– Трудись – карточка, и делай вид, что трудишься, – всё одно карточка. Как девку замуж выдавать? – сокрушалась она в разговорах с мужем. – А эти ей голову задурили, совсем не понимает, в чём бабье счастье.
О семье и бабьем счастье Лиза действительно не думала. На всех политучёбах комсомольцам постоянно втолковывали, что, согласно учению Энгельса, понятия любовь и семья появились одновременно частной собственностью и необходимы человеку для того только, чтобы эту собственность сохранить. Из чего следовало, что раз в Советском Союзе частной собственности нет, то и любовь, и семья – буржуазные пережитки, которые необходимо изживать. Лиза как-то пыталась разъяснить матери это учение, но та, не дослушав, заявила:
– Кобель – твой Энгельс! Это только кобелям семья не нужна, сделал своё дело и побежал, задравши хвост, а щенков пусть мамка выхаживает.
Ещё запутаннее были у Лизаветы представления о том, какое отношение имеет кобель к рождению детей. Ни в школе, ни на политучёбе, ни дома в советские пуританские времена никто на эту тему не говорил, а самой спрашивать было стыдно. Она пережила просто шок, когда уже на четырнадцатом году жизни, проснувшись утром, обнаружила на кровати большое кровавое пятно. Мать успокоила:
– У всех женщин так бывает каждый месяц. Теперь смотри, девка, близко к себе парней не подпускай. Соблазнит и бросит. Принесёшь в подоле – из дома выгоню.
Всё это было непонятно и страшно, и только поступив в медучилище и начав изучать физиологию, она с удивлением для себя узнала о том, как появляется на свет всё живое. Новые знания, замешанные на сплетнях и страхах «не принести в подоле», мало способствовали сексуальному воспитанию. Мало того, на комсомольских собраниях они не раз клеймили позором тех, кто был замечен в мелкобуржуазных пережитках, к которым причислялись поцелуи и другие нежности. В результате Лиза, как и большинство её идейных подружек, считали, что парни представляют собой потенциальную опасность, так как «все хотят только одного» и с ними надо всегда быть начеку, чтобы не потерять девичью честь. С парнями надо просто дружить, а любить надо Родину, партию и товарища Сталина.
Чего, чего, а друзей у Лизы хватало. Она всегда находилась в центре внимания. Ещё учась в шестом классе, она стала замечать повышенный интерес к себе мальчишек: то за косу дёрнут, то сумку с книгами отберут и на дерево закинут, то снежками забросают. Придя домой расстроенная, она жаловалась своему другу Ване:
– Тятя, объясни мне, почему они меня не любят и обижают?
– Наоборот, любят, Линушка, но глупые ещё, не могут внимание по-другому проявить, вот и озоруют.
В старших классах обиды, действительно, прекратились, и бывшие обидчики стали наперебой ухаживать за ней. Один свистульку подарит, второй напросится сумку из школы таскать, а другой зовёт на санках покататься.
Однажды в её день рождения в дом влетела разгорячённая подружка и с порога зашептала на ухо:
– Иди скорее! Там тебя на улице Витька Грамотеев дожидается!
Витька – главный её обидчик, стоял возле дома, и даже в сгущающихся сумерках было видно, как алеют его большие оттопыренные уши.
Достав из-за спины руку, он протянул Лизе букетик ромашек и маленькую фигурку девушки, искусно вырезанную из дерева.
– Поздравляю тебя с днём рождения, – выдавил он из себя и тут же бросился бежать, путаясь в широких штанинах матросских форменных брюк, которые для этого торжественного случая он занял у двоюродного брата – моряка, отслужившего на флоте.
Лиза, смущённая этим первым в жизни подарком, успела только крикнуть в спину убегающему ухажёру:
– Спасибо!
Принести цветы и подарки в дом на глаза строгой матери ей казалось невозможным. Сунув деревянную фигурку в карман и забросив цветы в кусты, она пошла домой, раздумывая о том, что, оказывается, получать подарки очень приятно. Жаль только, что этот подарок принёс ей не Володька Дубенко, рослый красавец, с которым они вместе работали в агитбригаде, а этот лопоухий, ничем не примечательный Витька, который в младших классах с особым рвением дёргал её за косы.
В Рыбинске Лиза попала в женское царство медучилища, но и там редкие мальчишки постоянно вились около неё. С нею было просто и весело. Часто после комсомольских собраний, на зависть остальным девчонкам, сокурсники провожали её домой, горланя по дороге песни. Один только Витёк Грамотеев, который вслед за нею поступил в медучилище, эту компанию игнорировал. Зато он всячески задирал Лизу во время занятий. Насмешлив он был необыкновенно, но шутки в адрес Лизы чаще всего были злыми. То без всяких на то оснований пожалуется преподавателю:
– Скажите Токаревой, чтобы не списывала в меня!
На следующий день поставит ей в дневнике двойку по поведению или наябедничает, что она мешает ему заниматься, так как постоянно шепчется у него за спиной. Когда же прошёл слух о Лизаветиных неудачах в планерном спорте, Витёк на протяжении нескольких дней приклеивал к её парте бумажную медаль с надписью: «Ударник боевой и политической подготовки». На душе у Лизы и так было противно: из планерного клуба выгнали, мать, узнав о случившемся, откровенно ликовала, – а тут ещё эти шуточки. Однажды, после очередной Витькиной выходки, Лиза не вытерпела:
– Язва, отстань! Что, ты злишься, что конопатый, рыжий и лопоухий?
Витёк был действительно основательно конопат. Конопушками было усеяно всё его лицо, и даже веки с метёлками рыжих ресниц были покрыты веснушками. Он был в маму, весёлую и задорную тётю Клаву, рыжая грива которой была известна всей округе. Клава была так же остра на язык, как и сынок, но если в Витьке, ещё не вошедшем в мужскую силу, ничего, кроме конопушек, видно не было, то Клава считалась красавицей и не страдала по поводу своей рыжины. После Лизиного выговора Витёк присмирел, но непрерывно путался у неё под ногами: и в пионервожатые пошёл, и в кавказский поход путёвку получил, как и Лизавета награждённый ею за активную комсомольскую работу.
Витёк Лизе не нравился категорически. Ей нравились исключительно красавчики, причём строго по списку: этот больше, этот меньше, а этот чуть-чуть. В последнее лето в пионерском лагере первое место среди Лизиных симпатий занимал один из записных красавчиков – старший пионервожатый Дмитрий, которому почему-то это имя не нравилось, и он представлялся Митяем. Интерес к нему прошёл сразу же, как только Митяй, вытащив её из светлого круга пионерского костра в темноту окружавшего его леса, уже через несколько ничего не значащих слов впился ей в губы холодными губами и стал больно тискать тугую грудь.
– Ты что, обалдел? – со злобой выдавила она из себя, как только вырвалась из его жёстких и крепких рук.
– А что, ты против? Чего тогда на меня пялишься? – процедил сквозь зубы Митяй. – Я хотел тебе приятное сделать, а ты, похоже, действительно целка, как про тебя болтают. Иди взрослей, комсомолочка-резвушка! – И, засвистев, вернулся в светлый круг костра, устроившись рядом с другой пионервожатой.
Нежеланный первый поцелуй ещё больше укрепил Лизу во мнении, что все эти охи и вздохи вокруг любви – совершенно пустое дело. И нет в этой любви ничего такого, из-за чего стоит переживать, а тем более травиться, как это недавно случилось с дочерью одной из соседок, которую, по словам вездесущей Ефимии Петровны, бросил её полюбовник. Была такая привычка у матери – все несчастья, случавшиеся с другими людьми, прорабатывать с дочерью не в качестве сплетен, а в качестве назидания. Ваня, прислушиваясь к этим проработкам со стороны, иногда пытался урезонить жену:
– Фима, боюсь, что после твоего воспитания Лиза мужиков будет бояться, как огня и ждать от них только гадостей. Странно, что это ты вбиваешь ей в голову, такая горячая да жадная до мужицких ласк.
– Оттого-то и вбиваю, что знаю, как в нашем роду бабы голову теряли, стоит мужику её приласкать.
– Да уж, ты потеряешь, как же! Быстрее от тебя потеряешь, – говорил он, уже сжимая в руках её крепкое и желанное тело.
Таким образом, и со слов матери, и по коммунистическому учению выходило, что любовь – это опасное и во многом ложное состояние, от которого добра не жди. Куда спокойнее и приятнее мечтать о парнях и, перебирая в голове их внешние достоинства, расставлять их по ранжиру своих симпатий.
Когда в Невинномысске, на вокзале, их туристскую группу встретил инструктор турбазы Руслан, она весело подумала про себя: «Вот очередной красавец, будет теперь номер один, пока не спущусь с гор» – и тут же стала приставать к нему с вопросами. Его односложные и спокойные ответы, строгий вид ещё больше разжигали любопытство, и Лизины вопросы сыпались как горох. Лиза давно заметила, что особую симпатию вызывают у неё не говоруны, а люди спокойные и серьёзные. Вместо того чтобы её тормозить, молчуны заставляли проявлять к ним повышенный интерес. Чего тратить силы на болтуна, он и так всё про тебя и про себя расскажет. Куда как интереснее завести человека, который совершенно не склонен общаться.
– Бог парует, тебе, тарахтушке, обязательно молчун попадётся – наскучаешься. Хорошо, хоть бы не злой, а то среди них часто злые попадаются, – предостерегала мать.
– Папка же не злой, и весело тебе с ним, – отвечала беззаботно Лиза.
– Да уж же, навеселились бы молчавши, если бы не я… Хотя молчаливые любят весёлых. Сами себя развлечь не умеют, вот и слушают нас, болтливых, открыв рот.
Представить себе, что этот строгий горец может с интересом слушать болтовню, было невозможно, но поговорить с ним тянуло ужасно, тем более он был из совершенно незнакомого ей мира и наверняка мог бы рассказать о нём много интересного. Однако разговора с Русланом никак не получалось. Вечером на туристической базе, глядя на сидящего у костра Руслана, Лиза подумала: «Недаром их горными орлами называют – очень похожи: строгие и величавые», а вслух произнесла:
– Скажите, Руслан, все горцы такие молчаливые или только вы?
– Мужчина-болтун – разве мужчина? – вопросом на вопрос ответил Руслан.