– Ну вот, – вздохнула за её спиной мать, – а я хотела тебя танцевать заставить: тебе письмо принесли. Правда, я не разберу от кого, – добавила она, желая хоть чем-то отвлечь дочку от горестных мыслей.
– Потом спляшу, – безучастно сказала Лиза и взяла протянутое ей письмо.
Письмо было от Руслана, но читать его не было сил. Утром, очнувшись от тяжёлого сна, и пробежав глазами неровные строчки письма, она подумала, что вот он, выход из того положения, в которое она попала. Зачем ей все эти проблемы? Вполне можно жить, не обращая внимания на всё, что происходит в стране. Так живут многие из её сверстниц, не принимая близко к сердцу чужие беды, мечтая о любви и будущей семье. Что ей Витёк? Да она и не дружила с ним вовсе, и сам виноват, болтает что ни попадя. Вон Руслан зовёт в гости зимой, и лыжи обещал приготовить. «Возьму и поеду», – уговаривала она себя, стараясь вызвать в памяти радостные кавказские воспоминания, но в глазах настойчиво всплывал заголовок статьи из «Комсомолки», и в мозгу стучало: «Косарев – враг». Странно, от этой мысли становилось невыносимо больно, как будто её обманул самый преданный друг.
Вернувшаяся с базара мать ходила вокруг неё, пытаясь узнать, от кого пришло письмо. Кто такой Косарев – ей уже рассказали. Была у неё на базаре такая вездесущая подружка, у которой муж был грамотный и читал газеты. Не выдержав тяжёлого молчания дочери, мать заговорила:
– Что ты, дурочка, убиваешься? Их тут каждый день сажают да расстреливают, а ты себе душу рвёшь. Я за двадцать лет власти этой новой ко всему привыкла. То господ били, то крестьян давай требушить, а теперь за своих принялись. Всех не оплачешь, слёз не хватит. Ты глаза-то для жизни береги, она большая да длинная, а бабья доля в ней не сладкая… Ты мне лучше скажи, от кого письмо? Мне почтарка сказала, что из какого-то Черкесска. Я этих черкесцев знаю, – весело продолжала она. – Пришёл как-то к барину один такой, в белой бурке, и блестящие патроны из верхних карманов торчат, а усы-то, усы! Да уж, что и говорить – красавец! Горничной тогда уже у барина не было, вот я и открыла ему дверь. А у него глаза горят. Смешно так говорил: «Фимичка, ты хорошеньки», – тараторила мать, стараясь вывести дочку из оцепенения.
– Да, кавказцы народ красивый, у нас редко таких встретишь, а там почти каждый такой, – наконец-то произнесла Лиза. – А письмо от нашего инструктора, интересуется, как группа закончила маршрут. Его раньше от нас забрали, ну а я старостой была, вот и спрашивает.
– Ты, девка, кому другому рассказывай, я этих мужиков хорошо за свой век изучила, станет он письма писать, если у него личного интереса нет. Видно, влюбился в тебя, и неудивительно, ты у меня хоть куда.
– Может, и влюбился, но что из этого, где я и где он?
– Не знаешь ты мужиков, если они чего захотят, то расстояние не помеха. Вот был у меня такой один ухажёр, когда ещё Вани не было. Мы с ним в поезде познакомились, когда я за товаром ездила в Омск. Всю ночь проговорили. Он был старатель, в Сибирь за золотом пробивался. На прощание сказал мне, что, когда будет назад ехать, обязательно меня найдёт. Всё адрес спрашивал, а я не дала. Так что ты думаешь? Прошло два года, нашёл меня на базаре в Исилькуле, а я уж с Ваней жила, не дождалась малость. Тот-то богатый, в хромовых сапогах, костюм габардиновый, таким фертом явился. Поедем, говорит, со мной, королевой будешь, но я от Вани никуда, хоть вот до сих пор в галошах хожу. Кавказцы, мне Амалия сказывала, народ богатый, а твой-то структор при деньгах?
– Не «структор», а инструктор, – раздражённо заметила Лиза. – Какое богатство? Никто сейчас о богатстве и не думает. Всё это пережитки прошлого.
– Уж не скажи, если бы не думали, то народу бы столько не побили. Бойня во все времена из-за денег идёт, мне об этом ещё барин сказывал, да и сама вижу: где раздор да смертоубийство, там всегда деньги делят.
Она уже собралась рассказать одну из своих многочисленных историй, которая должна была подтвердить её слова, но Лиза перебила её:
– Мама, я вот просить тебя хотела: не сошьёшь ли ты мне платье какое-нибудь?
Мысль о том, чтобы сменить гимнастёрку на платье, пришла к ней после ссоры с Митяем. Ей очень не хотелось походить на него, и гимнастёрка с портупеей стали вызывать у неё какое-то внутреннее раздражение.
– Конечно сошью, как не сшить! – радостно запричитала мать. – Слава тебе господи, наконец-то вспомнила, что девица, а то, право, как солдат какой. Да я тебе такое платье сошью – ахнешь!
Шить она любила. Ещё в девушках она с интересом наблюдала, как приходившая к хозяйке портниха проводила примерки новых нарядов. Потом Фима стала вручную перешивать отданные ей старые платья Амалии. Неслучайно свадебным подарком жениха, будущего мужа, стала зингеровская швейная машинка, за которую он отдал все свои сбережения. Когда переезжали в Сибирь, Фима расставалась с машинкой, как с близким человеком, оглаживая её и поливая слезами.
– Не реви, – успокаивал её муж, – заработаю и новую куплю, не тащить же эту через всю страну.
Увы, сделать этого он не успел. Швейную машинку заработала она сама – во времена НЭПа, когда торговала гвоздями, спрос на которые в начавшей отстраиваться после революций и войн стране резко поднялся. Машинка была подержанная, старая, но Ваня отладил её, и Фима бойко строчила на ней всё подряд – от простыней до платьев. Дар к шитью у неё был необыкновенный. Она не только научилась шить, но и крой быстро освоила, взяв несколько уроков у знакомой закройщицы.
– Мне вот очень одно платье нравилось у барыни, которая приходила к Амалии. Сейчас, конечно, таких не носят, но вот ворот на твоём платье обязательно такой сделаю. Тут не только инструктор, но и любой другой следом за тобой побежит, – развлекала мать разговорами Лизу.
И та действительно как-то приободрилась и опять открыла конверт и уже радостно заулыбалась, обнаружив там не замеченную ранее фотографию. Руслан в бурке на фоне гор был просто неотразим, и радостные кавказские воспоминания нахлынули на Лизу, вытесняя из души все горести последних дней. «Сегодня же после занятий напишу ему письмо», – решила она и помчалась в медучилище. Сердце немного кольнуло, когда в фойе она прочла объявление о намеченном на сегодня открытом комсомольском собрании, в душу опять вползла тревога, подогреваемая хмурыми лицами друзей-комсомольцев, ошарашенных известием об аресте Косарева.
Когда Гордеев, открыв собрание и прочитав передовицу «Комсомолки», предложил комсомольцам высказать своё мнение по поводу последних событий, первым на сцену вышел Митяй и стал гневно обличать разоблачённого врага народа. Митяй и весь его показной гнев были совершенно невыносимы, и Лиза старалась не слушать его слова, думая о том, что она напишет Руслану. Очнулась она, когда вдруг услыхала свою фамилию.
– Комсомольскому собранию было бы интересно узнать, что думает по этому поводу комсорг третьего курса Токарева, которая в апреле так нахваливала Косарева, приехав с губернского съезда, – сказал Митяй, глядя в её сторону.
Увидев устремлённые на неё глаза комсомольцев, Лиза встала и вдруг, даже неожиданно для себя, выпалила:
– Я и сейчас не верю, что Косарев враг. Мало ли на свете подлых людей, которые способны ни за что, ни про что оговорить честного человека. Уверена, партия разберётся, и Косарев будет оправдан.
Сказанные ею слова взорвали собрание. Все заговорили разом: одни осуждали бывшего секретаря ЦК, некоторые сомневались в возможности его предательства и предлагали подождать с осуждением до окончания следствия. Гордеев, понимая, что заказанное городским комитетом комсомола осуждение Косарева под угрозой, взял слово и, перекрикивая разноголосый шум, предложил проголосовать за осуждающую резолюцию. Лиза с тоской смотрела, как вверх полезли руки ребят. Даже те, кто высказывал свои сомнения по поводу измены Косарева, немного поколебавшись, тоже подняли руки. Лиза вошла в число немногих воздержавшихся.
Она вышла из медучилища на ватных ногах, которые подгибались при каждом шаге. В ушах звучали митяевские слова о том, что надо было бы «разобраться с этой Токаревой». Она не только не осуждает врага народа Косарева, но и просмотрела врагов в рядах своих комсомольцев и даже пыталась организовать защиту арестованного Грамотеева. Не известно, чем бы это всё кончилось, если бы Гордеев, сам косвенно замешанный в деле Витька, не объявил окончание собрания. Ещё поразили перепуганные взгляды друзей, которые смотрели на неё как на обречённого человека, боясь с нею заговорить.
Как она дошла до дома, как разделась и легла в постель, Лиза не помнила. Ночью у неё поднялась температура, перешедшая в тяжёлый бред. Мать и отец, сменяя друг друга, две недели не отходили от её постели. Доктор районной больницы поставил диагноз – пневмония на фоне нервного истощения. Уже придя в сознание и отвечая на вопросы врача, Лиза поняла, что простудилась в поезде, когда сидела, подставляя разгорячённое лицо рвущемуся в открытое окно сентябрьскому ветру.
Через месяц, когда она впервые после болезни пришла в медучилище, Гордеев сказал ей наедине:
– Да, Лизавета, натворила ты дел! Скажу тебе, если бы не заболела – не сносить бы тебе головы. Меня вызвали и спрашивали про тебя. Я дал хорошую характеристику, а твои сомнения по поводу вины Косарева списал за счёт начинавшейся у тебя болезни. Даже справку у врача пришлось брать, так-то вот. Ну а Косарева, как ты, наверное, уже знаешь, расстреляли, – закончил он бесцветным голосом.
Весть о расстреле Косарева Лиза приняла спокойно. Там, в горячем бреду, он виделся ей тонущим в топком болоте, и очнулась она с уверенностью в том, что его уже нет в живых. Витёк тоже являлся к ней, что-то горячо объясняя, но получалось так, что он жив, но только где-то далеко. Мать подтвердила её догадки, сказав, что Витек, со слов тётки, где-то в Сибири на поселении. Руслан не снился вообще, только уже на исходе болезни вдруг пригрезилось ей отчётливо, что его изображение на фотографии становится всё бледнее и бледнее, а потом исчезает вовсе, сливаясь с белыми склонами. «Надоело, видимо, ждать письма, а может, другую нашёл?» – с тоской подумала она, но всё же, когда смогла сидеть, опираясь на подушки, решила ответить Руслану. Сама того не желая, она принялась описывать все свои злоключения. От нахлынувших горьких воспоминаний слёзы тихо текли по щекам, капая на листок письма.