солью показался Лизе неубедительным, и она никогда не приводила его в спорах, боясь запутаться, но с той поры взяла за правило не копаться в словах, а принимать марксистско-ленинское учение на веру. Заставить мать поверить в истинность великого учения не удавалось, как и не удавалось ликвидировать её неграмотность. Ефимия Петровна, великолепно умевшая считать деньги, каким-то только ей известным способом умножавшая и делившая в голове двухзначные цифры, азбуку постичь не могла. Все их занятия грамотой дальше «бы» и «мы» не шли. С трудом удалось научить мать писать корявыми буквами свою фамилию. Она с огромным трудом, но не без удовольствия рисовала каракули, когда надо было подписаться. Дальше процесс обучения не продвигался. Не зная, что делать с таким феноменом, Лиза в конце концов бросила эти занятия, как, впрочем, и попытки сделать из матери идейного сторонника новой жизни.
– Это в тебе мелкособственнические инстинкты не дают понять ленинской правды, – с горечью заявляла она и убегала в свой комсомольский мир, где все были за.
Споры спорами, но после того страшного случая с агитбригадой мать всё больше стала задумываться над тем, как отвлечь дочь от опасной деятельности.
– Мало того, что отец её неизвестно за что сгинул, не хватало ещё и Лизавете ни за что голову сложить, – с тревогой говорила она Ване.
Ваня в споры матери с дочерью не лез, но выслушивал их обеих, раздосадованных и разгорячённых, с большим участием, увещевал жену:
– Не трогай ты её, не сбивай с толку, зачем ей твоя правда? Верит – и хорошо, так легче жить.
Расстроенную непониманием матери Лизу, гладя по голове, утешал:
– Не сердись на мать, неграмотная она, многого не понимает, делай своё дело, раз оно тебе по душе.
В конце тридцать третьего пришло письмо от старшего брата Фимы из Рыбинска. Он предлагал вернуться из Сибири на родину, где и работа есть и жильё найти можно. Ефимия Петровна, скучая по России, давно мечтала туда вернуться, да и была у неё тайная надежда, что на новом месте, вдали от своих друзей, Лиза наконец-то образумится и отойдёт от активной комсомольской деятельности. Однако Лиза приняла предложение дяди всё с тем же комсомольским энтузиазмом:
– Конечно в Россию! Там сейчас самая индустриализация и Москва близко!
Переезд приурочили к получению Лизаветой аттестата об окончании средней школы, обучение в которой в ту пору длилось девять лет. В Рыбинске Лиза легко поступила в медицинское училище, выбрав себе профессию из идейных соображений.
– Медсёстры очень будут нужны в предстоящих боях за мировую революцию, – говорила она.
Мать, услыхав такие рассуждения, ворчала:
– Опять за своё. Ой, накличешь ты, девка, беду, и впрямь воевать придётся. Вон на базаре говорили, что видение одной пророчице было. Гореть России в огне за поругание церкви.
– Мама! Ты же сама против церкви, вечно над попами смеёшься, – возражала Лизавета.
– Я не против церкви. Как русскому человеку без церкви? Кому жаловаться, кто заступится? А вот попов не люблю, присосались, толстомордые, к господу. Он, болезный, на кресте распятый висит, а они морды наели да винищем залили. Вон пузо у нашего попа под рясой не помещается.
– Распят-то не господь, а его Сын – Христос. Нам на лекциях по атеизму говорили.
– А всё едино: Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух, – философски заключала мать и расстроенно вздыхала.
Было чему расстраиваться. После переезда в Рыбинск стало ясно, что надежд на то, что Лизавета образумится и перестанет лезть в самое пекло, практически не осталось. Активная и боевая, она быстро нашла своё место в комсомольской ячейке медучилища. Рискованные поездки по сёлам с агитбригадой заменила новым, ещё более опасным увлечением – стала членом ОСОАВИАХИМа и занялась планерным спортом. К счастью, это увлечение длилось до первого падения планера, когда от бумажной птицы, как называла её Лизина мама, осталась только груда исковерканных реек и обрывки парусины. Лиза осталась жива и даже не слишком пострадала, но вот из планерного отряда её попросили – нечего народное добро портить. На смену планерам пришло другое увлечение – пионеры. Уже в первые каникулы в медучилище комсомол направил Лизу пионервожатой в летний лагерь, и эта работа заняла её с головой. Тут нашли применение и агитационные навыки, и медицинские знания пригодились. К тому времени мода на красные комсомольские косынки прошла, и Лиза с восторгом сменила её на входившую в моду новую комсомольскую форму – гимнастёрку, подпоясанную портупеей, и кожаную кепку.
– Ты бы ещё галифе надела, – злилась на неё мать, – не девица на выданье, а солдат в юбке. Где женихов брать будем? Кто в такую влюбится? Мужик, будь он последний голодранец, а любит девок красивых да хорошо одетых. Вон вся матросня на барышнях переженилась, а вы, дуры, все в портупеи рядитесь и мало чем от мужиков отличаетесь.
– Во-первых, любовь – это мещанство, к тому же я замуж не собираюсь, – отрезала Лиза.
– Смотри, когда соберёшься, поздно будет. Девкина краса длится недолго, только расцвела, глянь – а уже и завяла.
– Это у вас в старину, – с издёвкой отвечала Лиза, – женщина ценилась только за внешний вид, так как не считалась человеком, а сейчас у нас равноправие и нас ценят по нашим делам.
– Может, оно и равноправие, но уж так мужик устроен, что любит глазами и женится на приданом. А у тебя из приданого – одна портупея.
С приданым действительно были большие проблемы, так как жили они в Рыбинске (даже по этим суровым временам) весьма скромно. Ваня устроился слесарем в паровозное депо и получал карточки на себя и двух иждивенцев, которых хватало только на то, чтобы не умереть с голоду. Пришлось и здесь спасать семью, и Ефимия Петровна опять пошла торговать на рынок, выговаривая дочери:
– Вот твоя новая власть! В старину твой тятя, работая слесарем на Путиловском, меня как барыню содержал. Машинку мне зингеровскую на свадьбу подарил, хоть и война была, а теперь что? Вдвоём работаем, а заработали тебе на гимнастёрку, а мне на галоши.
И несмотря на то что новые, блестящие резиновые галоши Фима очень любила, она со вздохом добавила своё обычное после каждого спора резюме:
– Нет, что ни говори, а в старину лучше жили.
Нельзя сказать, что новая жизнь совершенно не устраивала Ефимию Петровну. Она, например, очень гордилась тем, что у неё, неграмотной, дочка получает образование и скоро будет медичкой и люди её будут уважать, но своим практичным умом понимала, что, кроме уважения, ничего больше не прибудет.